Текст книги "Дымчатое солнце"

30

Он упрашивал, ластился к ней, постепенно загнал ее в тупик. В общем и целом, если она и собиралась уйти от мужа в тайном уголке сознания, поведение Владимира, загоняющее ее, вольную и безвольную, бабочку у огня, вершительницу с каменным сердцем от озабоченности собой, в тупик, мало-помалу остудило ее пыл.

Жизнь его рассыпалась, будущее шаталось, память не только об ужасах войны, но и о своих проступках саднила… а вдали пока не было цели, и лишь один неприкаянный, каким-то чудом к нему прибившийся якорь вырисовывался во всем этом. Это отнюдь не нравилось женщине, которая, даже пройдя войну, не научилась видеть глубину и трагедию. Она воспринимала страдания и горечь, но как-то игрушечно, играючи… Истинные тупики и чужие проблемы претили ей, вызывали отторжение и толкали к освобождению.

Как ощутимая часть инфантильных или попросту ленивых людей, прикрывающихся, как щитом, своей слабостью и невозможностью что-то решить, в том, что действительно было ей нужно, Дарья могла выдать завидное постоянство и упорство.

Владимира всегда поражали ее умелые сатирические зарисовки пороков окружающих. Порой он считал себя недостаточно видящим, иначе почему не замечал и не обличал этого наравне с ней? А потом задумался, почему ей неизменно бросалась в глаза первым делом чернота. Глаз был настроен. И, создавая впечатление абстрагировавшегося от этого существа, она вращалась в этом больше него. И при всем этом Даша была глуповата. Гнеушев не мог отделаться от этого ощущения. Ее ум имел мало общего с духовностью, способной на самом деле открыть ворота в разные миры. Интеллект без сердца слеп и сиротлив. Впрочем, Владимир ловил себя на мысли, что теперь, когда все позади с этой женщиной, он слишком сурово интерпретирует ее промашки и напрасно уверяет себя, что уже тогда все шло к краху.

– Боже ты мой! Да неужто не найти мне сильную женщину? – поделился сомнениями с Женей.

– Ты сам сильный. А два сильных человека вместе – вихрь. Они либо создадут нерушимый союз двух великих людей, упиваясь скандалами, притираниями мнений, бурными и сладкими примирениями… Либо сломят симпатию и разойдутся. Тут уметь надо, учиться сосуществовать. В придачу к силе здесь необходима терпимость и мудрость.

– Да не нравится мне слабость! Я ее презираю.

Женю кольнуло. А он, не обращая внимание на рассеянное волнение собеседницы, продолжал бушевать:

– Что может быть отвратительнее, чтобы тащить за собой, повелевать, направлять? Думаю, в наше время женщинам уже достаточно показали, что они не обязаны смотреть в рот своим избранникам. Так почему не заиметь волю?

– Сильной женщиной стало модно быть лишь в нашем веке. Мы не адаптировались еще. Слишком недавно нам дали свободу, что ждать прогресса через поколение? К тому же, ты забываешь, сильной волей обладает вообще очень небольшое число людей, и от пола это никак не зависит.

После урегулирования конфликта со Скловским и прозрачной победы над ним Владимир краем уха услышал, что кто-то на работе интересуется причинами его ранения. «Это из-за Скловского, как пить дать. Роют по знакомым, их излюбленный прием. Настал мне конец…» Настоящее нависло давящей угрозой, он буквально нюхом чуял, что рядом тревожно. Вдруг вскроется, что он сам себе нанес то увечье? Тогда трибунал, и поминай, как звали… Постепенно сформировывались, выплывали из разума пути решения. Сложно было, только кое-как обуздав баламучение окружающего действа, вновь рубить все до основания и опять трястись по грязным вагонам, направляясь, куда глаза глядят… Но иного выхода Гнеушев не видел. У Жени-то все чисто в прошлом, ее не тронут.

Когда решение оформилось, приняло необходимую неотвратимость грядущего, дело оставалось за малым – открыть все Жене и осчастливить ее на годы вперед, замазав боль ухода. И, как озарение, пришло решение.

Он уже видел сдвиги в ее поведении – как она реагировала на блуд. Съеживалась и разражалась тирадой, что это аморально, так нельзя. Вылечить эту скрытую зависть чужой полноценности и цветущести могла лишь наполненная жизнь. Раньше Владимир считал такую реакцию на чье-то аморальное поведение последствием пуританского воспитания, а теперь производным травмы. Так Женя не осуждала, а предупреждала не делать того же… Или полагала, что все физические взаимодействия непременно приведут расплате, и сами по себе непозволительны. Владимир никогда не видел таких стенаний из-за идеи ребенка. Для него этот мир гинекологических кабинетов и грубых врачей был не только закрыт, но и не написан вовсе.

«Для того, чтобы мыслить глобально, нужно быть свободным. Но свобода не должна плавать в грязи». Гнеушев улыбнулся этой теории и невольно поразился, как вырос в последнее время. Вырос… А желчи накопилось в нем немерено.

Вот в чем особая горечь – ее молодое цветущее тело казалось ей самой полностью бесполезным, что вело к бездне неудовлетворенности собой и миром, нарушению границы, за которой начинается спокойствие и счастье. Ночами она выплевывала рыдания в подушку.

Быть может, выйди Женя замуж не за Скловского, она была бы уже счастливой матерью, растрепанной, дородной. Или представительницей обычной прослойки, остановившейся в своем развитии. И, кто знает, если сейчас все пойдет так же и дальше, не будет ей стимула, посыла, взрыва, она со временем превратится в ворчливую невоспитанную старуху, чересчур болтливую от одиночества, или бестактную, или желчную от впустую прожитой жизни…

Так что лучшим выходом, словно озарением для Гнеушева оказалось принести Жене того дитя у моста. И скупо передать без лишних пояснений. Вульгарная соседка без лишних расспросов отдала Гнеушеву ребенка, чтобы не возиться с детским домом. А мать уже лежала в земле. В послевоенную разруху едва ли кто-то начал бы всерьез интересоваться судьбой малыша.

Женя с восхищением оглядела бесценную ношу, не понимая до конца, что от нее требуется. Какой толчок счастья, ликования или тихой благодарности, восхищения, лиричной скорби и запоздалых сожалений, но веры в лучшее сорвался одновременно с догадками, свалился на нее в ту минуту, когда она поняла, что подразумевают замкнутые глаза Гнеушева, пьющие ее реакцию. Внешне же она спокойно приняла на руки ребенка, оказавшегося все же девочкой, и опустила нос в ее льняные волосы, не зная, что сказать от обуздывающего ее вихря сплетшихся чувств и мыслей.

– Надежда, прошу любить и жаловать. Беспризорник.

Максим, приходивший к Жене как к медом помазанному, был несказанно удивлен этим нежданным пополнением, но, если и усмотрел в этом какую-ту угрозу себе и своему спокойствию, благоразумно промолчал. Настала пора и ему переосмысливать некоторые аспекты своей жизни. Перспективы оказались заманчивее возможных трудностей.

Владимир глянул на Макса с уважением и каким-то непримиряющимся сродством, словно этого было недостаточно, чтобы растопить лед похожести и чисто мужской неприязни, корень которой зарыт в соперничестве и нежелании иметь под боком кого-то как он сам. Хотелось быть в единственном экземпляре, хотелось долгими одинокими вечерами собирать по частям осколки своей жизни, а не возрождаться так скоро.

– Это мой прощальный тебе подарок. На всю жизнь подарок, и, надеюсь, с дорогой памятью. Ты только оформи ее как надо.

Женя, так и не принявшая факта, что Владимиру нужно отправляться в путь, застыла, вздохнув и не понимая собственной реакции. Но ликование мало-помалу затапливало ее вкупе с беспредельной благодарностью, что он так поразительно угадал… Угадал то, в чем она сама пока еще не смела до конца отчитаться. Владимиру вновь бросилось в глаза, что Женя мила, а этого никогда нельзя было сказать о Владе. Та умела быть дружелюбной, веселой, даже привлекательной… И только. При близком изучении что-то в ней, скорее всего именно внутренний стержень и умение стоять на своем, особенно никого не переубеждая, отталкивали. Неспособность гнуться в жизни была полезна, а в суждениях ограничивала эволюцию взглядов.

– Так и не понимаю, зачем ты уезжаешь. Никто не станет на тебя охотиться.

– Мы этого не знаем. А гнить в заточении я не стану. Итак они поломали меня достаточно уже, я больше не их пешка.

– Но… они найдут тебя, где бы ты ни был.

– Зато я усложню им задачу. Да и потом, не такая уж я важная птица, не Троцкий, которого из-под земли достали. Если бы валялся под их носом, грех был бы не подобрать. Теперь у меня нет дома. Так и прилипать к какому-то куску земли не за чем. Могу жить как хочу и как хочу передвигаться, меняя места и людей, как кочевник.

– Это быстро надоест.

– Мне плевать уже, – честно соврал Гнеушев.

– Личность всегда против системы, выше общества. Но, если заиграться, можно попасть из одной тюрьмы в другую. Как Юрий. И гораздо продуктивнее освободиться в своей голове, а не внешним видом и действиями. И тем быть счастливыми, чем спорить и противодействовать.

– То есть, если я правильно тебя понял, ты предлагаешь сидеть сложа руки?

– Это ведь все не важно…

– Женя, не то время сейчас, чтобы что-то было не важно. Правы были большевики, когда гнобили личную поэзию – не то время было для индивидуалистов, а ты идешь по их пути. Это можно только в спокойное благоустроенное время.

– Ни одно время не может быть спокойным и благоустроенным. А жить и быть счастливыми хочется всегда.

– Сейчас это почти невозможно. Бывают времена более или менее спокойные. Наше – менее. Понятно, что всегда у власти люди со своими слабостями и расчетами, но порой это приобретает катастрофические формы.

– Репрессий уже не будет, после войны все пойдет иначе.

– Забылись просто ужасы последнего десятилетия.

– Ты говоришь точно как Юра…

– Он не такой уж идиот. Мы просто переборщили с критикой.

Женя неудовлетворенно вздохнула, сдвинув брови.

Куда он уходил от нее? В какие неведомые города, к неведомым людям… Зачем? Абсурдно… Его больше не волновали людские группы, сообщества. Даже они. Он хотел быть сам по себе. Так легче, но до безумного сложнее.

До вымученного решения скрываться и бежать, не имея ни родины, ни нормального пристанища, Владимир хотел поднять Женю, защитить ее от следующих Скловских. Он не ругал ее за беззащитность – после редкостной выдержки, проявленной ей в недавнем деле, Владимир понимал, что беззащитность Жени вызвана порядочностью, а не отсутствием силы духа. Но его, как главное фигурирующее лицо в обвинении Скловского, тоже могли проверить. И Гнеушев поднялся и понял, что надо бежать, бежать как можно дальше, поскольку повторять судьбы поколения по колено в холодной грязи ссылок ему не хотелось. Он понимал, что просто не вернется из подобного похода.

Гнеушев всерьез подумывал над тем, чтобы взять Женю под свою опеку, но сомневался, будет ли она после всего согласна, захочет ли впредь после такого отрезвляющего ломающего опыта смешаться в совместной жизни с мужчиной. Он даже не успел спросить – новые соображения перекрыли похвальное желание уберечь Женю, сделать ее жизнь лучше после всего пережитого. Но, похоже, он не одну ее бросает. Удивительно, как в мире все взаимосвязано и непостижимо подчас… Муть предстоящего существования без друзей и родственной души рядом колотила. Но все это можно в той или иной мере приобрести, как и качества характера, а потерянные годы и здоровье не вернешь… За ними сцепленной чередой последуют уныние и злоба.

Женя сидела на лавке золотой осенью и меланхолично взирала на еще не стершийся закат. Отбывающий от нее, должно быть, навеки человек раскрывал глаза, по возможности просвещал, направлял путь, сам того, может, не желая, даже отдал ей ребенка, чего она так судорожно и потаенно желала и не могла достичь несколько последних лет… Рядом, восхищенно наблюдая за бликами солнца в опавших листьях, притаившись, сидела Надежда. Женя была бесконечно благодарна Владимиру Гнеушеву. И вот теперь остаться одной?.. Уставшие осенние деревья мешались во власти заметающего дорогу света. Солнце медленно заливалось за горизонт соком чайного заката, покрывая иссушенную землю. Долины аллей, завернутые янтарем, осыпались на узкие дорожки сушеным золотом. Она шла и шла в своем темном пальто, морозя волосы о потухающий закатный свет. Сладкая лирика мига и предрешенность будущего заполняли голову тяжелым чугуном. Но на ходу это частично выветривалось, становилось легче. Вдруг она опомнилась и схватила свою девочку, освященную ласковым солнцем, и закружила ее по площади. Прохожие останавливались и с улыбкой смотрели на эту сцену. Что-то было донельзя пронзительное и упоительное в детях, укутанных едва ли не в лохмотья, но смеющихся открыто и проникновенно, разглаживающих морщины и тени на лицах тех, кто плелся с тяжелой работы или к свободе пришел, потеряв все.