Текст книги "РиДж"

27. Джонатан. Les rois du monde

 
Les rois du monde font tout ce qu'ils veulent
Ils ont du monde autour d'eux mais ils sont seuls
Dans leurs châteaux là-haut, ils s'ennuient
Pendant qu'en bas nous on danse toute la nuit.
 
 
Короли мира делают все, что они хотят
Вокруг них много народу, но они одиноки
В своих замках наверху они скучают
В то время как мы танцуем всю ночь напролёт.
 

Еще в Академии я знал, что мой идеальный режим – тянуться и до, и после занятий. На репетиции я являлся за час до остальных, чтобы разогреть мышцы и растянуться. Только так работа шла на максимально возможной амплитуде. Надо сказать, что не я один был такой умный, и за час до начала не меньше половины состава уже проминало колени и скручивало спину. Все мы очень боялись вылететь из состава, а это могло быть исключительно в случае травмы плохо разогретых или перегруженных мышц.

А второй раз за день я тянулся дома, и тут уже натыкался на странную реакцию Марты. Она, видимо, где-то слышала, что танцоры не сами по себе растянуты до трех шпагатов, а еще и что-то делают для поддержания формы. Но процесс ее завораживал. Что бы она ни делала, как только я вытаскивал коврик, она тут же просачивалась в комнату и садилась смотреть. Разговоров никаких не заводила, просто глядела во все глаза.

Во время растяжки испытываешь сильный дискомфорт, и обращать внимание на кого угодно рядом не хочется. Марта не мешала мне, но всякий раз было непонятно, что именно она так высматривает.

– Возьми тоже потянись, – предлагал я ей много раз, – чего ты просто так сидишь.

– Я не умею твои шпагаты! – ерошилась она в ответ.

– Да я тоже с ними не на свет родился, – объяснял я, – гибкость развивается, суставы разворачиваются, при самых средних данных можно многое сделать с собой.

Марта молчала и пряталась то в ванной, то в кухне после таких разговоров. Казалось, что она переживает какой-то катарсис, глядя на мои упражнения, хотя ничего особенного я не добавлял, тянутся во всем мире в любом возрасте танцоры одинаково.

– Это больно? – спросила она однажды, когда я по таймеру сидел в поперечке, закрыв глаза и сосредоточившись на протяжке спины.

– Нет, – глаза открывать не хотелось, – не очень приятно, но боли сильной нет. Я же дышу.

– А если не дышать?

– Тогда стопоришься. Всегда надо дышать на боль.

Она замерла и выдохнула с такой силой, будто что-то тяжелое подняла.

– Ой, тебе больно, Марта? – попытался пошутить я, но она прижала ладонь ко рту и вышла из комнаты почти боком.

Через полчаса я пошел искать ее на кухню. Она сидела на подоконнике, нахохлившись и глядя в стенку.

– Я не хочу угадывать, на что ты обиделась, – предупредил ее я.

Марта съежилась еще сильнее.

– Не обиделась. Просто. Я тут думала…

И замолчала. Как всегда.

– Подумай вслух! – у меня было хорошее настроение после растяжки (растяжка – это всегда неплохо, но когда она заканчивается, то делается еще лучше). И я был намерен его сохранить.

– Я думала про твой язык тела. Я не говорю на нем.

– Я заметил.

– Подожди, не смейся, чайка Джонатан, – она тронула меня за руку, – мне давно хочется сказать, просто слова не приходили. Я совсем не могу говорить, как ты, потому что я себя не чувствую.

– То есть? – я даже остолбенел от такой формулировки.

Нет, я видел, что двигается она зажато, при одинаковом со мной росте никогда не успевает идти с той же скоростью, очень часто просит притормозить. Марта сравнительно часто била посуду, роняла то, что брала в руки, а еще заметно не умела нагибаться, поднимала вещи с пола, только приседая на корточки. Но «я себя не чувствую» – это другое дно.

– Вот ты – ты все время живешь.

– Какая хорошая новость, – я даже не знал, то ли смеяться, то ли нервничать. – Вроде ты тоже?

– Да подожди, я объясняю. Ты все время живешь. Понимаешь, ты каждую минуту шевелишься. Когда ты не двигаешься, мне кажется, как будто тебя и нет в комнате. А я так не могу.

Она все так же держала меня за запястье, и я первый раз подумал, что это у нее и впрямь не любящий или чувственный жест, а скорее подключение к системе. Дотронуться до меня и заговорить. Она редко спрашивала что-то первой, если не могла в этот момент меня коснуться, и трогала всегда только за руку.

Просыпаться рано она не умела вообще. Если на свете есть совы и жаворонки, то Марта была совой в квадрате. По будильнику она принимала относительно вертикальное положение, но расчёсывалась с закрытыми глазами, пока чистила зубы, могла задремать на краю ванны, и до 11.00 не говорила ни слова, общаясь исключительно жестами.

Я и сам в Питере не любил подниматься в темноте и ехать на первый урок с закрывающимися глазами, но в старших классах уже знал, что утренние часы бесконечно продуктивны, особенно если начать с йоги или щадящей растяжки.

А во Франции я начал больше всего любить эти темные утренние часы, когда Марта спала, запорошив расплетенной косой свой угол раскладного дивана, а я молча подолгу выкручивал и тянул мышцы, совсем иначе ощущая свое тело. И зиму я начал любить именно потому, что в темноте эта русалочка совсем не могла подняться, и когда наконец просыпалась, подолгу смотрела с подушки на мои складки и шпагаты, не шевелясь. Я внезапно замечал, что у нее открыты глаза, и всякий раз ждал хоть какого-то вопроса, улыбки или движения.

– Ты меня наблюдаешь, как аквариум, – сказал я однажды с досадой.

– Ты же не рыба, а чайка, Джонатан? – она сощурилась, это было вместо улыбки, тот первый год Марта ещё не смеялась.

– Тогда как зоопарк?

Она сильнее сощурилась и мотнула головой.

– Как скульптуру, может…

– Почему скульптуру? – от неожиданности я надавил на колено сильней нужного и зашипел от боли. – Я же шевелюсь.

– Ты и шипишь отлично, – задумчиво отозвалась Марта с подушки, созерцая мое вывернутое колено. – Просто такая красота бывает только в камне.

– Понемногу дотягиваюсь до Давида Микеланджело.

– О, ты был во Флоренции? – она с усилием приподнялась на локте, но с кровати не вставала. – Ты видел Давида?

– Конечно. Сначала стояли в очереди из принципа, а потом я в самом деле задумался, что там такого в этом Давиде.

– И что в нем такого?

Я последний раз надавил на подъем стопы, ощутил волну энергии, резкий отлив крови от мышц, расслабление, ради которого только и можно терпеть дважды в день балетную растяжку, и поднялся с пола.

– Ну вставай, Марта, поднимайся, вон солнце показалось.

– Tu es mon soleil, – отозвалась она, переводя взгляд с меня на окно.

– Что? – переспросил я.

– Пусть тебе будет солнечно сегодня, – сказала Марта, улыбаясь как-то очень хитро. – Как во Флоренции. Пусть никто не кричит, и не будет тяжело.

Это известный стереотип насчет классического танца. Что там все орут, тяжело, больно, мучительно, куча ограничений, нельзя есть. Ну и прочее.

Но мучительно, тяжело и больно мне впервые за все семнадцать лет танцев стало только во Франции. Были целые недели, когда я утром и вечером повторял себе, как мантру «зато_ты_в_РиДЖе, зато_ты_в_РиДЖе». Ни в Академии, ни на каких отборах, ни на каких прогонах, репетициях и прочих мясорубках не приходилось так выкладываться. После репетиций я даже говорить не мог, чтобы спуститься в метро, мне надо было сорок минут паузы.

Я ходил и вспоминал: почему раньше не бывало так тяжело? Потому что здесь Франция, а дома и стены помогают? Вряд ли. Здесь, например, ни у кого из всей толпы участвующих не возникало сомнений (и разговоров), что все эти танцы, треки, эпизоды и повторы нужны и осмысленны. И каждый был горд, что участвует в постановке, и половина приехала на кастинги из других городов и стран.

Предел есть у всего, у каждого – каждого – артиста бывают срывы, и мой предел наступил тогда, когда был уже унылый конец декабря, последние дни Адвента. Тогда целый день ушел на постановку знаменитого Les rois du monde. Хореографических версий на каждый эпизод ставили две или три. Одну старую, 2001 года, одну свежевыдуманную и одну на всякий случай. На бис, видимо.

Станцевать эту композицию я, само собой, мечтал с того дня, как впервые увидел РиДЖ, и много раз воображал себя на сцене, и, собственно, активно подался в контемп и модерн именно после этого видео, которое срубило меня, семнадцатилетнего, наповал. Я никогда раньше не видел такого балета и не слышал такой музыки.

Но да, это оказался не балет. Балет – это когда рояль, светло в зале, зеркала, пуанты, пучки у девочек, терпеливый – если в старших классах – педагог. Станок и партер. Лебеди, принцессы и единороги.

А Les Rois Du Monde – о, это три минуты бешеных гонок по сцене. Бешеных. В темноте. Хореограф с первых дней работы сразу сообщил нам, что ключевые сцены учить нам предстоит сразу при том свете, который будет на спектакле. Первую версию мы учили со старым составом РиДЖа, которые держались очень любезно и уверяли новичков, что они тоже потратили значительное количество времени на обкат этой сцены, но это все равно не помогало избежать путаницы, сбоев и бесконечных остановок. Это было нереально танцевать, нереально петь, – и больше всего нереально было никого не задеть. Столько травм, как в этот день на «Королях мира», не было за все предыдущие недели. Разбитые губы, синяки, ушибленные колени и растянутые связки.

В перерыве я стоял молча, терзал бутылку воды и дышал по йоговской системе, чтобы не швырнуть все об пол и немедленно не выйти из этого зала насовсем. Остальные, правда, выглядели примерно так же. Кто-то улегся на пол, кто-то в бешенстве связывал волосы в три узла (танцевать в итоге все равно предполагалось с распущенными, но хотя бы не сразу же), почти каждый бинтовал либо колени, либо локти, либо поясницу.

– Как красиво это было на ютубе в записи, – сказала мне по-английски одна из девочек, умываясь оставшейся водой из бутылки, – я смотрела – и плакала. А теперь танцую – и тоже плачу.

– Это потому, что на ютубе запись плохая, – крикнул ей из-за спины хореограф, – а теперь вам некуда деваться! Прошу, встаем дальше!

Домой я явился с синяком под глазом, пытаясь мыслить позитивно. Подумаешь, засветили с локтя. Зато колени на месте. И позвоночник. И волосы почти не выдрались. Почему я не обрился налысо перед кастингом? Правильно, потому что не думал, что мне не только велят оставить этот хвост, но и заплетут этот кошмар на голове. А пробовал ли я когда-нибудь танцевать в балете с хвостом и тем более с дредами? Нет, даже идей таких не было. А спрашивает меня кто-нибудь о моем удобстве тут? Нет, это никого не волнует. Значит, надо просто больше тренироваться. Например, вставать не в шесть, а в пять, чтобы час упражняться во встряхивании головой таким образом, чтобы собственный хвост не выстегивал мне глаза. Или не мне. Справляются же девочки, значит, это можно освоить…

С этим бесконечным мысленным диалогом в голове я добрался до дома.

Марта сидела в наушниках и чистила картошку. Картошку она чистила исключительно сидя и о-о-о-оочень медленно. Впрочем, за эти два месяца я уже понял, что медленно она делает все. Медленно слушает, медленно смотрит и медленно ест. Я не знал, медленно ли она думает, потому что не так-то просто понять скорость чужой мысли, если за ней не следует абсолютно никакого ответа. «Я подумала» и «я сказала» у Марты почти никак не пересекались.

При виде моей блямбы она стащила наушники и вопросительно посмотрела на меня.

– Производственная травма?

– Примерно, – я сел на кровать и понял, что встать будет уже трудно. Глаз болел и отекал, а завтра предстояли еще шесть часов репетиции этих Королей. И послезавтра. И спину надо было потянуть, потому что на некоторую акробатику я чувствовал зажимы.

– Ты не хочешь все это бросить и уехать? – спросила она вдруг.

– Ты что, смеешься, что ли? – рявкнул я.

Она смотрела спокойно, она и вообще не боялась криков, как будто не замечала их.

– Извини, – я стек по кровати на пол, чтобы стать ближе к душу, но до душа было еще очень далеко идти, метров пять. – Устал. Бывают такие дни.

– Я об этом и спросила, – медленно произнесла Марта. – Что-то у тебя сорвалось. Что, мюзикл не то и не так, как ты ожидал?

Я уткнулся головой в колени. Да, вот оно. Не плохо, а не то, что я ждал.

– Знаешь… Учили сегодня le rois du monde. Очень… технично. Да нет, просто трудно. Вот трудно. Знаешь эту песню?

– Песню знаю, как же, – она улыбнулась углом рта, – а танцев ваших не видела.

– Наших пока и нет, – мрачно сказал я, вспоминая сегодняшнюю репетицию, когда наш тактичный французский хореограф не знал, кого убивать, нас, солистов или себя самого, – есть только первая версия.

– Я хочу посмотреть, – Марта потянулась к ноутбуку и снова напялила наушники.

Я промотал ей запись мюзикла 2001 до Королей мира и силой воли отправил себя в душ. Сидел я там минут двадцать, рассматривая в зеркало свой заплывший глаз и оцарапанный при падении (правда, единственном за всю репетицию) локоть и подавляя желание рухнуть на кровать и завтра никуда, никуда не вставать с этой кровати и не слышать ни про какие французские мюзиклы ничего и никогда. Когда я выполз из душа, чтобы по горячим следам видео подробно объяснять страх и ужас своей работы, Марта все еще сидела, глядя в экран.

– Что, посмотрела? – я нагнулся к ноутбуку, там без звука на повторе прокручивалось видео.

– Летают… – сказала она тихо.

Нажала на паузу, стянула наушники и глянула на меня.

– Чайка Джонатан Ливингстон, они ведь там летают. Танцоры летают!

Я выдохнул, сел на пол и прислонился головой к ее колену, а она все сидела, не шевелясь, держалась за наушники и повторяла в каком-то робком изумлении:

– Летают, они так летают… могут летать. Вы можете летать!

28. Марта. Les rois du monde

До Парижа я никогда вблизи не видела, по какому жесткому режиму живут танцовщики. Причем не по режиму проекта, а по своему собственному, внутреннему, который бережет их тело и ум.

Сложнее было привыкнуть к тому, что после репетиций с ним нельзя было разговаривать. Не то, что запрещено, нет, таких просьб он мне никогда не озвучивал. Именно нельзя. Невозможно. На самые простые вопросы вроде «яблок надо купить?» или «ты во сколько завтра подниматься планируешь?» он не мог ответить сразу, как будто со своего танцорского языка тела искал в уме перевод на русский. Сначала смотрел мимо меня, потом на меня, как будто по губам пытался прочитать вопрос. И уже только потом, еще помедлив, что-то отвечал, обычно невпопад.

– Ты что, не можешь сосредоточиться на том, что тебя спрашивают? – не выдержала я однажды. – Ну правда, почему надо минуту думать, прежде чем сказать, куда делись все полотенца, если ты сам их убирал? Или ты просто не хочешь меня слышать?

– Я не могу слышать, – ответил он спокойно. – После работы мне не сосредоточиться сразу на звуке, который не имеет отношения к танцу.

– Но ты же слышишь. В конце концов. Значит, сосредотачиваешься. Почему тогда ты отвечаешь непонятно что?

– Потому что формулировать мысли, когда в теле устала каждая мышца, сложнее на порядок, – сказал он еще более спокойно. – Мышцы отключаются от мозга, наполняются кровью и не очень слушаются. Чем больше танцуешь, тем меньше говоришь, закон такой, Марта. Знаешь, как в Израиле. Артист дает обет молчания на пять дней, и все пять дней только танцует. Без единого слова.

– А ты был и в Израиле?

– Был, – ответил он коротко и очень демонстративно натянул на голову капюшон.

После такого объяснения пришлось принять как факт, что первые два часа вечером дома Джонатан присутствует исключительно физически, а любая коммуникация отменяется. Раньше я всегда думала, что люди физического труда (танцоры у меня в сознании тоже к ним относились, как ни странно это теперь понимать) приходят домой, падают на диван, и активная деятельность их на этом заканчивается, потому что они устали.

Но Джонатан уставал совершенно иначе.

Иногда он действительно дома сползал по стенке и сидел, вытянувшись и заняв весь проход, минут двадцать. Замирал надолго, смотрел в одну точку полуприкрытыми глазами, очень медленно поворачивал голову, скручивал запястья и вообще словно оживлял себя самого по частям, выворачиваясь из этой физической усталости. Балет из зрительного зала кажется чем-то быстрым и стремительным, так что первые полгода я наблюдала такого медленного и почти недвижимого Джонатана почти как сказку из кукольного театра.

Что интересно, физически он уставал редко. Значительно чаще слетал эмоционально. Вот тогда на дом опускалась дождевая туча его тоски. Вот тогда он мог бродить по квартире из угла в угол по часу, натыкаясь и переставляя все на своем пути на более подходящие места, а на следующем круге снова натыкаться на все и снова переставлять. Надевал наушники, выслушивал по десять раз одно и то же место в мюзикле, гонял туда-сюда видео и подолгу смотрел в пол. Потом снова вскакивал и нарезал круги по дому.

– Плохо тебе? – спросила как-то, не выдержав третьего подряд дня его тоскливой усталости. – Трудно было сегодня?

– Пока что мне тут каждый день трудно, – пожал плечами Джонатан, нахохлившийся на стуле и накручивавший провод от наушников себе на запястье. – Ложишься спать – трудно, встаешь – трудно, в метро едешь – трудно.

– А на репетициях тебе трудно? – поинтересовалась я.

– На репетициях да. На тренаже нет.

– А это не одно и то же?

– Конечно, нет, – он недоуменно поднял на меня глаза и даже наушники стащил. – Репетиция – это подготовка материала, который будет непосредственно на сцене. Ну, прогон части мюзикла, если коротко. Постановка.

– А тренировка?

Он сморщился.

– Ну не говорят так… вернее, здесь говорят, и на английском тоже training, но у нас это называлось занятие. Станок, прыжки, середина. Как бы это на твоем русском… в общем, вроде как ОФП, только танцорский. С нужным уровнем нагрузки.

– А чем же репетиция сложней?

– Тем, что я никогда такого не делал, – фыркнул Джонатан. – В Академии привыкаешь за годы учебы к мысли, что сложнее классического балета ничего нет, а все остальные танцы находятся на несколько ступеней ниже. И вот прекрасная Франция подносит тебе сюрприз.

– Но ты же видел этот мюзикл три тысячи раз еще до кастинга? – недоверчиво сказала я.

– Ууу, Марта, ты правда не понимаешь разницу между «видел» и «делал»? – он даже за щеку схватился, раскачиваясь на стуле, словно от зубной боли. – В балете прежде чем что-то получится, почему-то надо повторить это раз двести пятьдесят. Видишь батман – и вроде ничего сложного, а потом делаешь его три часа у станка, пока дырку в полу не протрешь, и все еще есть куда стремиться!

– И так десять лет, – усмехнулась я.

– И так десять лет, – согласился Джонатан. – Но тут даже не балет, понимаешь.

– Зато тут тебе не надо повторять ничего двести пятьдесят раз.

– Не надо, – снова согласился он, – потому что предполагается, что я повторю с третьего максимум.

Режим его жизни в этом мюзикле мне казался пыткой, которую нельзя выдержать ни за какие деньги, но про балет ходят именно такие легенды, и я старалась не удивляться. Все же знают, что в балете нельзя есть, пить и жить, а можно только жевать огурцы и танцевать 18 часов в сутки. Так что пришлось принять как данность – ни одну фразу он не произносит так часто, как «Я работаю». Кажется, это было первое, что он выучил по-французски. Je travaille. Je travaille. Я работаю. Я работаю. Работаю. И завтра работаю. Как я устал работать. Не отвлекай меня. Марта, мне надо работать.

В выходные Джонатан тоже не мог выйти из дому без коврика и эспандера, потому что работать можно везде, зачем стоять на остановке просто так, когда есть кистевой эспандер. Если мы куда-то ехали, он всегда тащил с собой рюкзак, где у него лежали коврик, теннисный мячик, эспандер, какие-то еще бинты, запасная одежда и прочий арсенал. Дома он не закрывал ноутбук с видео «Ромео и Джульетты» версии 2001, хотя сам говорил, что хореография теперь вся другая.

Занимался он часов по пять в день. Без исключений. Никакая публика не мешала ему тренироваться.

– Джонатан, но это же метро/парк Тюильри/Елисейские поля! – протестовала я периодически.

– И что? – спрашивал он, растягиваясь чуть ли не на первой попавшейся свободной скамейке.

– Но тут же люди.

– И что? – спрашивал он снова, не обращая внимания на то, что кто-то из прохожих фотографирует на айфон его шпагаты и скрутки позвоночника.

– Они на тебя смотрят, – теряла позиции я.

– И что? – спрашивал он третий раз. – Не то, чтобы со мной этого никогда не случалось, Марта.

После седьмого по счету разговора на этот счет я внезапно поняла, что он всегда ощущает себя на сцене и воспринимает окружающих как публику.

– Не обязательно на сцене, – пояснил позже Джонатан, – чаще на уроке. Нес рюкзак, спина под ним согрелась, самое время ее еще чуть-чуть размять и потянуть. Тянуться надо каждый день, без вариантов. Это никого не оскорбляет, в конце концов, Марта. Разве кто-то предъявляет мне претензии?

Тянулся он действительно каждый день. В периоды, когда работа заходила в тупик, он тянулся все то время, пока не спал, и я просыпалась утром от звука его дыхания на растяжке. Да, дышать танцоры умеют так, что это слышно в соседней комнате.

Я осторожно заходила, опускалась на корточки и смотрела, как он перетекает из одной своей ротации в другую. И просилась побыть тут.

Он кивал, не глядя на меня, и дальше вытягивался, скручивался, перекладывался на полу с отрешенным видом. Это длилось минут двадцать, и я никогда не могла заставить себя выйти из комнаты и не смотреть на него. Ничего красивей, чем тело, движущееся почти как вода, вокруг своего центра, нельзя себе представить.

– Зачем ты так дышишь? – спросила я один раз, считая секунды (10 секунд) на его выдохе.

– Чтобы мышцы наполнялись кислородом, – ответил он медленно.

После занятий Джонатан никогда не мог сразу набрать привычный темп коммуникации, хотя болтать ужасно любил. Язык тела не сразу отпускал его в человеческую речь.

– А это больно?

– Тянуться? – он задумался. – Нет, пожалуй, не больно. Неприятно. Или нет. Ощутимо, вот как. Некомфортно, и задача в том, что нужно почувствовать комфорт.

– И как это сделать?

– Дышать. На сильную боль – дышать. Но я уже не допускаю боли. Перерос это привычное для русского балета насилие, видимо. Мышцы нельзя рвать, их надо протягивать, и никаких слез из глаз быть не может, это просто работа на границе своих возможностей.

Я смотрела на него с каким-то неутихающим трепетом, думая постоянно, что он никогда не видел своей грации и легкости со стороны, что он даже больше, чем просто красивый мальчик, что на нас оборачиваются на улице, но смотрят именно на него. И непонятно было, как он может находиться вне всего этого интереса, чайка Джонатан. Быть занятым только своим полетом и никак не реагировать на внимание публики.