Текст книги "Дымчатое солнце"
Автор книги: Светлана Никитина
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
22
– Война, война! – истошно крича и захлебываясь от испуга и выдернутости, незнания, оглушенности, стуча искромсанными камнями ступнями о деревенскую пыль, бежала к даче Скловских деревенская баба, помогающая Жене вести хозяйство.
Женя, в легком ситцевом платье сидя у окна, по-мальчишески свесив с подоконника ногу на улицу и смачно, с явным удовольствием жуя яблоко, вытаращила на нее глаза, пока та, маша платком и теребя отвисшую шкуру у подмышек, пронеслась мимо переворачивать жизни оставшихся соседей. Завистливая прелесть дня, удивленных огнем рек смешалась, спуталась, стала пахнуще-опасной, отталкивающей.
Женя, не меняя выражения лица, неуклюже скатилась с подоконника и неуверенно скрылась в глуши теневого даже в такую жару дома. Просто и скромно, освещающе она была одета, с голыми беззащитными ногами, почти без обуви…Весть эта не была для Жени неожиданной – войну все чуяли, каждый исподтишка боялся, особенно после сентября тридцать девятого. Проводились повсеместно даже учения по химической защите. Вера в мощь своей страны и пакт о ненападении не могла пересилить знания, что немецкие войска совсем рядом. Но даже прогнозируемое оказалось поражающим. Она чувствовала себя распростертым на полу ребенком, не знающим, что с ним будет и чувствующим, что будущее от него не зависит.
При объявлении о войне у Жени участилось дыхание, глаза перескакивали с предмета на предмет, не успевая их ощупывать. Она не знала, что грядет, попытки прогнозировать будущее всегда вводили ее в ступор, раздражали своей надменностью и почти никогда не сбывались. Может, это был обыкновенный страх перед войной, нагнетание угроз и обстоятельств… Она всегда видела экзальтацию в роковых предчувствиях. Когда они не сбывались, о них благополучно забывали. Но стоило сбыться одному из тысячи…
Стоял душный летний день. Страшное событие обрушалось на людей из приемников, пока они шли по улице. Да этого дня жизнь была несладкой, удушающей, подозрительной, сгущающейся. После она стала просто невыносима, нереальна. Обрушающиеся ранее политические агитационные плакаты сменились плакатами уже военными, не менее агрессивными, но более оправданными, борющимися за высокую цель.
Грохнула исподтишка, грянула для многих до сих пор нежданная, ненавистная. Города застыли словно, на каждой кухне сбитые с толку люди со страхом глядели в будущее. А университетские товарищи гуляли в тот день по вечерней Москве свою лебединую песню. Говорить не особенно хотелось, но они все же перебрасывались тусклыми тихими фразами.
Они понимали, что ничего не будет как прежде; нависло убеждение, что мальчики не вернутся. Слишком сильно было впечатление от прохождения армии врага на восток. Впрочем, новости тщательно фильтровались. Влада и ее подруги с непонятным состраданием, пытаясь хорохориться, выражали свое восхищение геройством мальчишек. А молодые люди все смотрели в звездное небо и воспринимали даже отвлекающую болтовню своих сверстниц как блаженство. Владимиру было неловко за то, что, со второго курса переведясь на заочное отделение и подрабатывая помощником главного инженера благодаря недюжинным способностям, он рисковал пройти сквозь призыв и остаться на заводе выполнять военный план. Он чувствовал себя каким-то ущемленным в этом смысле и все больше молчал.
Под конец вечера, когда стоптанные ноги тянулись домой, они с Владой отделились от толкучки.
– Папа с Женей в ужасе, что я еду на фронт. Ну да все равно. Пусть терпят друг друга, мне надоело. В такие времена они думают, что все останется по-прежнему что ли?
– Едва ли кто-то так думает теперь.
– Интересно, что будет делать инфантильная Женя во время побоищ? Терпеть не могу таких людей – кто-то идет и оббивает пороги, цепляется и показывает клыки, а кто-то, как она, по проторенной дорожке получает.
– Да брось, она хорошая…
– Слишком хорошая, – Влада выдохнула и недоверчиво покачала головой, отведя взгляд прямо. Чуть иронично затаилась в ее глазах подковырка несогласия.
«Почему нас раздражают некоторые хорошие характеры? Потому что похожи? Или потому что нам не хватает этих черт и потому они привлекают, восхищают, проявляясь в отторжении? А меня она не раздражает, потому что я считаю, она права, и нам надо не иронизировать, а учиться», – думал тем временем Владимир, а вслух осадил собеседницу:
– По крайней мере, она не способна на подлость!
– Этого мало.
Влада имела, как ей казалось, стойкую мораль, направленную на презрение к слабым и восхваление сильных.
– А по мне вполне достаточно. Если человек имеет большое сердце, ему можно простить очень и очень многое. А ты в какой-то момент, пытаясь создать свое мировоззрение, упустила что-то очень важное. То ли сострадание, то ли совесть.
– Но ведь ты сам был согласен со мной, – ответила она с зачатками высокомерия, как можно не понимать очевидное. И молчаливым не допускающим возражений правилом: «Ты не согласен со мной – тебе же хуже». Она не пыталась переубеждать, обижаться. Она просто не приняла. Не смирилась.
– Это слишком двойственный вопрос, чтобы иметь на него завершенную однобокую точку зрения. Так думать вообще вредно, – раньше он был согласен, быть может, оттого, что любил и не мог прорваться сквозь призму ослепленности, не мог понять, что и Влада может быть неправа. Теперь его словно осенило.
– Мне казалось, ты во всем права, поэтому так и нравишься мне. Оказалось, что ты была права, потому что нравилась. Да, ты тоже всегда мне говорила, что все двулико… Но тем не менее примкнула к определенной стороне.
– Разве это не зовется жизнью?
– Раз уж ты чувствуешь себя таким духовно развитым человеком, зачем ведешь себя так? – едко произнес Владимир.
– Как?
– То, как ты держишь себя с Женей, что думаешь про нее и говоришь… Это не ее обличает, а тебя.
– Не собираюсь жалеть неудачников, – холодно пожала плечами Влада. Она не приняла всерьез его слов, слишком привыкнув к одобрению с его стороны, что бы она ни сказала. Владимир никогда не критиковал, и она перестала опасаться и пытаться фильтровать сказанное.
«Ты вообще способна чувствовать? Знаешь, что такое милосердие? Не то пропагандистки – вывернутое, что ты слепила. А истинное, которое способно поступиться принципами ради счастья? Ты считаешь, что нечего распускать эмоции, если они не помогут, это показатель слабости. А в итоге разучилась их испытывать…» Владимиру стало горько оттого, что она не понимает даже сейчас, когда, казалось, должны уйти как что-то недостойное мелкие склоки и обиды. Но вслух он это не сказал, опасаясь обидеть. Кто он такой, чтобы причинять людям неудобство?
– Ты так ничего и не поняла… Да и не поймешь. Твой подход к понимаю вещей, сути не все объясняет, а ты нехорошо поступаешь. Это нечестно и вообще подло. Ты любишь только тех, кто проявляет к тебе добро. А остальных словно не существует, но так нельзя. Сила разной может быть… И самая сильная и мудрая – не твоя. Ты культивируешь неверное отношение к людям и хвалишь себя за нестандартность мышления. А то, что было сказано еще античными и восточными философами про отношения людей, верно по сей день. И нечего тут даже искать. Не любишь ты людей, хоть сразу так и не скажешь… Знаешь, все мы выросли с теми или иными проблемами в семье, с родителями, но не все ожесточились. Ты не имеешь права делать то, что сама же вечно критикуешь.
– Я знаю только то, что Женя строит из себя жертву отца при том, что щедро пользуется его деньгами и помощью. Она по – твоему не лицемерка?
На Владу его слова не произвели особенного впечатления. Всеми помыслами она была в монолитном будущем, и сосредоточенным взглядом взирала в него, пытаясь разобрать возможные детали и варианты. Она подняла бровь и поспешила уйти, чтобы обсудить неподобающее поведение Владимира с кем угодно, только не с ним, высмеять его ограниченность и забыть. Она не собиралась что-то доказывать человеку, который так мало ее знает.
Владимир готов был принять аргументы противника, если находил их доходчивыми, Владлена – никогда. Скловская неизменно видела в чужих глазах слишком много соринок, не задумываясь, что сама может быть в чем-то не права. Соринки в ее глазу казались теперь разгоряченному Владимиру почти уродствами. Ей подсознательно казалось невозможным быть неправой, она ведь так умна! И она упорно стояла на своем, чем невероятно раздражала того, кто прошел через первое восхищение непознанного и теперь начинал смотреть на объект своего желания более здраво. Владлена пожимала плечами на чьи-то достоинства, особенно не восхищаясь людьми. Владимир ценил это, поскольку внимание ее сложно было заслужить. Сейчас неудовольствие от разговора притупило светлые чувства оттого, что ее внимание ему удалось заслужить, пусть и не до конца.
Он знал, что изреченные мысли бывают ложны или не открывают всей глубины преломленного чувствования. Но Влада слишком наплевательски вела себя все время, пока он пытался наладить отношения, не делая ощутимых ответных шагов. И впервые его начала раздражать сложившаяся ситуация. Впрочем, он стряхнул с себя эти мысли – столько предстояло нового.
Влада, как ему казалось, обожала, одобрительно отзывалась о сильных, чрезмерно сильных, показно сильных людях, внутри которых часто скрывалась слабость и неполноценность, которые они и пытались компенсировать неприятием чужого мнения. Она неизменно во всех, исключая тех, кого считала равными, умела найти неровности. Владимир видел это и, отдаленный уже от непомерного обожествления девушки, задумался. То ли так было вправду, то ли ввиду его субъективного восприятия.
Владимир соглашался с Владой, когда она говорила, что люди сами виноваты в своих проблемах, только действовала она так категорично и безжалостно, что он даже тогда, даже соглашаясь и до сих пор думая идентично, съеживался. Влада была слишком прямолинейна, несгибаема, слишком… Для нее не было серого цвета. До противного, до отторжения не упертая даже, а именно уверенная в своей правоте настолько, что думать об этом дальше и уж тем более спорить считала бессмысленным. А он всю жизнь сомневался и благодаря этому открывал новые истины, отсеивал взгляды и обогащался благодаря этому. Никогда Владимир не создавал мнение намеренно и не защищал его с пеной у рта, уже чувствуя, что оно шатается во все стороны. Вдруг он подумал, что со стороны может казаться таким же, как она, ведь относился к тем, кто ему не нравился, так же, тихо не соглашался, но не высказывал своего недовольства вслух. Чтобы не обидеть, не повредить отношений. Люди сами понимали, когда он отдалялся и не желал больше взаимодействий – Гнеушев был достаточно тактичен, чтобы избегать скандалов, которые ему претили. Быть может, дело было лишь в том, что они с Владой были слишком похожи, кто знает… И столкнулись лбами. Кто может ответить на такие космически тяжелые вопросы? И все равно чувствовал он в ней всегда некую враждебность, интуитивно, почти неслышно настораживающую его, нашептывающую: «Не надо». Но Гнеушев отталкивался, ударяясь об ее гранит, а затем вновь, притянутый негаснущим интересом, приплывал. Он выпал из времени, из тела. На войну! Что ждет? Бездна, дыра, море… Какие мысли и чувства она вынесет на его брег?
23
Владимир вбежал на дачу Скловских растрепанный, в помятой пропитанной потом одежде. Как ни странно, выглядел он привлекательно, быть может, даже более привлекательно, чем когда причесывался.
– Где Влада? – ошарашено спросил он у Жени, поднимающейся наверх за туфлями, чтобы сразу уйти и посмотреть, что творится вокруг.
То, что большую часть года они жили в столице, налагало определенные обязательства в необходимости поисковой деятельности. Она никак не могла понять, что происходит, Виктор, взбешенный, носился по дому и только рычал в ответ на расспросы. Ему как никому хорошо было известно, в каком плачевном состоянии вопреки общепризнанному благодаря средствам массовой информации представлению находятся все сферы государства. Хоть военная промышленность предусмотрительно занимала огромную часть расходов страны, там царил бардак, и тягаться в этом плане с немцами Скловский считал полнейшим безумием. Ему было от чего прийти в отчаяние. Кроме того, расстрел высшего командного состава, хоть и был, по мнению вождя, необходим в силу устарелости мышления усатых вояк, не способствовал готовности страны к встрече с мощнейшим противником. Но Сталин был твердо убежден, что фюрер не решится напасть в этот год. Виктор Васильевич считал полнейшим безумием ввязываться в войну, но его одинокий голос ничего не значил. К слову, высказывать его было крайне опасно. Вдобавок и способы ведения боев, и устаревшее оборудование, шаткость бюджета, кроме военной сферы распределяющегося еще на промышленность, а также массовые репрессии, приведшие уже к смещению количественного состава мужчин и женщин в сторону преобладания последних, не могли радовать Виктора Васильевича. Скловский, понимая узость осведомленности испытывающих теперь патриотический подъем, лихорадочно соображал, куда раскидать семью и существуют ли вообще шансы на спасение.
Женя не могла жить, не зная, что грядет, куда податься, каковы общие настроения. Пронзительные и отчего-то яркие бледно-синие глаза вломившегося юноши привлекли ее внимание. Женя помедлила, ведь ей тоже надо было бежать, как и ему, как и всем, обстоятельства вынуждали на это, но, оперевшись ладонями о перила лестницы, она приостановилась и спустилась вниз.
– Влада в сборном пункте.
– Черт возьми! – воскликнул юноша и от переизбытка чувств на мгновение опустил голову и сглотнул.
– Что такое? – не без волнения спросила Женя, подходя ближе.
– Я… Я хотел сказать ей, что тоже вербуюсь.
Женя ахнула. Владимир с интересом поднял на нее глубокие доверчивые глаза. «Он даже не понимает…» – мелькнуло у нее в голове.
– Разве у тебя нет брони? Ты ведь специалист, которых поискать…
– Я записался добровольцем! – выпалил он с ходу, невероятно гордясь собой и сияя от эффекта, который произведет на Владу своим поступком. Увидев, как померкли ясно – туманные глаза Жени, он сам нахмурился.
– Да в чем дело?!
– Лучше бы тебе не делать этого, – тихо произнесла Женя.
Владимир чуть не задохнулся от возмущения и кинувшейся в глаза крови.
– Это еще почему? – почти с вызовом, опьяненный грядущими подвигами, шансом защитить родину и не ударить в грязь лицом перед героями, вершившими революцию, выпалил Владимир. Да что с ней толковать, баба есть баба!
– Убьют тебя, да и все. Никто и не вспомнит, – жестко сказала она. – И я одна из немногих, кто скажет тебе правду. Воевать нам, как и прежде, в тулупах.
Владимир опешил и будто даже открыл рот.
– Ты не понимаешь! – вскричал он.
– Конечно, не понимаю, – примирительно и в то же время бесцветно подтвердила Женя. – Ты посмотри, что они сотворили со страной, совсем людей не берегут… Какие угодно цели за счет огромных людских ресурсов…
– Это полит некорректно!
Женя быстро взглянула на него, затем отвела глаза.
– Сейчас не то время, чтобы отстаивать дутые идеалы. Раньше это казалось вам, комсомольцам, забавными, вы игрались с собственной молодостью и теми шансами, что дала вам советская власть. И это я признаю, шансы огромные, чем если бы мы до сих пор были теми крестьянами, которыми были наши деды и даже еще отцы. Советская власть людям все дала. И их тысячи, миллионы, кто искренне так думает. Сейчас бы, как встарь, гнули бы спину на непосильной работе и собирали подати…
– Так ведь никто и не говорит, что все либо черное, либо белое, это идиотизм. Кому как повезет…
– …но они же, властители, ведут превосходную пропаганду во все времена. Выращивание патриотизма в душах подданных – их пристанище, безопасность в случае чего… Этого не отнимешь, и мальчики вроде тебя идут на рожон.
– А что, лучше быть тыловой крысой, пока наши солдаты отводят немецкую нечисть? – не дал ей договорить Владимир, явно злясь.
– Это только удочка, пойми… Речь идет о манипуляциях между могучими державами, все сложнее, чем просто защита родины…
– Ах, удочка? А как же наши матери, дома, родные просторы, все, что дорого и свято?! Это тоже сталинская пропаганда?! – взревел Владимир. – И я не должен защищать их только потому, что ты считаешь, что меня убьют? Да убьют, и поделом, не я один буду такой. Только вот мной можно будет гордиться в отличие от тех, кто сейчас выживает за счет жизней других!
Женя опешила. Она не ожидала такой развернутости суждений и смешалась отпору. Его слова про родных показались ей не лишенными смысла.
– Так ты ради защиты близких идешь туда? – спросила она миролюбиво.
– И для этого… Да какая разница! – снова вскипел Владимир, теряя терпение и порываясь уйти. Вот пристала!
– Погоди, Володя… Вожди, в которых ты так веришь, не понимают, не представляют, какой урон несут людским судьбам. Для них мы мухи, но они и сами страдают от непомерного груза ответственности и тревоги за построенный карточный домик. И когда я ехала в тюрьму к тете, которая попалась на том, что стянула из колхоза буханку хлеба, а ее выдали и увезли, я ложилась на дно открытых товарных вагонов. У меня сердце стучало в горле каждый раз, когда состав останавливался, я боялась, что меня просто изнасилуют и оставят умирать в бесконечных этих лесах у железной дороги. И ведь почти у каждого в этой стране есть о чем молчать, сожалеть, плакать, время такое…
– Издержки власти, – пробурчал Владимир. – Такое можно сказать о любой власти, это провокация. Это не значит, что все остальное скверно.
– Нет, это уже геноцид. Когда власть превращается в идиотизм.
– Это нужно из соображений обороны! Что вообще это за нелепый разговор?!
Ее изломанная страдающая красота, ее история вдруг отрезвили его. Против кого он поднялся? Ей и так досталось… Женя улыбнулась так, как улыбаются люди, не зная, что чувствуют. Ее больная, особая поэтичность тяготила Владимира.
– Хочешь пойти со мной разыскать Владу? – спросил Владимир, смягчившись. Ему стало стыдно, что с Женей он не пытался сдерживать себя, потому что понимал, что она не ответит.
– Конечно. Страшно мне…
– Почему?
– Война, такая суматоха, люди словно бешеные, весь старый уклад полетел к чертям. Во времена таких катаклизмов люди с ума сходят, теряют опору… Вспомни, что было во время революции, сколько самоубийц среди поэтов…
«Конечно, привыкла к машинам и мехам», – заметил про себя Владимир. Но Женя думала не об этом, а о разоряемых гнездах. И тосковала. Кожей она чувствовала, что это затянется. Годы простоты, намеренного, быть может, упрощения в отточенном быте, одежде и мыслях уходили в небытие, сменяясь разрухой. А ведь только-то на обломках империи начинало что-то всходить… Наступали времена тяжести несравнимо большей, чем даже все репрессии.
– Война – дело мужчин. Красивая, захватывающая бессмыслица, за которую они с радостью погибают… Ну и пусть, раз вы, видимо, жаждете этого, – ожесточилась Женя.
– Женя, пойми, – растолковывал ей Владимир, пока они брели в поиске Влады. – Легко сейчас так говорить, но вот начнутся бои у нашего носа, начнут люди гибнуть, ты поймешь, что есть важное. И не то важно, кто эту войну начал и для кого, слова просто потеряют смысл. Останутся только страдание и надежда.
«Хорошо говоришь», – подумала Женя и почти улыбнулась.
– Нам пропагандируют, что наши предки воевали за родину. Но разве не самый благоразумный исход – это защита себя и семьи, а не мифической родины? Как вредны идеи… И ты бы не пошел, если бы они не занимались твоим воспитанием с малолетства. Выстраивание патриотизма – последнее и самое основное прибежище государства, чтобы не сдуло его вовсе с лица земли. А правды-то ты не знаешь, быть может, она откроется тебе только через долгие годы, и ты поймешь, за что теперь готов отдать жизнь без роптаний. Мальчики всегда мечтают о славе, – продолжала она печально, – ратных подвигах… А на деле нет большей пешки, чем солдат. Каким бы он ни был героем, он лишь выполняет волю всесильных.
– Это чересчур женский взгляд…
– А что, женское не бывает верным? Вполне логичный взгляд, – пожала плечами Женя, а губы ее развязались в непроизвольную улыбку горькой иронии.
Владимир не проникся ее точкой зрения, но все равно не испытывал к Жене неприязни. Сейчас он смотрел на ее ломкие плечи, золотистые от пыли солнца ресницы, и его пронзила горечь, отчего все так, а не иначе и почему люди всегда попадаются – каждому есть о чем горевать. Зависит ли это от внешних обстоятельств или от характеров, от какой-то недостроенности, незавершенности человека? А, быть может, это несовершенство в живом прекрасно, поскольку всегда есть куда идти – вверх. В запакованном платье, с подобранными волосами Женя олицетворяла все, что есть в женщине непостоянного и беззащитного, нежность и какую-то невидимую подспудную силу сердца.
– Я всех люблю, кто попадется на дороге, – колко, но с улыбкой и характерным для смешка придыханием как-то передразнила мачеху Владлена, а Владимир не предал этому значения. Теперь же он нахмурился, вспомнив это, как недавно впервые они повздорили. Накатило на него неожиданно. Не может быть эта женщина такой ничтожной, жалкой, это лишь восприятие Влады. Только почему она так решила?
Помертвевший голос Евгении отвлек его от дальнейших воспоминаний об удивительной девушке, которая все не укладывалась в его мировоззрение.
– Мне говорили, что это не ребенок, просто сгусток, комочек клеток, и он ничего не чувствует… Но я чувствовала, что он чувствует…
О чем это она?!
– Тебя уничтожат, рассеют по ветру! Если бы у меня был сын, а он вполне мог быть… – добавила она, замедляясь, и светлые глаза ее стали почти прозрачными, бессмысленными. – Быть может, у меня уже был бы сын, которого я тоже берегла от войны и с такой же болью провожала, будь он взрослым. А теперь детей не будет у меня никогда. И все из-за глупости молодости, потворства. Это и незначительно поначалу казалось в сравнении с остальным, переустройвом общества. Нас ведь учили, что общественное должно преобладать над личным… И какое это мучение, когда ты даже не можешь закричать о своей боли, поделиться ей не как чем-то недостойным, мелким! Был у меня как будто мужской взгляд на происходящее… сначала думала – нет детей и нет… А теперь хоть волком вой. Каждая пьяница способна, детей как щенят выбрасывают… А я лишена этого природного, что каждому дается с рождением! И как можно после этого считать себя полноценной, скажи?! А я бы обласкала, в чистоте бы растила. Время, состояние, когда внутри два сердца, две души… поэзия! Не просто это животный инстинкт, человек ведь все на своем пути поэтизирует, обдает высшим смыслом. Каждое свое действо может превратить в живую красоту… Грезит наяву. Умеет любить и ставить себя в положение, когда это даже важнее всего остального, без нежности он чахнет.
Чувство к маленьким детям росло, крепло в Жене, разрасталось и постепенно заполоняло сердце, матку и гипофиз, выбрасывая эндорфины в кровь при мысли о теперь уже недостижимой, как констатировали врачи, беременности, и следом же заставляло испытывать горькое разочарование и скорбь. Жене казалось, появись ребенок, жизнь тотчас станет отлаженнее, осмысленнее.
Влада наверняка сказала бы, что пошло открываться первому встречному. Свой круг знакомств она тщательно фильтровала и как королева обрывала настойчивые посягательства молчанием. В рамках приличий, но все же леденящим.
– Ты просто накрутила себя, у тебя слишком нежная совесть… – пробормотал ошарашенный Владимир, никак не ожидавший подобных откровений. Он все время думал, что такие темы женщины способны обсуждать лишь с женщинами, причем самыми доверенными, а в отношениях с мужчинами это вовсе табу, и озвучить такую проблему равносильно тому, чтобы взойти на костер инквизиции. Мораль бдительно ограждала людей от возможности поговорить и снять большую половину груза с плеч. Нация молчания – несчастная нация.
– Может, ты просто накрутила себя, у тебя слишком чувствительная душа.
– А у тебя не чувствительная? Может, и так. Но я так чувствую, и от этого не спастись. Женщинам с моей организацией такое делать нельзя. Надо либо рожать десять раз, либо уходить от мужей. Это пятно, которое постоянно саднит. Постоянно. Скребет, болит сердце. Я это до сих пор до конца не пережила, это осталось в глубине, это периодически всплывает…
– Женщина имеет выбор, – уверенно сказал Владимир.
– Конечно, имеет. Но чем этот выбор может обернуться? Нас ставят в тупиковое положение тем, что выбор дали, но отняли возможность избегать абортов. Выбор и свобода стали проклятьем, в этом феномен советской эмансипации. Что такое общество, почему оно имеет право кому-то что-то навязывать?
– Нет никакого общества. Есть люди, которые создают его мнение. И больше ничего.
– Рожать бесконечно, когда еле сводишь концы с концами, тоже не станешь. Даже если бы семья захотела – не хватит ни денег, ни сил, ведь работать надо обоим супругам, иначе просто не выжить. Мы в безвыходном положении, так чего ждать от нас? И по какому праву кто-то свысока может говорить о том, через что проходит человек, если его боли и мотивов ни понять, ни испытать не может? А стать конвейером по производству детей… Это ведь невыносимо – рожать, выкармливать, воспитывать, снова рожать, проходить через это раз за разом снова и снова, без сил и средств на себя. Когда видишь, какие перспективы открывает перед нами жизнь, понимаешь, что так поступать могут лишь те, кто ни к чему не стремиться. Плохо так говорить, но приходится.
Женоненавистнические обе стороны – рожать каждый год или каждый год делать аборты. Все это одинаково унижает нас. Делает лишь пешкой в чьей-то игре, никто ни о чем нас не спрашивает. А мы вместо того чтобы образовываться или бунтовать, ну хорошо – хотя бы образовываться и регулировать собственную жизнь, ведь это единственный доступный нам способ бунта, принимает этот чудовищный ход вещей и становимся опущенными, потухшими винтами, не людьми, лишь винтами в непонятной и никому не нужной социальной машине. Социальный долг – чушь, попытка верхов навязать нам какие-то ложные чувства солидарности, чтобы мы выполняли их волю и еще радовались этому. Единственный выход – с помощью науки контролировать это, и я слышала, что такое бывает, но до сих пор не знаю, каким образом… Судить со стороны, конечно, легко – «ну, сделай аборт» или «ну роди, подумаешь, сложно что ли». Все это очень легко и приятно, тянет на дискуссию, пока не касается тебя, не стучится без спросу в твою жизнь. А может, я не хочу ни того, ни другого? Не хочу, как самка Ростова, рожать и кормить, рожать и кормить, позабыв обо всем остальном. Хочу стать матерью одного ребенка, но при этом реализоваться? У меня этого права уже нет. Как и не будет у многим моих современниц. Меня искалечили по моей же глупости. Ты понимаешь, какого это? Какого сознавать, что допустила страшную ошибку и ничего уже не исправить. Казнить себя, постоянно жить с этой тенью в душе? Была бы умнее… Донес бы кто-нибудь это до меня.
Когда говорят, что у человека всегда есть выбор… Знаешь, это всегда исходит от бесчувственных людей, которые ни в чем не знают нужды, которые за неимением важных проблем почему-то думают, что имеют право кого-то судить. Мне хотелось бы, чтобы они были правы, и порой это так. Но человеческая жизнь как система включает в себя более сложные ступени, чем черное и белое, да и нет. Безвыходность, отчаяние, болезнь, крушение, безнадежность не учитываются, а они должны первыми стоять в списке самоубийств и погубленных жизней как системы, которые нужно искоренять, а не с самодовольным видом заниматься только тем, что судить всех и вся. Это не милосердие, не деятельность. Это ничтожество.
Почему она разоткровенничалась перед ним, которого едва знала? Хотелось уже выговориться… Так произошедшее скребло. Привычка, свойственная людям с большой душой, слишком погруженных в свою боль – говорить даже без надежды ответа.
– Послушай, Владимир… – продолжала Женя, стараясь не замечать ошарашенности Владимира. – Разумеется, то, о чем мы говорим или, вернее, о чем я говорю, может стереться и не оказать никакого влияния на будущее, ведь люди так часто ошибаются. Но мне бы хотелось, чтобы то, что я вижу в тебе, оказалось правдой. Порой, чтобы стать друзьями, не нужно выжидать годы. И еще я хочу, чтобы ты уходил на фронт, зная, что о тебе будут вспоминать.
– Иногда даже по лицам, по выражениям глаз, мы чувствуем что-то в незнакомцах. Но не хочется романтизировать, не все это ловят и хотят. Часто говорят, что видят родство в незнакомых или малознакомых. Быть может, это просто экзальтация индивидуальности, – подхватил, поддерживая, Владимир, потому что часто размышлял о подобном. – Почему ты до сих пор с ним? – спросил он недоуменно немного погодя. – Влада говорит, что нет тут отговорок – не нравится что-то, уходи…
– А куда мне идти? Я говорю сейчас от имени всех русских женщин, погрязших в конфликтах с мужем. Да, легко говорить: «Уходи, ты справишься. Мир не без добрых людей», когда сидишь на кушетке и ешь варенье. И помощи никакой от таких поборников справедливости и хулителей. Легко рассуждать о силе духа, только вот вы не на моем месте, так что прикройте рот! И сами-то такие, как твоя Влада, не очень-то помогают таким, как я. Только рассусоливать они и способны. Сколько ты сделал для нее, я же знаю… Возился как с куклой, помогал по учебе. А чем она отплатила тебе? Счастьем быть с ней?
Владимир повел головой, будто отгоняя муху.
– Государство помогает, дает комнаты, учит…
– Да, да, понимаю, Володя, ты прав, прав… И с тобой мне приятнее, чем с ними со всеми. Но… Не чувствую я в себе сил, чтобы уйти от него, понимаешь? Не могу, давит на меня… Да и много хорошего он мне дал тоже, так сразу и не скажешь, что все плохо.
– Хочешь, я помогу, а не буду надменным хулителем? – спросил он с надеждой и улыбкой в глубоких глазах.
– Поможешь… Потом, – улыбнулась Женя и положила руку ему на плечо. – Когда вернешься с фронта целым и невредимым, слышишь?
– А что это вы тут делаете? – прокричала в самое ухо Владимиру Влада, не дав Жене хоть мимикой отреагировать на последние слова юноши, которые она не услышала. От шума и движения толпы Женя не слышала даже себя. Влада не подумала, что делали вместе мачеха и поклонник, слишком была возбуждена деятельностью и чувствами нового, неизведанного, героического. Она уже провела успешную операцию в комиссариате и теперь присматривалась, как кто отправляется воевать. Нечего говорить, ей подвернулась блестящая возможность показать себя и уйти от обыденности, от навязчивого влияния отца… Влада не верила, что война продлится долго. Может, это послужило причиной ее отправки на фронт… Она сама не знала, путалась в желаниях, долге, потребности насолить Жене и отцу, вырваться от них, доказать Владимиру и прочим, как она хороша, необходимостью посмотреть, какого это – быть самостоятельной, свободной, спасать жизни, быть значительной, а не только женой или работником. В ней пульсировало желание быть больше и при этом получать только лучшее. Так она была воспитана и перебороть это не могла и не хотела.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
