Текст книги "Дымчатое солнце"

22

– Честность не стоит путать с идиотизмом, – ровным голосом сказал Владимир.

– Никто и не путал. А еще не надо путать подлость и инстинкт самосохранения.

– Это и так почти одно и то же… А ты вполне имеешь право жить здесь.

– Отправив Витю в лагерь? Володя, признай, нам повезло, что его вовсе не расстреляли… Сыграли свое его связи. Я и так чувствую себя грязной…

Владимир закатил глаза, нетерпимо вздохнув. Его порядком пресытили эти разговоры.

– Я написала Юрию, – виновато продолжала Женя, заметив его реакцию. – Отправила несколько писем по предполагаемым адресам… Потому что понятия не имею, где он сейчас. Война кончилась, и он должен уже вернуться…

– Этот тебе зачем?

– Все затем же, – словно разъясняя малому ребенку, отозвалась Женя.

– Что же этот молодчик делал всю войну? Небось, ползал на брюхе по лесам против наших солдат или переметнулся на сторону перебежчиков, этих мерзавцев без совести… Перебегали чаще перед большими боями с обеих сторон, когда риск погибнуть в атаке пересиливал чувство страха перед противником. Этих я понять еще как-то могу с натяжкой, с презрением… Но по идеологическим соображениям… Они не люди уже для меня.

– Володя!

– Он же сам не раз говорил, как терпеть не может Советский Союз. Как бы там ни было, такое притворство вовсе не выглядит бравым, а смахивает на предательство и фашизм после всего, что эти творили с нашей нацией.

– Ужасно…

– По мне, так его выходки никогда не внушали уважения. Только кретин мог обмануться их истинной подоплекой показать себя ярче и отделиться от «массы». Якобы он симпатизировал меньшевикам и хотел возврата интеллигенции, демократических свобод… Да только не туда плясал, в сторону куда-то, как всегда в таких случаях. Все эти последователи перевирают изначальное учение, которому поклоняются. Когда речь пошла о таких потрясениях, наша «забитая масса» проявила себя более чем достойно, сильно, объединилась, отбросив там какое-то неудовольствие. А он вошел именно в число изгоев и крыс несмотря на все свое красноречие. Со всем своим недоделанным лоском. Мы ведь не за Сталина воевали, Женя, а за родные деревни.

Женя опустила веки. А ведь она тоже в свое время попалась на эту удочку, оправдывая Юрину непохожесть и отступление от себя.

– Я не могу это понять никак, даже памятуя о репрессиях. Они ведь над земляками изгалялись… Не могу, и все. Я никогда не был суровым и безмозглым поклонником Сталина, но… Лучше бы застрелил себя, чем пошел служить им. Ведь их ненавидели обе стороны, предателей…

Женя не нашла, что возразить. Так сформировалось и ее мнение на этот счет. Это случалось, когда ее неоформленные недоразвитые суждения, не вылившиеся еще в мнение, натыкались на его ровные подтвержденные фактами аргументы.

Через некоторое время она попросила Владимира рассказать что-нибудь о войне. Он нехотя согласился.

– В начале главным тезисом их пропаганды было то, что Россия готовилась нарушить Пакт о ненападении и кинуться на Германию первой. Многие фрицы тогда верили и гордились, что опередили Сталина. Потом, конечно, они поняли, что мы боялись нападения и, учитывая состояние вооружения и командного состава на момент начала войны, едва ли отважились бы на это. Ясно, что и машины для нападения производили, но по мне это была вынужденная мера. Любая война ведь требует нешуточных ресурсов и отбрасывает в развитии… Здорово мы им по носу дали, и мне не жаль ни одного убитого бюргера. Каким бы он ни был человеком. Они за все поплатились. Здесь речь идет уже о слитом массиве, о стране, нации, навеки повязанной самим фактом своего рождения. – Тут Владимир вспомнил того обезумевшего от истощения и животного страха человека, в которого не выстрелил из-за внезапно пробужденной жалости, которую солдаты истово топили в себе, чтобы не сходить с ума.

– Помню, как мы их гнали в Севастополе… Был ад. Ад эвакуации, бегства от верной, но – увы! – справедливой смерти. Немцы плакали, молились, стрелялись, сходили с ума, насмерть дрались за место в шлюпках. Некоторые безумно хохотали или пили невесть какими тропами добытое вино… Падали в воду, захлебывались… А я смотрел на это с отвращением. Был сильный ливень, темень… Деликатно и сдержанно какими-то молящими всплесками клокотало море. Женя, как после этого не разочароваться в людях? Но у меня получилось не быть таким узким. У медали всегда две стороны. Их баржи топили, они с криками тонули… Мы их не вытаскивали. Это было мщение… Мы им почти наслаждались, насколько могли. За все… Баржи были в дырках от наших выстрелов. Чтобы не утонуть, немцы выбрасывали за борт всё оружие, амуницию, потом убитых. В трюмах они стояли в воде по самое горло, а лежачие раненые тонули. Ушли только пара барж, остальные мы потопили… Славный был бой. Не передать того чувства удовлетворения и вздыбленности. Так и сейчас я удовлетворен, что Скловский ответил по заслугам. У меня ком в горле стоял, когда я вспоминал всех убитых товарищей, их глаза светлые. Их так много было, Женя… Вскоре после начала боев я решил вовсе ни к кому не привязываться, так мне было больно заворачивать в тряпки и хоронить друзей. Как ни ругают шепотом действующую власть ее противники, даже им приходится признавать, что победа над врагом одержана не без ее непосредственного участия. А забывают об этом лишь те, кому выгодно забыть. Западная печать утверждает, что без помощи иностранных вложений СССР не восстановит свою экономику. Но прекрасно обойдемся без них, как всегда. Все ресурсы и людские запасы направим на восстановление. Брешут они. Мы всегда были против всего мира, слишком огромны и устрашающи.

– Вся слава победы досталась воинам, как всегда. Они в блеске или смерти, а мы – тыловые крысы. Несмотря на то, что стирали пальцы до крови на производстве и спали пару часов в сутки. Как мы выжили, не представляю, – высказала Женя свою думу.

Владимир ничего не ответил. Он и не думал гордиться своим положением и поприщем. Разве что спасенными жизнями, но откуда он знал, сколько их? Да и в лицо не видел. Он не хотел несмотря на свои ордена и чин старшины продолжать службу в армии – сыт был по горло. Награды Гнеушев не демонстрировал, да и не модно это было, считалось хвастовством. Вместе с бумажками с профилем вождя, наскоро подписанных карандашом, они валялись у него в дальних закромах.

Он припомнил что-то зыбкое вдруг – нашло само собой… Уходящие во тьму прошлого иссушенные взваленной на них тяжестью лица простых баб в платках, с ребятней по оба бока. С катастрофической скоростью несущиеся по безупречному ярко-голубому, засасывающему небу кипельно-белые облака. Страшно яркая какая-то зелень, режущая глаза, и при этом все равно воспринимающаяся словно через призму стекол… Не мог он по былому проникнуться совершенством природы, потому что в мире людей такое творилось, и это обезоруживало. Становилось одиноко и противно, будто он наотрез разучился воспринимать и никогда не будет счастлив… Но чаще всего на войне эта оцепенелость рождала отдых и служила благом. Она была лучше, чем до нутра пробирающая холодящая паника, парализация обстрелов, когда горло его даже не могло кричать, а просто клокотало. Лишь раз, один-единственный раз с начала боевых действий весной победного года, ликующего, шикарного и обшарпанного года он с упоением распластался на траве и жмурился, чувствуя стебельки травы и чужие лапки на своем обветренном лице. Брить его на ветру в наспех подогретой кружке не хотелось. На гражданке все было как-то иначе, исполнено неспешности и смысловой нагрузки быта, распития чая в граненых стаканах. Любая мелочь вспоминалась теперь как нечто возвышенное… Даже как он сидел на подоконниках в школе и стеснялся своих поношенных брюк. Тогда хотелись, мнились необъезженные горизонты, внутреннему взору беспрестанно представлялись какие-то отрывки из прошлого, мечты, планы. И все это непременно в какой-то зелено – золотой дымке привкуса счастья. Четыре же года мечтой было достать иностранную амуницию и особенно сапоги, а еще набить брюхо поплотнее.

Однажды его сильно долбануло об землю, в голове звенело, а бой кончился, товарищи растворились. Предполагая, где они укрылись, он брел к ним. Не помнил, как оказался в конечном пункте. Наверное, дошел… Как объяснить, почему в страшных схватках кто-то выживал, когда большинство ложилось? Владимиру порой разрывало душу от воспоминаний, скольких при нем уродовало, раскурочивало бойцов. Благодаря скольким людям он выжил, сидя рядом, когда попадало не в него… почему? Чем он был лучше? Эти мучительные вопросы высасывали силы и душу.

Был у него в те дни приятель – весельчак и балагур. Импульсивный, открытый, со светлыми глазами и такой же незлобивой душой. Настоящий русский Ваня. После Владимир друзей на фронте не заводил. И обжигался каждый раз, когда кто-то начинал с ним подолгу говорить. Он держал их на расстоянии, мучась от одиночества. Но так было легче, когда они уходили.

Припомнился ему короткий обрубок разговора:

– А она мне и пишет. Дескать, Ваня, ты мне любой нужен, хоть инвалид. Возвращайся домой, – смех Ивана вытеснился хриплым кашлем.

– С чего она это взяла?

– Да я из госпиталя ей прислал фотокарточку. А она, видать, когда письмо вскрывала, краешек оторвала и не заметила. А там у меня нога была. Вот и решила, что я сам это сделал, чтобы она не догадалась.

Уж какую русские заплатили цену за эту войну, невдомек было любым союзникам, и в глазах Владимира их похвальба о помощи злобному СССР отдавалась фальшью и гнилью, он презрительно фыркал. И это не отнять, не переврать. Это навсегда останется хотя бы в образах тех, кто пал или видел, как падали.

– Как и встарь, – продолжал Владимир несвязную лекцию, – индустриализация осуществится за счет иностранных специалистов. За грандиозный социалистический эксперимент, а так же за смелость и использование времени и ничтожества предшествующей им аристократической власти большевики достойны уважения. Мы же были в абсолютные руинах, ничего у нас не было до двадцатых кроме двух столиц и полей. Отстроили с нуля города… Белоперчаточники, выродившись и будучи способными лишь на отвлеченные рассуждения, не смогли даже сохранить свои позиции после свержения презираемого всеми монарха. Не одни лишь красные во всю жаждали низложения ничтожнейшего из русских правителей, доведшего свою державу до полного краха. Теперь они, вышвырнутые из страны, что есть мочи поносят покинутую Родину, крысятся на Советский Союз, мечтая вернуться, но опасаясь гонений. И никто им не виноват.

Во сне Гнеушев безумствовал, порой вскакивал, кричал об атаках, даже умудрялся двигать мебель. Первое время это поражало Женю. Она с жалостью и грустью смотрела на Владимира, а он раздражался от этих взглядов.

Даже на западе, как чумы опасающегося социализма и связанных с ним гонений, страхов и казней, первое время некоторые смелые и активные, не боящиеся смотреть в лицо страсти и справедливости, были ослеплены идеей нового свободного и счастливого человека. Никто ведь не подозревал, чем это может обернуться при недостаточности таланта или душевных качеств руководителей страны. С водворением тоталитаризма коммунистов за пределами страны победившего социализма остались единицы.