Текст книги "Дымчатое солнце"
Автор книги: Светлана Никитина
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
12
– Революцию можно не любить, не понимать, убивать и гнобить. Но не уважать втайне, не пасовать перед этой страстной силой… – сказала Владлена вновь навестившему их Юрию. – Не понимаю.
– Такие, как вы, и не поймете.
– Ой-ой-ой! Уж больно ты грозен, как я погляжу.
Впрочем, у Влады не было ни желания, ни времени вновь спорить с братом на эти темы – она наперед знала все его аргументы. А вот Жене это по-прежнему было вновь, и Юрий направился к мачехе. Он с детства видел несправедливость, муки матери и вырос чувствительным к неравенству и ущемлениям.
После разговора с Владой Женя поняла, что пустая никчемная жизнь ей не нужна, а класть себя в могилу рано.
Общий уровень ханжества и скромности благодаря ему в советском мировоззрении парил весьма высоко. Даже поправить чулок нужно было с искусством, это напрямую могло говорить о женском воспитании. Осуждение ее поведения какой-нибудь напыщенной бабулей могло довести комсомолку до слез, и с большой долей вероятности предположения о блуде доходили до учебного заведения и родителей. Считалось, что таким образом девушки сберегут честь до свадьбы. Возможно, кого-то это действительно спасало от клейма матери-одиночки в бесформенном грязно – сером пальто или искалеченной абортом бездетной несчастливицы. Правда, в браке существовала масса не менее тяжелых испытаний, но о них уже никто не собирался заикаться. Ведь замужем – значит устроена, счастлива… А слезы в ванной, холодность от страха бесконечных беременностей и элементарного незнания физиологии не считались веской причиной говорить о них. Тем не менее честь еще считалась драгоценностью, хотя на протяжении жизни устроенной женщины претерпевала такие удары, что, должно быть, кто-то задумывался, не лучше ли спать в холодной постели.
Был неприметный по-осеннему холодный день, они встретились в беседке, о чем никто не знал. Такова была негласная договоренность. Женя прислонилась подбородком к столбу, отведя взгляд в призрачные дали, а, быть может, дни.
Юрий тоже вдруг мимоходом вспомнил мать, женщину тихую, незаметную, но не скромную, а сухую и безразличную. Заботилась она всегда о чем-то одном, причем ревностно. А других бед словно и не существовало вовсе. Юру неизменно поражало это ее свойство сводить все к мелочности, ненужности ее усилий и стараний.
– К сожалению, отпрыски Скловских умны и все прекрасно видят, – говорил он Жене. – В глупых же семьях дети просто живут по шаблону, протоптанному родителями.
Женя не отвечала. Она задумчиво глядела куда-то вдаль, и он не мог понять, чем вызвано такое поведение. Она же начинала бороться с поднимающимся откуда-то извне, против ее воли знакомым чувством. При всем ее расположении к мужу было оно окрашено по-иному. Вырастала, бралась откуда-то эта непозволительная нежность и до больницы, чем неимоверно пугала, и Женя избегала встречаться с Юрием, который так будоражил ее. К счастью, появлялся дома у родителя он нечасто. Его ждали дела важнее.
К Жене он не переставал относиться как-то отстраненно – уважительно, едва ли не ласково, чем не способствовал ее попыткам отгородиться от него. Подобное поведение характеризовало Юрия с самой лучшей стороны, и Женя поневоле все думала и думала о нем, находя в этом отдушину от отяжелевших теперь отношений с мужем. Юрины прошлые непонятные, не очень красивые поступки по отношению к ней были как-то затерты в глубинах памяти. Прежде это было вопиюще, теперь то, как она выглядит в браке, не волновало Женю. И незапятнанность не была необходимым условием.
– Я другая уже, Юра… – скоро проговорила Женя, раз настало для них время не слышащих откровений и воскрешения застарелого понимания. Они были друзьями когда-то, не так давно, просто так этого не отнять даже сквозь обиду и брошенность. – Из-за Виктора ли, из-за времени, кто знает… С каждым новым человеком начинается словно иной отрезок жизни, и ты становишься чуть другим. Как уловить эту тонкую грань? Когда ты меняешься, остаешься ли тем же человеком? Я не могу ответить на этот вопрос. Некоторые воспоминания и чувства хоронишь или откладываешь в дальний сундук сознания, становишься невольно похож на него. А с человеком, который до конца откровенен… быть может, даже этой откровенностью он лепит тебя чуть другого, чуть нового. Изменчивого, изменяющегося… откровенность эта открытость и создает. Не боишься высказаться, но порой увлекаешь сама себя и заходишь в дебри, в которые сама не очень веришь. А вот человек рядом верит, и ты можешь заплутать, запутаться. Порой через год оглядываешься на себя и замечаешь со страхом, недоумением – не тот ты уже человек, настолько смотришь, разбираешь события по-иному. Лишь оболочка и воспоминания остаются. Это непостижимо, дико. Но я так чувствую. Непрерывная эволюция духа даже в течение одной жизни такое может подсунуть…
– Бог ты мой, Женя! Когда ты успела стать философом, да еще таким разочарованным в жизни?
– Разве я была глупа? – обиженно отозвалась Женя.
– Нисколько.
– Когда успела? Может, когда оборвались первые дорогие мне отношения с человеком.
Юрий мягко оборвал ее.
– Может, хватит уже массировать мой уход? Ты знала, что иначе нельзя, – не без легкого укола совести он допустил театральный вопрос в стиле: «Разве ты не знаешь, как велика моя миссия, так не отвлекай меня от помощи всему сущему».
– Ты просто мужчина, а я всего лишь женщина. Больше здесь не о чем говорить. Ты олицетворяешь чисто мужское, а я чисто женское. А должно ведь быть чисто человеческое!
Юрий казался ей достойнейшим… Каким-то непойманным, не поддающимся общей оценке, непостижимым.
– Любят только власть, которую недостаточно знают, – продолжала Женя текучий диалог, не требующий пояснений и переходов.
– И это говорит мне девушка с малахитом в ушах.
– Почему ты постоянно комментируешь мое поведение?
– Потому что я восхищен. Разве не так обычно происходит?
– Порой критикуют от злости…
– Раз критикуют, все равно небезразличны.
Женя улыбнулась, но промолчала.
– Тебе никогда не казалось, – сказала она после паузы, что жизнь – бесконечная череда неверно принятых решений? Самое страшное в ней-быть ведомым. Это жестокая игра вслепую. Ты не знаешь, чем обернется твое действие для будущего поколения. Не знаешь, прав ли ты, то ли думаешь, или все это ерунда… Хотя, быть может, это и есть смысл жизни – просто пройти этот путь и потом поразмыслить над ошибками.
– Как глубоко, сударыня, – восхищенно и одобрительно Юрий отвесил мачехе поклон. – Но, думаю, вы преувеличиваете значение каких-то мелочей в человеческой жизни. Все равно будет так как должно, природа найдет путь восстановить и сделать по-своему. Все сложнее, чтобы какая-то шпилька от волос могла повлиять на поколение. Это экзальтация.
– Мне просто страшно, что я все порчу. Я не хочу быть в этом капкане, хочу, чтобы кто-то подсказал, чтобы все было верно и хорошо…
– И я тоже.
13
Отец любил Владу как-то малословно, по волчьи, порой это вовсе не чувствовалось. Но окружающие интуитивно понимали, что это единственное существо, к которому он испытывает какую-то склонность. Выражалось ли это в полу взглядах, движениях ресниц, поворотах головы, малейших мимических движениях. В том, что почти всегда он становился на ее сторону в семейных распрях. В детстве они были дружны, но все, как часто бывает, разрушило время и взросление.
Женщины не были ему соперницами. С ними было легче – от них он не ждал чего-то великого. И, соответственно, подвоха. С Владой можно было проявлять ту крупицу нежности, которая в нем еще осталась, потому что он помнил ее крошкой, которая ничего от него не требовала и ни в чем не упрекала.
В общем и целом, Владлену не интересовали политика и занятия отца, но она не могла лишить себя роскоши мелких высказываний. Ведь у нее на все было заготовлено мнение, иначе могли подумать, что она недостаточно сведуща. Если же Владлена совсем не разбиралась в предмете обсуждения, не теряя достоинства, она давала это понять. Она оправдывала и могла объяснить любое свое действо и суждение. Она была довольна своей комсомольской юностью, как и любой человек, выросший спокойно и естественно. Хоть и не могла не заметить недостатки действующей власти… которые имеет любая власть за исключением идеализованной мечты. Владлена не позволяла себе в открытую критиковать правящий аппарат, за что косилась на Юрия. Опять же, не высказывая своего недовольства братом. Лишь к месту, лишь при удобном случае, чтобы выглядеть особенно элегантно. Она позволяла это себе лишь с людьми, которые не могли ответить грубостью. Но если и происходили стычки, и из них она выходила победителем.
«Странные у них отношения», – думала тем временем Женя, безрадостно глядящая на кружевные салфетки на полированном деревянном столе.
Ей самой казалось, что худшее осталось по ту сторону парома, что главная боль прошла, и теперь стало легче. Женя по-прежнему стала улыбаться и трогательно шутить, пугаясь эффекта от своих слов. Странно было, что жизнь течет по-прежнему, будто ничего и не случилось. Если кто-то начинал смеяться, она вторила, чем вызвала облегчение всех домашних, даже Влады, и та старалась быть с мачехой дружелюбнее, вынимая из сердца засыхающую способность сострадать. Втайне она думала, что если ей пришлось несладко, если она нашла в себе силы перепорхнуть несчастливое влияние семьи и закрыться от этого, почему все остальные не могут поступить так же? Почему она учится бороться и закрывать глаза, когда больно, а остальные просто ищут жалости, ничего не делая? Владлену возмущало такое поведение.
Что же касается Юрия, к нему отец всегда был подчеркнуто строг. Женя не хотела вмешиваться в происходящий в кабинете мужа диалог с сыном, но поневоле слышала его часть из-за плохо прикрытой двери.
– Слова упрека легко кричать, Василий. Но если этим дело и ограничивается, грош вам цена. Бунт сам по себе смешон, нужно идти дальше, освобождаясь от всего.
– Можно подумать, такие консерваторы, как вы, способны понять! Твое поколение само не поняло, как из бунтарей превратилось в консерваторов.
– Это участь всех. Потому что консерватизм в твоем контексте – здравый смысл и взросление. А ты, как тебе и тебе подобным щенкам свойственно, можешь только кричать о вреде всего старого, не понимая, что это отлаженная логичная система, где все взаимодействует со всем. А ты попробуй построить что-то свое – хватит ли мозгов? Мы вот смогли. Так, прежде чем кричать что-то о том, как мы не правы, потрудись хотя бы что-то сделать самому без помощи папеньки.
– Я и делаю!
– Ну и кто на самом деле лицемер? – миролюбиво и почти нежно, наивно, как ребенок, спросил Скловский.
Юра ощутил давнее отчаянное бессилие против подобного рода выпадов отца. Непонятно, чем был вызван последний довод, но цели он достиг. Выпады были страшны тем, что происходили у Скловского не от желания развлечься, развеселить сына, даже не от скрытой ненависти, а от безразличия и твердой убежденности, что вся жизнь того не стоит выеденного яйца. Сколько лет сын боролся с этим, представляя себя выросшим, сильным! И все на смарку… Юрию вдруг отчаянно захотелось сдаться и по возможности залезть под крыло отца. Если пустит. Приходилось ведь признавать, что Виктор много сделал для него, и быть благодарным.
– У нас разрушен дом, а мы давим клопов, как при любом переустройстве. Первым делом размывается вдребезги быт, заодно отлаживают идеологию, забывая о хлебе. Чтобы верили, – вновь послышался натужный голос Юрия. Скловский насмешливо молчал, гладя на свое детище.
Юрий, взъерошенный и недовольный, вырвался из комнаты. «Зря я вообще приехал!» – пробурчал он себе под нос с расчетом, что это станет слышно отцу. Тот невозмутимо сунулся в подписи и бумаги.
– Ты живешь в домах, которые построили коммунисты, – бросил он в пустую дверь.
– Я живу в домах, которые построили люди!
«Забавный мальчик, – подумал Скловский. – Думает, что чем-то отличается от революционеров прошлого, которых ненавидит. Хотя и правда отличается – у нас был стержень и время на нашей стороне».
14
С реки тянуло теплым колышущимся ветром, обдающим потребностью вскочить и скрыться за заборами, за ветвями деревьев и материнским солнечным сверканием. Женя вспоминала утонченного мальчика, греющего ее первой уязвимой любовью. Пронзительное трогательное чувство у него, по всей видимости, стерлось. Тогда, как в полусне, она еще не понимала этого, не в силах была по неопытности и доверчивости сопоставить факты. Зачем продолжал он трепать их обоих, возрождая давние иллюзии? И даже не хотел признаться, по каким причинам идет на это. Раньше ей казалось, что Юрий действительно сильно влюблен, теперь уже это не имело для Жени значения. Слишком это было низко, как-то недостойно. Был ведь Скловский… Да и кто она, чтобы судить о скрытом в глубине человеческих душ? Слишком сосредотачивалась неустойчивыми думами на теперь, сейчас, пыталась зацепиться и не сойти с ума от боли и неспособности ликовать, черпать жизнь.
Рассудок, конечно, хорош и нужен. Но не когда перечеркивает все, даже милые неповиновения удобству. Женя убегала от образа Юрия, но не сама ли сделала свои крамольные мысли верными, вершинными? Можно было просто обойти их стороной. Почему же она не могла? Это было подспорьем, светлым пятном. Не хотелось отказываться от сильных чувств, которые будоражили и оставляли на поверхности. Конечно, если бы брак был дорог и безупречен, она переступила бы через эти запретные чувства. Если бы ее союз с мужем был каноническим, эти чувства, возможно, и вовсе бы не возникли. «Все должно быть в совокупности – рассудок, чувство. Одно, не подкрепленное другим, – выверт», – думала Женя, наблюдая за улицей из окон своей усыпальницы.
Затем за ней в отсутствие отца зашел Юрий, устроившийся в котельной неподалеку. Он продолжал свои сомнительные предприятия, но Женя знала об этом мало – такой налет тайны и значительности поддерживался Юрием. Единственная функция младшего Скловского состояла в охране строения от посягательств. Скловские еще не перебрались в Москву на сезон заморозков окончательно, и Женя бездействовала. Она начинала жалеть, что после замужества ушла с третьего курса Горного института. О чем только думала? Учеба ей не нравилась, Женя готова была найти предлог, чтобы сбежать от вечных вставаний спозаранку и вызывающих волнение экзаменов, но теперь начинала понимать, что веселье первых дней замужества завершилось, и дальше будет только скучнее. Друзей растеряла, учебу забросила, думая, что главный человек в жизни найден, и все время, все силы нужно сосредоточить на нем одном. Оставались только книги и те немногие, общение с кем еще было достижимым.
– Советское все какое-то неизящное, смешное по сравнению с западным нашего же времени! Даже игрушки у детей из грубых не цветных материалов. Каких-то грязно-коричневых и зеленых, – говорил Юрий, а Женя с интересом слушала никем ранее не приоткрываемые завесы.
В самом начале пути они прошли мимо сборища крикливых пошлых крестьян, орущих какие-то непристойности и дико гогочущих над ними.
– Просто стадо… – сказал Юра с непонятной смесью жалости и отвращения. – И эти будут бороться? Смешно…
Женя озадаченно посмотрела на него.
– Но ведь такие же поднялись на революцию…
– Их раскачивали больше полувека. Да и раз на раз не приходится.
– Этих людей нельзя, невозможно критиковать за то, что они так ведут себя, живут по шаблону… Ведь никто никогда не говорил им, что так неверно, они просто не имели возможности понять, что в чем-то неправы. Не виноваты же они в том, что их так воспитали.
– Так есть же правила морали, – бесстрастно произнес Юра.
«Как ты похож на сестру. А ведь и не скажешь…»
– А если тебя бы с детства воспитывали так, что плохое было бы хорошим, и наоборот? Неужели ты своим умом дошел бы до того, что это вранье? Тебя кто-то должен был бы разбудить. Ты хочешь от окружающих невозможного – чтобы они бунтовали, но как, скажи на милость, они будут это делать? Они ведь заперты в этой коробке, и нет даже никого, кто образумит их, нет книг, все неугодное запрещается… То же самое крепостное право, только тогда оно было от безденежья, непосильной работы и отсутствия образования, а теперь намеренно контролируется. Не все ведь имеют твое воспитание и твои возможности! Усвоить это – значит сократить поток несправедливости и бесчувствия по отношению к людям на немыслимый процент.
– Но я-то понял! И они должны были в конце концов…
– Не все обладают твоими возможностями, – натужно-терпеливо отозвалась Женя. – Пойми же это и перестань судить! Тебе больше повезло, но не все же знают тебя или таких, как ты, пророков… – сказала ли она это с иронией, он не понял. – Почему доброта так часто интерпретируется как идиотизм и слабость, если только она и мудра?!
– Общественное мнение, зашлакованность мозга… Это страшно, поистине страшно!
– Пожалуй…
– Посуди сама – чертовы пуритане! Ратовали за развал семьи, а теперь осуждают даже блуд! Лучше бы продолжали расплавляться и сыпать якобы оригинальными идеями в бомонде. Декадентство – пир во время чумы и пресыщенная пена изо рта. Хотя, в отличие от запада, у нас это – нувориши и необразованная мерзость! Не то что в былые времена. Распущенность – это понимание, что где-то есть участь лучше, чем навязывает религия или моральный облик советского гражданина. И там, и там одно мракобесие. Вот они и бесятся над блудом.
– Ты столько времени говорил о своем деле и, невзирая, что я считала его опасным и не праведным, мутным, я уважала тебя, тот блестящий образ, что ты создал сам о себе. За приверженность идее… И что вышло? Первым делом, приехав повидаться с родными, быть может, в последний раз, ты напрочь забываешь о призвании и занимаешься лишь тем, что бездельничаешь, споришь с отцом и улыбаешься мне… Где твой героизм, где аскетизм во имя дела, которым ты так козырял? И я пошла у тебя на поводу тогда… С болью думала о том, что ты не сможешь быть рядом, у тебя миссия важнее. От твоего романтичного образа борца с властью мало что осталось. Вообще глупо в таких вопросах поддерживать один из концов палки. А, быть может, просто я повзрослела и слегка заглянула через завесу, меня укрывавшую. Да неужели таковы все вы? Больны, воинственны… Наверное, почти все вы испытываете какую-то скрытую подспудную потребность реализовывать какие-то свои страхи и ущемления. Хотя, быть может, это двигает человечество. Может ли вообще быть чистый борец, никому ничего не доказывающий, не больной душевно или телесно, не ищущий выгоду любования перед самим собой? Обычно те, кто слишком много говорит, как раз ничего и не делают. Сколько было в мире великих ораторов, добившихся успеха? А сколько никчемных болтунов?
Жене было горько и страшно говорить эти слова. Но, проломив плотину, она не могла уже залатать ее и говорила, говорила. Юрий что-то оспаривал, препирался, но она была уже в каком-то помрачнении, не слышала опровержения и его вздымающегося по мере возрастания обвинений тона.
– Женя, ты несправедлива! – ответил ее спутник, приоткрывая рот. – Что же я сделал тебе плохого, чтобы ты лепила из меня такого мерзавца? Ты преувеличиваешь… Никто еще мне не говорил таких вещей, понимаешь? Они боятся нас, недаром на противоборцев объявлена травля. Во имя старой дружбы я забуду это, но, заклинаю, не продолжай.
– Да, ты прав, нашло что-то… Прости. Не сердись, – Женя безоружно и тепло, как умела только она, улыбнулась и пожала Юрию руку. Ей стало безмерно стыдно этой внезапной невесть откуда взявшейся вспышки против человека, раскрашивающего ее дни.
15
И вдруг Женя испугалась, как она любила, и волю словно парализовало. Быть может, это все была экзальтация, и через мгновение отпустило бы… Да и не походило ее влечение к сыну собственного мужа на настоящую любовь, о которой она знала лишь понаслышке, и это ранило. Но Женя уже шагала к котельной, запеленав себя в длинную шаль, спадающую почти до обрубленных каблучков. Сентябрьские вечера прохладны.
Женя стремилась к полузаброшенной котельной с заросшими окнами, в которой, охраняя ее, жил Юра и творил что-то запретное и живо притягательное, как всегда бывает с подобного рода делами. Простая просторная комната с грязными от старости занавесками была ему прибежищем.
Юрий, не ожидавший гостей, лишь сраженно огляделся и впустил посетительницу. Женя подошла к нему сзади, он удивленно и тепло улыбнулся. Комната была нагрета, но она не могла дышать не от духоты помещения, а от жара его тела. Полусонная комната, обласканная светом, выбивающим стекла юго-западных окон. Казалось, вся красота и сущность мира сосредоточились в окне, выходящем на редко посещаемые укутанные паутиной и увядшими цветами, пылью с дорог и пометом птиц безмерные поля. Женя чувствовала, как растворяется в природе, уплывает в далекие миры сознания, познает высшую суть, и не противилась, хоть целью ее посещения было нечто иное.
– Что стало с той веселой девушкой, которую я знал так хорошо?
Взгляд, заливающий все, чего касался, устремился к Юрию.
– Она вышла замуж.
Как всегда после емких фраз, вмещающих больше, чем можно было понять сразу, наступило молчание.
– Я была просто девочкой – школьницей с белым воротником. Мне было не нужно влияние. Так что не смей упрекать меня! – сказала Женя в ответ на мнение, которое, она была убеждена, составил о ней Юрий из-за женитьбы его отца на ней.
– Но все равно ты стала этой снежной королевой, способной испепелить одним взглядом. Снежной королевой, которая в мгновение ока одним движением брови преображается в зазывную вертушку, а потом вдруг становится интеллектуальной собеседницей, недосягаемой, возвышенной, почти Полиной Виардо для Тургенева. Я понимаю, как мужчины смотрят и относятся к таким женщинам. Они почти божественны. Я думал, поздно – уйдет, забылось, припорошилось… выгорело у нас. Ошибся… – сказал он и с надеждой взглянул на мачеху.
Женя удивленно подняла на него глаза. Она вовсе не думала, что производит такое впечатление.
– Мужчины обычно восхищаются такими женщинами чаще всего на расстоянии, но никто не понимает, что становимся мы такими отнюдь не от счастья. И какую порой цену мы платим за женственность, за право пленять… – ответила она его представлению о себе, хотя и не была с ним согласна.
– Любите вы наводить туману, чтобы вас жалели, – сказал он неуверенно. Кое-что в ее словах разбередило застарелую мысль, что вещи отнюдь не всегда такие, какими кажутся.
– Не строй из меня роковую женщину. Я прекрасно знаю, какое впечатление произвожу, что обо мне думают. И отчасти мне это нравится… А царицей, если ты прав и я реально не отдаю себе отчета в том, какая я в чужих глазах, я стала только в замужестве. В душе же я нисколько не уверена в себе, порой сами мои движения приводят меня в отчаяние своим неряшеством, скованностью… И я цепенею.
Женя вспомнила прошедшие события, недавние, но казавшиеся уже недосягаемыми своими абсурдностью и уродством. Солнце размягчило, обогрело темные исстрадавшиеся по его льдистым лучам в тени листья. Тревожный новорожденный свет отскакивал от удивленно опаленных огнем стекол.
– Что может быть ужаснее, чем один на один остаться с человеком, который не греет и почти только отталкивает, терпеть все это… Все равно что смотреть спектакль и поначалу – до свадьбы – радоваться, что понарошку это. А потом оказаться в нем без возможности сбежать… Это страшно. Не верится, что именно с тобой это происходит. Все, что я чувствовала к нему, было лишь отражением чувств к тебе. А, может, еще немного благоговения и страха. И ты еще упрекаешь меня.
Юрий обомлел, испытав дежавю – так это было похоже на то, что олицетворяла мать. Но как такое может быть, все люди разные, и отношения двух неповторимы? Стряхнув неподвижность, он скривился.
– Значит, в тебе это все равно сидело. И не говори, что так уж тебе противно с отцом.
– Нет. Не так уж и противно.
– И я ненавижу тебя за это, ненавижу себя.
– Нечего ненавидеть. Честность работает не всегда. И не все ее заслуживают. Ты сам говорил…
– Я знаю, что говорил, но…
– Ты смешон сейчас, – сказала Женя грубо, морщась и в то же время жалостливо смотря на него.
Нежность отнюдь не мешала ей быть прямой. Она знала, что Юрий знает, и не беспокоилась об обиде. Ему нужно было избавиться от своих иллюзий.
– А если бы все пошло иначе, во мне бы сейчас выросло сидящее материнство, и я, раздобревшая, воспитывала бы ребенка? В нас может сидеть кто угодно, и прорастает лишь в зависимости от обстоятельств. Обстоятельства – истинный бог. Не знаю, случайные ли, подстроенные, но изменить, хлестнуть в неожиданном направлении, да так, что себе поразишься через лет времени, могут…
Ее никогда не учили, что любовь важна. Женя не могла помнить гражданскую войну, та не отразилась в ее душе, ведь она была младенцем тогда. Видны оказались лишь изменения жизни после нее, а не сами побоища, хрустящие больше крупными городами. Любовь считалась чем-то вроде бесполезной, едва ли не постыдной выдумки, наследие разбитого, растерзанного века великой культуры оказалось утрачено для ее поколения. Важнее была польза для общества, идея. Попробуйте быть счастливыми идеями, не будучи фанатиком… И как все это общество охотно летит к черту, даже собственная честь, муж, в сравнении с этими мгновениями. Неужели она настолько лицемерна, что будет мучиться совестью, памятуя обо всем, что Скловский сделал? Даже не спросил ее, каково ей теперь, когда опасность жизни миновала… Женя устала утаивать и давить ярость на него. Ей хотелось накричать на него, расцарапать лицо, порвать рубашку и разбить вазу о его голову. Но она не смела… Такое могли творить сильные героини, амазонки, но не она.
Навсегда раненная изнутри, невидимо даже для окружающих, надломленная, кровоточащая птица, она отдалась зову крови. Потаенное пронизанное облаками солнце, потонув будто в перевернутом океане, обдающем бризом, легло. Везде было сухо, но почему-то навязчиво чувствовалась и возникала в памяти близость моря.
– А ты в чем-то права.
– Любой человек может быть прав только в чем-то, с оговорками. Никто никогда не бывает прав абсолютно.
Очень глубоко в душе Женя понимала вопреки убеждениям, опыту и здравому смыслу, что ничего хорошего из ее отношений с Юрой не выйдет, и почти соглашалась с возможными доводами окружения. С доводами, которые высказало бы окружение, будь она достаточно глупа, чтобы с кем-то поделиться; которые всегда появляются, если люди намерены хоть на йоту отойти от шаблонов, светящихся в головах у серости. О нет, все они были замкнуты в своих мирах, воззрениях и амбициях. Происходящее не имело всепоглощающего смысла, когда шел непрерывный внутренний прогресс. Каким-то чутьем Женя знала, но это мало утешало.
Она оказалась перед выбором, в трясине которого завязали миллионы женщин до и после нее. Замкнутые в круг чувства, не подкрепленные благополучием, слишком быстро остывают; благополучие же без чувств, будоражащих жизнь, пресыщает и навевает такую тоску, какую не знаешь даже поздней осенью, когда серую землю не запеленал еще пух снега.
Вид у Жени из трагично-размеренного, лиричного, легкого, перерос в такой, словно она не будет сопротивляться, подойди Юрий ближе, а станет только смеяться и трясти завитыми волосами на висках. А, быть может, не любовь это, люди так часто принимают за нее неведомо что. Ее безрассудство сменилось закономерным: «А что дальше?», но Юра, позабыв себя и окрыленный вольным поведением мачехи, не обратил внимания на протестующие возгласы, они только раздражили его манию добраться до желаемого как можно скорее. Быть может, другая женщина остудила его порыв и привела в чувство, но Женя была не из таких. Она слишком привыкла подчиняться и страдать, не допуская уже и мысли, что способна дать отпор. На попятную после кокетства, как это любят бессердечные особы, самоутверждающиеся таким образом или просто заполняющие свободное время, которое не на что больше истратить, пойти было нехорошо. И Женя готова была принять то, о чем оба судорожно думали, так же безропотно, как прежние отношения подобного рода. К чему это все, зачем нормы и ограничения, если на свете все равно существует такая несправедливость и такая боль?! Быть может, хоть с этим таинственным юношей удастся хлебнуть счастья… Вечная надежда обделенных женщин.
В обращенном на нее взгляде было столько страсти, призыва и игривости, что Женя невольно улыбнулась, не представляя, оскорбиться или польститься. Разнузданная страсть ей претила – она видела в этом признаки порока, который возмущал ее нечистоплотностью. Странное дело – со времен своей бесплодной беременности она стала более нетерпима к порокам других.
– Мужчины ищут хороших жен, а получают плохих любовниц, – сказал Юрию Скловскому отец как бы между прочим, со всегдашним своим непроницаемо – насупленным видом, когда дело касалось домашних.
Это разозлило сына. Как мерзко обсуждать подобное, выдавать это в виде шутки! Почему он вспомнил это именно сейчас? Не своего ли рода местью и самоутверждением перед ним была эта Женя, стоящая возле него у окна с наполовину безумным видом? Но она действительно цепляла…
– Как ты могла продаться ему за деньги? – неожиданно спросил Юра.
И все волшебство запретного, волнение, стенания и угрызения совести мигом улетучились, оставив Женю обнаженной перед необходимостью обороняться. Отвратительной жестокой необходимостью, от которой скручивало желудок. Ее пырнула мысль, что Юра вовсе никогда и близко не стоял к тому, чтобы понять, что творилось у нее в душе. Ввиду природной мягкости она ненавидела спорить. Тогда ее мнение подвергалось набегам и посягательствам, и Женя, хоть и понимала, что не примет аргументов соперника, съеживалась от горького сознания, что не все думают, как она. В этом было нечто ранящее.
– С милым рай и в шалаше – если семья не в лохмотьях. Женщины должны быть расчетливыми и меркантильными, думать, что будет завтра, мы о детях заботимся, – начала она как бы оправдываясь, сдерживая истинное отношение к подобного рода заявлениям. – Не только о себе, это в природе нашей, если хочешь! И как вы смеете осуждать нас за это, осуждать тех, в чьей шкуре вы не бывали?! Лучше заглохните навсегда, чтобы не показывать свое убожество. Ни на грош в вас духовной развитости…
Женя говорила, и голос ее креп. Непривычная ярость окрашивала щеки.
– Но я не это имел ввиду…
– Тогда я про тех, кто именно так и думает, а таких немало. А мне моя материальная обеспеченность ничего не дала, так что я вопреки своим словам готова хоть сейчас на то, что посодействует, лишь бы восстановить душевное равновесие. Я не просто оправдываюсь – могу и хочу работать, только вот Виктор этого не хочет… «Все равно не пустил бы на геолога… На Урал, в Сибирь, не смеши», – сказал он мне и молчаливо дал понять, что бросить учебу будет верным решением. Тогда мы больше времени станем проводить вместе, его после работы всегда будет ждать разодетая жена с ужином… «Зато сильный мужик – как сказал, так и получилось», – сказал он мне, когда я пожаловалась на одиночество. Я сама загнала себя в капкан…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.