Текст книги "Дымчатое солнце"
Автор книги: Светлана Никитина
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
18
Владимир, заглянув за Владой в квартиру Скловских, случайно столкнулся с самим. Так как статус его по отношению к хозяйской дочери был неясен, Скловский окинул пришельца изучающим взглядом поверх очков и начал неспешную беседу с подковырками. Одет он был в простую добротную рубаху без вычурностей, узоров, хитростей, как и все в то время упрощения. Казалось, был не загружен и распахнут, как и его дом.
– Влада ничего почти мне не рассказывает об университете… Быть может, хотя бы вы меня просветите?
– Да ничего особенного… – замялся Владимир, переминаясь с ноги на ногу.
– Что же, совсем ничего показательного? Даже никаких казусов?
– Да наш преподаватель таскает спирт из лаборатории, – улыбнулся Владимир, вспомнив первое яркое пятно.
– И тебя это не смущает? – сурово глянул на него Виктор Васильевич.
– Конечно, с точки зрения ммм… морали, это нехорошо, но… Он хороший человек. И докладывать на него, сами посудите… – Владимир почувствовал, как вспотели его ладони. Врать не хотелось, но правда перед ее отцом, да еще и в такие времена… Он явно попал впросак, но выкручиваться было паскудно.
«Но ведь закладывать и подавлять теперь и есть святейший долг, – пронеслась в его голове шальная мысль. – О какой чести может идти речь в подобных обстоятельствах? Честь уже в другом, и которая вернее? Да, они занимаются воспитанием детей, причем хорошо и разносторонне, но… при этом забывают о самом воспитании, равняют всех, мешают думать». Отторгнув собственные мысли, он решил послушать ответ Скловского, в задумчивости перебирающего очки.
– Люди делают что им удобно. Это не лишено смысла и будет всегда, – просто сказал Скловский своим трубным голосом, не поведя бровью.
– Но ведь равенство подразумевает уважение к… – опешил Владимир, забыв, что сам придерживается подобного мнения. Но то ли он слышал от столь уважаемого человека?!
– Равенство удобно для дураков и лентяев, – сказал Скловский. – И власть наша дурью мается в этом смысле. Разлад личности ведет к неприятию общества, которое, как ни крути, все равно важно и нужно.
Владимир опешил. И это говорит партийный начальник? А как же лозунги, тирады…
Как всегда, слова титулованного коммуниста были резки, однобоки и вопиющи, но в них было нечто, что не позволило Владимиру спорить несмотря на то, что он был не совсем согласен – скрытое понимание рациональности суждений Виктора Васильевича. Рациональность эта, как и у его дочери, не была припудрена обыкновенной честностью перед собственным внутренним портретом, или, что более недостижимо, добротой.
– Даже если человек высмеивает что-то, это не значит, что он совсем к этому не прибегает. Быть может, даже совсем наоборот, – снизошел Виктор Васильевич до скупого пояснения на изумленный вид посетителя. – А теперь вы можете идти, Влада уже поднимается.
Владимир повернул голову и увидел, что она только показалась на пороге. «Вот это чутье!» Впрочем, тут дело было в прекрасном слухе.
Попрощавшись и выходя к Владе, он столкнулся с Женей. Ее глаза показались Владимиру оленьими. Он внутренне поморщился. Не хотелось испытывать к ней жалость – эти отголоски пугали своей обреченностью. Тихие светлые чувства рождает любовь, даже чужая. Жене стало грустно вдруг. Лирика иногда прекраснее самой любви – она создает лучшие чувства. Фантазии и ощущения от чужой привязанности прекраснее того, что бывает в реальности. Впрочем, это касается всех областей чувств.
«И он не боится, что я донесу на него?» – недоумевал Владимир, отправляясь на прогулку с Владой. «Или начал этот допрос, чтобы я проговорился, и теперь подчистит кадры? Оплошал!» – сокрушался он уже погодя.
19
Скловский рассказывал Жене о своем прошлом в моменты редких откровений, когда даже такие, как он, нуждаются в том, чтобы излиться словами. Чтобы полегчало. Но Женя теперь слушала в пол уха. А вот его детям было бы интересно. Впрочем, они знали больше, чем Скловский мог предположить.
– Какая была твоя жена? – спросила она как-то своим бесшумным голосом, зарываясь лицом в гладь подушки.
Скловский чуть нахмурился, затем нетерпеливо повернулся вокруг своей оси в пол оборота.
– Настоящая советская женщина. Точнее и не скажешь.
– Советских женщин учат с честью выходить из сложных ситуаций, не опускать с достоинством поднятой головы, – содрогнулась Женя слегка сардоническим голосом.
Скловский не понял или не захотел понять намека.
– А сын вырос настоящим разочарованием – такой весь из себя правильный, что аж тошнит. В голову не возьму, в кого он такой. Точно не в наше грубое выносливое поколение… У нас были идеалы.
– У него тоже.
Скловский фыркнул.
– Тоже мне идеалы.
– Может, кто-то думает так же о твоих.
Скловский с неудовольствием посмотрел в темноту, но в душе подумал, что Женя может быть права.
– С юности он начал проявлять какие-то странные тенденции к оставлению людей без сожалений. Знаешь, я тоже не любитель прощать предавших, но все хорошо в меру. Всюду он как будто оскорблялся несправедливостью и рвал отношения, если считал, что его предали, им поступились, с ним сотворили несправедливость. Это дошло у него до абсурда. Кем он себя возомнил, что перед ним все должны были бегать на цыпочках? Слишком хорош, чтобы простить? Слишком тщеславен, чтобы понять, что борется за себя, а не за чью-то свободу. Это не характеризовало его с положительной стороны, скорее, наоборот. Без сожаления уйти от человека – что это значит? Бесчувственность? Эгоизм? Безмозглая гордость. Не выяснив, уйти. Просто неуважение даже.
Женя накрепко молчала. Слишком сказанное ранило правдой.
– И что я не так с ним сделал? Дал ему все – бери на блюде. Образование, недоступную литературу… Все недоступное! Лишь бы мальчик развивался. А он из всего этого черти что впитал. Он же лентяй, не хочет упорно работать и цели специально берет такие, где особенно напрягаться не надо, какие-то мифические, недостижимые, где скорее надо бегать и пафосно кричать. Все равно не сбудется, так некого будет винить.
– Нехорошо так говорить…
– Уж как есть. Замалчивать нечего… А Инна была хорошей соратницей. Даже не стала возражать, когда я принес домой маленькую Владлену. Впрочем, тогда нам уже выдали отдельное жилье. Пришлось похлопотать, но оно того стоило. Подобрал ее как воспитанницу, Инна не знала о нашем родстве. У меня были причины думать, что она моя дочь… Впрочем, я так до сих пор не знаю этого наверняка.
Женя, осведомленная об этом секрете мужа, подумала, как отреагировала бы Влада, узнай, что подобрана из беспризорников. Осыпалось бы хоть чуть-чуть ее самомнение, перестала бы она требовать ото всех работы и отдачи, не паразитируя ни на ком, и при этом сама не гнушаясь чужой помощи в делах учебы и спорта? Жене стало противно. Впрочем, это чувство сопровождало ее теперь почти постоянно, особенно при соприкосновениях с мужем и его семьей.
Какое-то время Виктор молчал. Вспомнилась ему странная потертая боль от измены жены. Казалось бы, она, вечно какая-то серая и холодная, значила уже так мало, но шелохнулось при ее выходке тогда его сердце… Зачем ей понадобилось уходить? Он не собирался мстить, попытался простить бы и забыл, если бы она осталась, другие тогда были у него дела. Вот что не давало покоя все эти годы, как-то подспудно преследовало, ненавязчиво белея в дали призраков воспоминаний – неужели она наложила на себя руки из страха, что он отрежет ей все пути, задавит, перевернет, если она уйдет к другому? А стал бы он и впрямь так делать, уйди она не в смерть, а к другому мужчине? Скловский прикрыл глаза, а жевательные мышцы лица напряглись.
– Забавно, что меня, в начале гражданской белого офицера, до сих пор не сцапали. Вот что значит замести следы, взять фамилию умершего, – улыбнулся Скловский, почти засыпая.
Женя растопырила глаза в мясо подушки, и привередливая ткань скребанула ее роговицу.
– Что ты сказал? – спросила она хрипловатым от долгого молчания и груза на душе голосом.
Но он уже спал. Женя, потрясенная, не могла пошевелится, боясь разбудить мужа. Вдруг он открыл это случайно, и, проснувшись, вспомнит?.. Жене стало страшно. Что он может с ней сделать, если больше всего дорожит местом? Да и не в месте дело, тут же до расстрела дойдет…
Но на следующее утро Скловский вел себя как ни в чем не бывало, и, хоть прекрасно помнил свои ночные откровения, посчитал это слабостью изнеженного воспоминаниями дурака. А сама мысль о том, что Женя может ему навредить, не вызывала ничего кроме улыбки. Кроме того, Скловский прекрасно знал, что среди членов политбюро хватает дворян, как ни дико это было. И, напрямик добравшись до того, чтобы стать кандидатом на ту же должность, он знал, что, в отличие от чекистов, их не трогают. Было ли это лицемерием руководящего состава, Виктор Васильевич не знал, но постепенная вера в собственную неуязвимость утверждалась внутри его.
Скловский мог сорваться без объяснений и мук совести, мог накричать или залить холодным презрением, не выходя за рамки своего мрачного, но устойчивого свечения, обожал ощущение себя всесильным. Он не мог и не хотел высказывать эту непонятную потребность сеять добро, которая порой все же взыгрывала в нем. Она ничего не сулила и даровала лишь беспокойство и расходы, но порой, видя голодного ребенка, Виктор подавал ему хлеб. Общественная деятельность претила ему, мысль о том, чтобы общаться с неблагополучными людьми, коробила и заставляла уходить в тень даже несмотря на желание и возможность быть полезным. Но в войну, в разруху и разметанность гражданского переустройства все было иначе, и никто не был виноват в своей бедности. Что-то изнутри подталкивало его, он даже не понимал, почему, и задавался вопросом, какая ему от этого выгода. За его спокойствием и уверенностью в себе скрываются пренебрежение к другим и бесчувственность. Как человек, лишенный чувств, может понять, чем бредят другими и что ими движет? Потому не боится их ранить. А, впрочем, ему все равно.
20
Инна Скловская до замужества и обеспеченной представительной жизни хлебнула гражданской войны. Было голодно, но проявлялась вера в лучшее, а вдохновляющие революционные песни то и дело неслись из раскрытых окон с побитыми стеклами, в которые зимами вовсю сифонил замороженный воздух. Мать Инны, происходившая из мещан, с трудом передвигалась, другие родные кроме сестры погибли в вихре бойни. На Инну обрушилась необходимость кормить себя и мать. Имея образованием лишь гимназию, она не могла устроиться на службу, да и оплачиваемой работы, по правде говоря, было не так уж много. Такой нелепой выглядела разруха после относительно спокойной царской юности с гимназиями… Вспоминались где-то в полуснах, полу проекциях, как девушке – ее матери зашнуровывали корсет у окна, она заливалась безмятежным смехом молодого сильного существа, и гроздья волос ее покрывали, щекоча, щеки и ключицы, бархатно прикасаясь.
Инна по ночам шила обувь, нужную всегда всем, потому что заводы стояли, чтобы утром, проспав катастрофически мало, пойти на рынок продавать ее. Летом она была избавлена от постоянного холода, въедающегося под кожу, паразитирующего на трескающихся губах, но необходимость в дереве была насущна круглые сутки – на нем готовилась еда. Поэтому нередко дни на вокзалах начинались с того, что толпа худо одетых женщин жадно высматривала, как извозчики сбрасывают с повозок досаждающе тяжелые бревна. И затем изможденные непрекращающимися заботами о пропитании, стиркой и готовкой, отсутствием даже необходимой одежды женщины с желтыми лицами через весь город растаскивали на своих горбах неподъемную ношу.
– Такова изнанка войны, пока мужчины погибают на поле брани. Только вот мало кто знает о немом подвиге защищенных тыловиков, не о них слагают легенды, – говорила Инна, когда уже стала замужней женщиной.
Из преддверия двадцатых годов помнились обшарпанные дома, непрерывный голод и всеобщее почему-то, невзирая на смерть и войну – такие были наивные – веселье, доходящее до абсурда и безрассудства. Будоражащие ходы маршей, почти устрашающие шеренги воодушевленных людей заменили эпоху танго. Спутанную эпоху, мало чем проявившуюся на бумаге истории, от которой фотографий и свидетельств осталось меньше, чем от последующих, потому что была она первой эпохой в разрушенной, но потихоньку восстающей из пепла стране Советов. Срана в своем времени великих катаклизмов и великих достижений. Человек стал свободен, но оборотился в винтик гигантской устрашающей все континенты социалистической машины. В шахтах добывали уголь, клали в грязи рельсы, которых до революции было раз, два и обчелся, а на заводах плавили металл. И все это в поту, на общее благо, что ослепляло и объединяло. В прежние времена эти люди загибались бы под помещичьим хомутом, теперь гробили силы на тяжелой работе. Но зато могли учиться и отдыхать, создавать быт и покупать личные вещи.
Затем была встреча со Скловским, воюющим на стороне пролетариев. Потрепанный, заросший щетиной солдат в стерто-зеленой форме обезоруживающе смеялся и балагурил, словно юный кадет. Семья его была уничтожена в городе, куда он вернулся на побывку, и случайное знакомство с юной девушкой скрасило тоску неопределенности будущего. Какое-то время разрез между прежней пышно-нищей эпохой, между манерностью царского режима, его церемониалом и отсталостью по сравнению с западными странами вызывал дискомфорт. Но гибкость человеческого восприятия позволила им перепрыгнуть через эту яму. То, чему их настоятельно обучали родители, оказалось стершейся фикцией, бесполезным набором наставлений. И новое время, невзирая на свою потрепанность, сулило свободу и счастье посредством нее.
Но многообещающее знакомство с бравым солдатом, бывшее пределом мечтаний для незамужней девицы, чудом избежавшей поругания от нескольких армий, прохаживающихся в то время по стране, было разбито внедрением в их едва начавшиеся отношения старшей сестры Инны Марины. Не обремененная слишком чувствительной моралью, Марина как истинная нимфа своего времени жила гражданским браком с хромым воякой. Как часто бывает с чересчур прыткими женщинами, она восхищалась существенно раненным судьбой, но устоявшим мужчиной, охотно терпела его тяжелый характер и вообще занималась самопожертвованием, вымещая на избраннике не реализованный материнский инстинкт, присущий подобным ей самкам. При этом Марина любезничала со всеми мало-мальски приятными мужчинами в округе. Новый приятель сестры отвечал ее запросам, и скоро девушка, познакомившая Виктора и Марину, была ими подзабыта. Впрочем, Скловский не говорил Инне твердого «нет» и порой прохаживался с ней вечерами. Но хромоногий вояка не собирался так просто отпускать свою Мадонну нового образца, и конфликт перерос бы с потасовку, не будь Скловский уже тогда весьма здравомыслящим человеком. Современная мораль была слегка непонятна ему, что не мешало пользоваться ей. Пообещав разъяренному сопернику вернуть жену обратно, Виктор Васильевич миновал несколько пролетов лестниц и, войдя в снимаемую квартиру, предложил Марине вернуться к незаконному супругу. «Человек страдает, а тебе все равно?» Марина без слов исподлобья посмотрела на любовника, вздохнула, и, смягчившись, собрала вещички.
Не унывающий Скловский на следующий день приблизил к себе опальную Инну. Но за видимой спокойной угрюмостью девушки засела не разбиваемая обида, что ей однажды поступились. Это не помешало ей укатить с Виктором и стать фронтовой женой. Почти сразу родился сын, и заботы о нем в условиях отсутствующего быта вычеркнули из жизни молодой женщины думы и сожаления. Они в полной мере проявились потом.
Отказ от материальных благ, поначалу вынужденный, открыл путь последующим, уже мирным, постепенно восстанавливающимся летам, движению воздуха по не отапливаемым квартирам. Не обремененные деньгами и обустроенностью, часто плюющие на попытки наладить быт, ведь для этого пришлось бы не передыхая драить некрашеные полы, все вокруг чистить, неизменно полуголодные люди бегали по литературным собраниям вспыхнувшей вновь культурной жизни. Двадцатые стали эпохой всеобщей эйфории, коммунальных скандалов, голода и строительства. По столичным улицам как оплоту нововведений нередко бегали толпы безумной молодежи, провозглашающей лозунги один сумасброднее другого. Один раз Инна собственными глазами наблюдала за шествием обнаженных юношей и девушек, провозглашавших отказ от любви и брака, сведению их к обыкновенным потребностям тела. Истинные дети кричащего надменно упрощающего все авангардизма. Правда, очень скоро эти настроения сникли, и общество вернулось к традициям, а потом и к настоящему пуританству. Но Скловский, возвратившийся с войны и умудрившийся не покалечиться, быстро набирал карьерные обороты. Так что голодать его семье пришлось самую малость. В общем и целом, после междоусобной войны голод быстро сменился относительным благоденствием, а затем и сытостью НЭПа. В ресторанах подавали все что угодно, только оплатить это могли не все, как и в любое время. Семьям без одного кормильца и безработным приходилось туго, но и они выправлялись от обуревающего в начале двадцатых отчаяния. Жизнь налаживалась.
Страшные годы от смерти Ленина до окончания Второй Мировой Инна не увидела. И повезло ей в какой-то мере. Титанические испытания и невообразимый, почти нечеловеческий труд страшнейшего поколения – кто в 1917 был юн, а к 1945 еще не стар, но выжжен, ее не задело. Как сокровище ее приемники воспринимали свободу и сытость. Не нужно было больше день за днем опасаться смерти если не от когтей врага, так от голода. Но рефлекс закормить, забить едой детей, прилично их нарядить, чего они пол жизни, облаченные в старье и самоделки, были лишены, остался. Следующим поколениям с бега времени все пережитое отцами казалось несуразным невообразимым кошмаром. Но те жили, потому что некуда было деваться, а воля к жизни в силу природы почти всегда побеждала. И ужас происходящего перерастал в обыденность, разбавляясь даже весельем и вспышками кратковременного счастья. Не бывает абсолютных драм.
Годы смыва прошлого, надоевшего, гнилого, с классом, только того и хотевшим, чтобы получать доход, ничего не делая. Когда быт и мода отчасти были дореволюционными, потому что все донашивали оставшиеся вещи, а дух уже бродил весенним таянием, и нравы в одночасье будто стали иными. Это было так волшебно, так ново и приводило молодежь в восторг. Но анархия обречена, потому что минусов имеет больше, а идеализм не защитит от воров ночами.
21
Поцелуй словно опалил уголки губ. Взгляд Влады выжег глаза, въелся в них.
– Ты пропитываешь, пронзаешь мои мысли, растворяешься в них, прорастая во мне. Нет уже разницы между работой моего мозга и твоим образом. Это как наваждение, наркотик, – сказал Владимир, едва сдерживая сбитое дыхание.
Она лишь фыркнула в ответ, спрыгнула с дерева и пошла не слишком быстро. Владимир смотрел ей в след и с кровью, бросившейся ему в лицо от ярости и глупости собственного положения, думал, почему эта бука так въелась в его разум. С другими она была иной… милой, непосредственной, но только не с ним! Мрачный запах тины раздавался в июньском тумане и бесил его. Уже год он привязан к ней, год в неизвестности, на взводе, с трепещущим сердцем ждет ее вердикта. И так он, натыкаясь на какую-то едва уловимую стену, возводимую девушкой, не говорил с ней каждый день, не бился в закрытую дверь, не навязывался. Она ее и не закрывала. А теперь закрыла? «Ну как же я ее оставлю, если она мне так нравится?» – неслось в нем несмотря на гордость. Это было против элементарных законов существования.
На следующий день он с колотящимся сердцем и непобедимым желанием знать слушал, что Влада в ужасе, что все зря, не будет теперь как прежде. И лучше бы он молчал. Реакция вышла досадно холодной, и Владимир вынудил Владу на признания.
– А это честно? – раздосадовано спросил он несмотря на боль и обиду.
– Мне просто жаль, что теперь не будет все как прежде.
– Правда жаль или ты этого хочешь? К чему тогда это все было, почему ты не обрубила все раньше? Как будто не понимала, что я хочу.
По свернувшемуся взгляду Владимир догадался, что причина в обыкновенном безразличии. Все скомкалось. Он и до этого чувствовал ее отдаление и не понимал причины. И пошел на рожон вопреки предчувствиям и опасениям. Хотел исправить – не помогло. После они пытались общаться натужно. Получалось. Иногда было даже почти по-прежнему. Порой долго не поддерживали связь, но Владимир знал и верил, что не решено все, и не отворачивался при встречах.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.