Текст книги "Дымчатое солнце"

Поразительно, сколько он помнил их перепалок, а начал анализировать их только когда отошел от ее влияния. Порой Влада производила впечатление человека, идущего не в ногу с обществом, хоть и не заставляла усомниться в своей политической ориентированности, а теперь выходит, она с ними, с их моралью, любит, чтобы ей было хорошо. Она как никто в самом центре общества, она его подпора, хоть и уходит в бок благодаря своему интеллекту. Уж не потому ли она пошла на фронт, что это так модно и одобряемо? Каким бы индивидуалистом не казалась… Приспособленка. Надменная, считающая, что кто-то должен ей. Человек-чистилище. Владимир не был настолько восторжен и глуп, чтобы осуждать людей за это – каждому свой путь, свои способы выживания, если они не вредят другим. Ругать лицемером того, кто меняет свое мнение в процессе познания, он не вызывался. Но было неприятно, что Владлена с жаром обличала пороки и казалась прозрачно-чистой, при этом вовсе не будучи такой. Воистину, пристанище тех, кто пытается казаться лучше, чем есть.

– Ты могла бы покончить с собой? – неожиданно спросил он с явным желанием напасть на ее ответ.

– К чему?

– Если бы жизнь стала невыносимой.

– Человеку не дается испытаний больше, чем он может вынести. Все остальное – слабость.

Владимир прикрыл глаза, как будто ему доставляла физическую боль такая штампованность. А ведь это не что иное, как религиозная пропаганда. Религия в коммунистке. Сколько вывертов рождает человечество!

– Тем более, это преступление эгоистов. Прежде всего против тех, кто их любит.

С последним Владимир был согласен. Но только с последним. Как Влада пыталась быть отстраненной всеми силами и при том неодобрительно ссылалась на все, что было ей не близко и непонятно. Хотя… это ведь естественное состояние человека, процесс его выживания. И он делал то же самое. Так в чем дело? В лицемерии, причем грубом, но не настолько поверхностном, чтобы бросаться в глаза спустя час после знакомства. В двойственности морали с направленностью ее выводов на себя. Легко быть судьей, когда тебе хватает еды и одежды, когда карты ложатся так, что ты обеспечена всем необходимым и имеешь время и доступ к литературным ресурсам.

– Самоубийство – грех, преступление?! И откуда у тебя, у тебя, – выражение голоса Владимира полетело вверх, – эти мысли?! Твоя мораль и не мораль вовсе, несмотря на то, что ее одобрят общество и даже, как ни странно, отвергнутая религия. А инвалид, не имеющий возможности даже на небо взглянуть, лишенный всей полноты жизни, а мать, у которой на войне погибли все дети?! Разве мораль в том, чтобы заставлять их мучиться и давить на них спорными кем-то когда-то придуманными истинами? К чему, для чего, если для них все навек кончено?! Каждый же сам за себя решает, а не идет по проторенной дорожке! Что человеку не посылается испытаний больше, могут говорить те, кто не испытывал настоящей боли, такой страшной боли, когда молишь о смерти, забыв свою узколобость в стерильных условиях. Ни черта такие, как ты, обличители, на знают о настоящей жизни. Вы слепы. Гуманно как раз прекратить их страдания, а не чесать своим языком! Все следует изучать лучше, тогда вовсе не останется каких-то вредящих ложных взглядов. В один прекрасный момент оказывается, что вовсе никто не прав, и становиться на чью-то сторону идиотизм, рабство. Слышал от русскоязычного немца, что большевики зло, царя русского зверски замучили. Их было семь человек в семье и пара слуг. А сколько погибло во время его никчемного правления, включая первую мировую, русско – японскую и кровавое воскресенье? Миллионы? Так чем эти семеро лучше тех миллионов? И какого черта эти капиталисты стенают об невинно убиенных?! Пропаганда, не иначе! Все врут, все ходят строем, весь мир – помойка, и наша страна не лучше. Но и не хуже!

– А я что, защищаю царя, весь оставшийся мир, который нам неизвестен и о котором люди думаю черти что из-за невозможности лицезреть заграницу?! Мне плевать на политику, другим должен заниматься человек. Это просто буря в стакане воды, – опешила Влада от смятенности, неоформленности его мыслей, которые он неотфильтрованными грудами бросал в нее. Владимир производил впечатления невменяемого, и она испугалась, но умело скрыла это, как и ярость, оставаясь беспристрастной судьей и вершительницей, обличая.

– Ах, буря! От этой бури люди гибнут, дура! Эгоистичная дура! Какого черта ты тогда поперлась на это мясное побоище?! Какого черта ты состояла в партии и отстаивала идеи коммунизма?! Если уж тебе так неприятны любое давление и политика.

– Я… – замялась Влада, распустив глаза. Сквозь ее явную убежденность в собственной правоте и насмехательстве над ним (если тебя не способны поколебать, можно убедить себя, что ты всегда прав) она все же слегка смутилась. Иначе потом не расписывала бы с невероятным жаром и надменностью, какой ограниченный ничего не понимающий идиот ей попался. Свое неудовольствие она привыкла сбрасывать и, находя поддержку у слушателей, убеждалась в собственной непогрешимости.

– Что, власти захотелось, как им всем, этим сволочам, преследующим свои цели, пробующим посредством сосредоточенной в их руках власти, неземной безраздельной власти, приподняться? Время сволочей, слишком много власти и произвола. Да и на войне то же.

– Мне? – опешила Владлена. Да, впервые в жизни, один единственный раз, Владимир видел ее смятение. Больше она не позволяла себе такой распущенности. Она всегда была словно из иного теста сплетена, чем остальные, он не видел ее промахов. Даже в тот короткий промежуток времени, что они были одним целым, он, как бы не был опьянен, не заметил в ней раскрывающейся нежности, счастья от доверия, противного порой собачьего взгляда.

– Тебе! – выплюнул он, почти шипя. – Какая ты со всех сторон хорошая, просто совершенство, не подкопаться! И кем ты на проверку оказываешься? Правильная безупречная девушка, жаждущая поклонения и отталкивающая потому людей, отталкивающая, чтобы доказать, будто чего-то стоит! И война-то была тебе нужна только для того, чтобы показать, что ты заботишься о людях… А тебе плевать на них. Только вот не модно это сейчас. Видно, привлекают тебя те, кто на самом деле жертвует чем-то во имя жизни. Больше всего меня задевает то, что ты строила из себя. Покажи все сразу первому встречному – никто и не посмотрел бы на тебя. Но так было бы честнее.

«Как это плевать? – взлетело во Владе негодование. – Я ведь… Тащила, жизнью рискуя… Да что он понимает обо мне?! Невозможно другого до дна просмотреть…» Влада дошла почти до того, что пожалела себя.

– Хватит, перестань! – внутри нее ширилась оглушенность, сбитость, на миг перехватило дыхание, и Влада вместо атаки начала оправдываться. – Не думала, что ты способен на такое! Что с тобой?! Как ты смеешь судить обо мне, меня не зная?!

– Что со мной?! Пытался казаться лучше, чем есть, чтобы завоевать твое расположение, избегал даже грубых слов, потому что они тебе не нравились. Да вижу теперь, что напрасно, и даже то, что мы с натугой пытались склеить, рассыпалось, потому что нужно было доверять внутренним чувствам и сразу поверить той настороженности, которая нет-нет, а проскакивала во мне несмотря на весь твой фарсовый шарм!

– То, что ты говоришь про меня и войну… – понемногу пришла в себя Влада, – неужто совсем я бесчувственная, способна рисковать жизнью только из-за расчета? Тогда что привлекло тебя? Неужели ты веришь в это? Ты просто пытаешься очернить меня, чтобы легче было признать, что ничего не удалось.

– Не удалось? – повысил он голос и выразительно поднял бровь. Лицо его, если бы не было настолько искажено яростью, выглядело почти иронично и хитро, что смотрелось поразительно обаятельно.

– «Мысль изреченная есть ложь», дорогой. И то, что ты говоришь, неправда, – Владлена подумала, что вот-вот заплачет, и мысленно отвесила себе пощечину. Почему она сидит здесь и слушает все это?!

– О нет, сударыня, правда в моих словах есть. Естественно, не вся, поскольку так просто не бывает. Это я уже пытался донести до тебя. Но у тебя же есть сформированное и неоспоримое мнение на все. Неправда ли? – он едко усмехнулся. – И, если хочешь сказать, что я мщу тебе и злоязычу, выставляю тебя хуже, чем ты есть – да, это правда. Теперь не удастся тебе ставить это мне в упрек, я же признался, – он откинулся назад и дико захохотал. Владлена ненароком подумала, что он спятил.

– Ты был другим до войны, – ответила она только.

– Все были другими до войны. На человека влияет абсолютно все. Но надо отдать тебе должное, ума у тебя всегда хватало с избытком, – швырнул Владимир, в душе признавая ее правоту. – Только вот направляла ты его не в совсем нужное русло.

Зачем он говорил все это? Пытался переубедить. Тщетно, смешно, к чему спорить? Все равно каждый останется при своем. А душу обнажать только перед родными людьми стоит. Владимир почувствовал раздражение. Ему умирающие в госпиталях товарищи в сотни раз дороже этой замаскированной дряни.

– Ты делаешь из меня какого-то монстра. Я больше не желаю это слушать. Дело твое, как ты относишься ко мне. Катись к черту, – сказала Влада с видимым спокойствием, хотя внутри ее мысли кипели и метались. Впервые на нее отваживались нападать так явно, да еще после того, что она позволила… Эмоции, которые она пыталась собрать воедино, оказались расколоты.

– Да-да, дорогая, ты, верно, думаешь, я оказался недостойным твоей благосклонности. Ты всегда говоришь такие правильные, такие верные и стойкие, честные слова… – устало уже проговорил он, все больше огорошивая ее и заставляя негодовать. – И я даже в чем-то по-прежнему соглашаюсь с тобой. Но в последнее время не могу отделаться от мысли, что ты невероятно бесишь меня своей крепостью, неспособностью перешагнуть через принципы, за которыми тебе удобно прятаться, осуждая всех и вся и думая, какая ты прекрасная и сильная по сравнению с этими порочными людьми. Где-то очень глубоко в душе, так глубоко, что ты сама не понимаешь, тебе нравится это чувство, как и всем людям, обличающим несовершенства других. Чувство, что ты несоизмеримо лучше. А выплескивается оно лишь в этом снисходительно-ироничном отношении к падшим, таком стойко-моральном, без всякого злорадства… Таких, как ты, действительно стоит бояться. Ты будешь стоять над умирающим, и, вместо того чтобы помочь, начнешь морализаторствовать и припоминать, что и когда он сделал не так. А на войну ты пошла и людей лечила, потому что это был твой долг, а с ним не поспоришь. Даже несмотря на всю свою развитость и правоту ты дрянь. Я больше не желаю ни слышать, ни видеть тебя. Никогда. Я бегу от тебя, как от проказы с силой, пропорциональной той, с которой прежде тянулся к тебе. Ты, избалованная и изнеженная, что немыслимо в наше время, где люди должны объединяться хоть не для социализма, так оттого, что все бедны, не смеешь, не имеешь права высказывать свои критические суждения о тех, кому в жизни повезло меньше тебя. Не имея ни твоих возможностей, ни воспитания. А ты так убежденно с видом знатока толкуешь об этом, не позволяя себе ни минуты на жалость или даже задумчивость, что мне противно слушать тебя. Слишком глубоко в душе ты считаешь других хуже и недостойнее тебя. Ты не сильная, а ограниченная. Сила не в том, чтобы с непроницаемым видом осудить людей в их проблемах. Только себя ты, видимо, ко всем не относишь и винить не будешь, случись у тебя что непредвиденное. Ах да, ведь ты не любишь копаться в себе.

Влада стояла как громом пораженная. Она не любила говорить много о других, поэтому просто не могла сформулировать такой же поток в ответ и ударить тем же. Весь ее устаканившийся мир летел к чертям, подгоняемый ртом этого взъерошенного мужчины безумного вида. «Я ведь не плохой человек, то он мелет?» Негодование ее было так велико, что она даже не бросила напоследок испепеляющее словцо, а просто ушла. Он еще пожалеет! Говорить такое… Он сгнил изнутри, как она не заметила раньше? Пропащий… А что она натворила, как ранила свою гордость! Влада готова была схватиться за голову, но Владимир бы увидел. Мысли и пульс обоих бушевали.

Распутная, раскрепощенная, почти скандальная, слегка насильственная сцена предшествовала этому, и Владе стало больно. С отчаянием она схватилась за последний в войне источник блаженства. Чувства обострились, образ мыслей преломился. Она не полюбила его за это время, подпираясь прошлым, не оценила человека, который никогда не выходил на передний план, но была как-то по-особенному благодарна ему. Хотела осчастливить их последние, в этом она не сомневалась, дни. И вот чем он отплатил ей! Его ликование, ощущение победы, животная похоть, столько лет тлеющая по отношению к этой удивительной и одновременно отталкивающей девушке, пролились наружу, а она лишь смотрела будто со стороны и не могла остановить его, да и не хотела. Причиняя боль, граничащую с исступленным наслаждением, он словно играл ей, и примерка на себя роли жертвы была Владе непривычна и неприятна. Ведь такой была мать, а она не хотела повторения ее судьбы, попутно ополчаясь против слабых, а то и просто добрых людей.

Владимир молча смотрел, как она, слегка спеша, что придавало жестам некий налет изящной оскорбленности, собирала свои вещи и бешено – гордо не смотрела в его сторону. Присутствие духа на миг изменило ей, Владимир никогда не видел ее вне спокойного или ироничного, царственного настроения. А он мерзко усмехался, и она не могла разбить его выражения.

Поразительно спрятанная высокомерность, которую он ощущал, но не видел, которая ускользала и пряталась за пряной улыбкой в складках отглаженных юбок Владлены Скловской разбила плотину выстроенного им восхищения и необходимости равняться на нее. Она сама не понимала этого и осуждала высокомерных, недолюбливала их. И очень разозлилась бы, допусти хоть мысль, что сама такая же. Она была развита лишь для своей среды, в сравнении с теми, кого Владимир знал всю свою жизнь. Это не могло быть лучшей рекомендацией

Влада ненароком подумала, что Владимир, пожалуй, в чем-то прав. Она пошла по пути наименьшего сопротивления. Не общалась с ним, потому что было сложно, нужно было постоянно быть в какой-то душевной работе. А она несмотря на свои задатки предпочитала обсуждать ерунду с подругами и избегала его. Он настораживал ее, и, как видно, не зря. Только когда он сам удосуживался подойти, говорила, и с видимой охотой. Это сбивало Владимира с толку. Видно, он просто был не нужен ей несмотря на весь интерес. Оба при всем признании достоинств друг друга иногда чувствовали какую-то неловкость, напряженность, отстраненность. Оба кожей ощущали это на каком-то зверино-интуитивном уровне.

Сначала Владимир не предавал значение исповеди Жени перед его отбытием на фронт, только сочувствовал ей. Потом до него дошла вся трагедия этой женщины, и это стало переломным моментом. Поэтому, должно быть, он так напал на Владу сегодня. О Евгении он часто вспоминал теперь – так точно она, не быв на фронте, описала то, что ждало его.

«Мировоззрение должно расширяться как от понимания плоской Земли до величия Вселенной, так и в толковании политики, искусства, философии», – сказал как-то Виктор, не понимая, должно быть, до конца, удивительно глубокого смысла своей скорой и непримиримой, как всегда, фразы.

– Ты так много хочешь, требуешь от других… Что однажды проснешься и поймешь, что никого и ничего уже не осталось. Они не выдержали твоих завышенных претензий, – тихо озвучил Владимир свои мысли, когда Владлена уже взялась за ручку двери.

Сказав это, Владимир задумался. Как-то странно получалось – ведь у него самого были завышенные претензии. И он не мог знать, что будет с ней, с какими людьми Владу еще столкнет жизнь. Может, она будет самой преданной женой, жизнь – лотерея с миллиардами возможных исходов. Душа чужая непостижима, как и жизнь в целом…

Но оправдал он себя тем, что без налета этого высокомерия и уверенности невозможно пробиться в жизни. И как-то ему стало противно, что он так скрупулезно высказывал ей свои соображения, почему ненавидит ее, а Влада по большей части отмалчивалась. Ей было нечего сказать или просто было все равно? Это он вечно докапывался до сути вещей и все расставлял по полочкам.

Снежинки самозабвенно отдавались пустой замерзшей земле. Владимир смотрел, как Скловская отдаляется от дома, сбито оглядываясь и как бы желая прояснить для себя что-то. Он поморщился и отошел от окна, согнувшись. Непривычно белая для военного времени рубашка резала ему глаза. Люди, как бездомные звери, прятались в каких-то полузаброшенных с уничтоженными хозяевами домах. Все это отдавало безысходностью и в то же время романтикой. Выводы о времени делаешь, когда оно минуло. А сейчас они могли лишь жить и по возможности не думать, в какую эпоху и в какие тиски попали, что их ждет.