Текст книги "РиДж"

29. Джонатан. L'amour heureux

 
Est-ce que tu m'aimeras encore
Jusqu'à la fin jusqu'à la mort
C'est ce que disent les gens qui s'aiment
C'est ce que veut l'amour heureux.
 
 
Полюбишь ли ты меня когда-нибудь,
До конца, до смерти?
Так говорят те, кто любят,
Это то, чего хочет счастливая любовь.
 

После истории с Avoir, ее ревнивой истерики и целой ночи объяснений, что такое дуэт и как его выносят, я перестал ждать, что она будет разделять мой энтузиазм к РиДжу. Все равно Марта не знал, кто такой Реда, в чем гениальность его постановки, никогда не слышала имени Жерара Пресгурвика, а наши танцы казались ей непонятно чем. Мне некогда было думать, чем именно.

Иногда, конечно, я пытался ее строить. Видел, как она перекашивается, как рано посаженный за парту школьник, пишет, завернувшись набок, стоит, завалившись на правое бедро, читает, лежа клубком.

– У тебя все болеть будет, – я пытался поправлять ее, но она отдергивалась и смотрела умеренно обиженными глазами. Глаза Марты были красивые, ничего не скажешь, но это выражение терпеливой обиды меня обесточивало.

Если бы она скандалила или просила ее не трогать, я бы, наверно, плюнул и научился бы не замечать ее общей кривизны. Но она молчала. Или злилась. Злости своей она словно сама не видела, как закипающий чайник не слышит своего свиста.

Один раз в долгожданный понедельник после трех двойных спектаклей (пятницу, субботу и воскресенье мы выносили на честном слове, и часто в шестой спектакль уикенда я вообще не знал, как доехать домой от Дворца Конгрессов, сидел по часу в гримерке, не переодеваясь, пока ощущение ног и спины не возвращалось ко мне), – один раз только она сорвалась. Тогда что-то стало иначе в ней. И потом между нами.

Марта полоскала стакан, она не знала о французской привычке экономить воду изо всех сил, а я не напоминал, и так слишком много несвободы в ее жизни. Она стояла, открыв кран на всю катушку, и трясла стакан под струей, мотая запястьем так, что я физически почувствовал, как у меня заныли связки.

– Послушай, ты себя перегружаешь, это не функциональное движение, – не утерпел я.

Она уставилась на меня через плечо глазами совы и сжала стакан в кулаке.

– Ну смотри, в руке тоже есть ось, как в позвоночнике, и любое бытовое движение надо начинать с кончиков пальцев…

– Je sais faire la vaisselle! – выплюнула она сквозь зубы, закрывая кран.

– Что?

– Ничего! – она швырнула стакан в раковину.

– Что ты сказала?

– Учи французский, чайка Джонатан Ливингстон, – Марта стояла спиной ко мне, навалившись на раковину, у нее тряслось плечо и левое колено, и вся она была как моток проволоки под током, с этой свернутой на затылке косой.

Я тронул ее за дрожащее плечо и сразу почувствовал этот спазм, который нам сто раз показывали в академии как пример контрактуры мышц, после этого будет боль, зажим и реабилитация, и она ничего этого знать не хочет, и тело ее для нее какая-то грязь или кусок мяса, для этих старообрядцев, которые не понимают, что тело – это ты сам.

– Тебе больно вот здесь, когда ты так стоишь?

– Джонатан, – сказала она глухо, не реагируя на мою руку, – зачем ты учишь меня мыть посуду?

– Тебе больно, Марта, вот тут?

– Laisse-moi tranquille.

– Что?

– Ты правда не понял, что я сказала?

– Примерно понял, – я надавил на лопатку, чтобы мышечный спазм разошелся от тепла и нажатия, она шевельнула плечом и вздрогнула сильно, но все так же смотрела перед собой в раковину.

– Allez au diable!

Это невозможно было не понять.

– Как ты со мной живешь, Марта… – сказал я очень искренне.

– Молча, – ответила эта злая русалочка.

И первая рассмеялась, потому что так и было.

– Я не умею твои танцы, Джонатан.

– Да это не танцы, а гигиена движения. Тело надо беречь.

– То-то ты весь в синяках приходил первый месяц ваших репетиций.

– Синяки – это не травма.

– А что такое травма?

– Это когда больно, – объяснил я почти понятно. – Но у меня ее не было со старших классов академии.

– И что делают с травмой?

– Лечат, – усмехнулся я. – Терпят.

– А как с ней танцевать?

– Никак, – мне было смешно. – Ну, или через боль.

– И ты бы стал?

– Нет, конечно! Не выношу боль.

30. Марта. L'amour heureux

Мы не мирились с кучей всяких условий, не ходили на семейную психотерапию и даже особо не обсуждали ничего. Просто снова стали жить в этой крохотной студии, где у него повсюду лежали коврики и эспандеры, мячики и балансировочные платформы. Только теперь не отмалчивались, накапливая раздражение, а вдохновенно сцеплялись, если что-то мешало, возмущало или просто требовало выхода. А ты мокрое полотенце в ванной на пол бросаешь. А ты оставила огрызок на тарелке, как будто я должен его доесть. Где мои наушники? Где моя мышка от ноута? Ты будешь закрывать форточку, или мне сразу кредитку положить на подоконник, пусть далеко не лезут в окно? А ты опять всю воду убрал в холодильник, чтобы отморозиться на ваших репетициях?

Все это было как-то весело и необходимо, как партия в теннис или заминка после силовой тренировки. Мы прощупывали и узнавали друг друга совсем заново, точно никакого Михайловского театра, дорогущей квартиры на Шпалерной, моей работы в Музее Воды, первых месяцев в Париже и ссоры из-за яблок не было. У него были спектакли пять дней в неделю, а потом наконец было десять дней отдыха, и мы уехали в Биарриц. Еще одно место, которое для меня было чем-то немыслимым из учебников по истории, а для Джонатана – вариантом неплохо отдохнуть. Надо было только добраться до конца показов мюзикла во Франции. Всего лишь до конца весны.

– Неделя отдыха, представляешь? – он кинул рюкзак под ноги и сполз по стенке, как всегда делал после какого-то финального дня. В конце кастинга, в конце генеральной репетиции, в конце примирения.

– И ты не будешь танцевать неделю?

– Нет, танцевать буду, конечно, – у него даже глаза расширились от такого странного вопроса. – Просто не в Париже. Поедем куда-нибудь, Марта!

– Куда? В Питер? – испугалась я.

– Неее, зачем нам Питер, – он замотал головой, зажмурился и вскочил на ноги. – Лучше в тепло! В Прованс! Нет, в Биарриц!

– Биарриц?

– Это у океана… – он уже открывал ноут, нетерпеливо вытаскивая другой рукой кошелек из рюкзака. – Там так тепло сейчас должно быть! Увидишь!

– Я знаю, где Биарриц, – остановилась я у него за спиной. – Но ведь и здесь тепло.

– Я уже видеть не могу твой Париж. Парижская весна, вот ещё!

– Скажи еще, что ты его не любишь.

– Не люблю Париж! – Джонатан запрокинул голову и посмотрел на меня задиристо снизу вверх. – Лион люблю. Прованс люблю. Ницца ничего. Бордо, пожалуй. Ну и вот Биарриц, там отлично.

– Сплошная Аквитания, значит…

– Ой, Марта, хватит.

В Биарриц ходили поезда, и уже вечером мы сидели в TGV, где он расслабленно сидел с плеером в ушах и смотрел вокруг себя очень весело, а я, устав думать, какая она – эта настоящая Аквитания, о которой я только читала в учебниках, задремала и проснулась только на вокзале.

В отеле были окна на океан, который шумел, несмотря на полный штиль, шумел всегда, перебивая наши голоса, не оставляя нас наедине даже ночью, белоснежные цветы везде и всюду, какие-то невероятное количество бутылок вина в виде декора, даже в ванной бутылки были вмонтированы в стену. Еще в ванной был автоматический кран. Я не знала, как им пользоваться, и было обидно, когда Джонатан легким жестом поднес руки, и вода потекла.

– Да успокойся, – пожал он плечами. – Чего угодно можно не знать.

– Мы с тобой из разных миров, – сказала я, поднося и убирая ладонь, чтобы еще раз полюбоваться, как вода послушно включается от моего движения.

– Зато ты знаешь, что здесь Аквитания. А я нет.

– Кто на что учился, чайка Джонатан.

– Подумай, Марта, ни одно место во Франции не будет для тебя незнакомым. Ты знаешь их лучше меня, хоть и не была здесь.

– А мы поедем во все места во Франции?

– Ну конечно! – он подскочил ко мне, обхватил меня мокрыми руками и стал целовать в лицо с каким-то внезапным буйным восторгом. – Во Франции. В Италии. В Швейцарии. Куда хочешь! Поплывем. Полетим… Русалочка Марта…

У него было плавным каждое движение, даже голову он поднимал так, будто выныривал из воды. Плавать, кстати, он не умел совсем, точно так же, как кататься на коньках. Всегда только бродил по воде, сидел на берегу и сосредоточенно дышал.

– Холодно, – отвечал он на мои призывы зайти в воду.

– Плюс тридцать три! – кричала я от отчаяния.

– А мне холодно, – он вытягивался на коврике на солнцепеке и лежал так неподвижно, что я все оборачивалась с берега. Неподвижный, Джонатан словно исчезал из этого измерения.

Я не могла наплаваться в этой теплой, как молоко, воде, дышала солнцем, барахталась, как в детстве, выходила такая легкая и счастливая, как, кажется, в пять лет на даче после озера и костра.

Джонатан смеялся, глядя на меня, много стоял на берегу и махал мне, когда я далеко заплывала.

– До куда ты плаваешь? – спросил он как-то, когда я вылезла совершенно обессиленная и шлепнулась на песок у самой воды.

– До горизонта.

– То есть ты плывешь, пока видно берег?

– Ага.

На Ильмень-озере в детстве я всегда плыла, сколько хватало дыхания, потом подолгу лежала на воде лицом вверх и воображала, что это мое море, а я медуза, и могу легко уйти в глубину. Или что купец Садко выплывет с гуслями, откупившись от морского царя, и его корабли с белыми парусами заберут меня. Потом я стала плавать до линии горизонта, чтобы только-только видеть берег, и там уже выглядывала алые паруса капитана Грея или хотя бы древнегреческий корабль. Все легенды, которые удерживали меня, были про спасение через воду.

А оказалось, что спастись можно на самолете.

– Больше не поедем в такие места, – сказал он в день отъезда.

Я приплыла уже на закате. С пляжа ушли все, включая спасателей, и Джонатан выглядел похудевшим и несчастным.

– Что такое?

– Я не могу так, Марта! Тебя два часа нету.

– Ты бы крикнул, я бы приплыла раньше, – я сушила волосы, выбирая из них водоросли, а он сидел на корточках передо мной и смотрел большущими обиженными глазами.

– Я не мог. Тебя невозможно звать, когда ты в воде.

Он еще нахохлился, уткнулся подбородком в колени и стал сердито глядеть на воду.

– В следующий отпуск поедем в Италию. Там все о любви, и автоматы с 14 видами презервативов везде стоят.

– Это намек на то, что тебе мало любви?

– Мне мало тебя, – сказал Джонатан печально. – Тебя поглотила пучина океана. Как тогда Париж. Когда мы куда-то приезжаем, тебе всегда нужно это место, а не я. Здесь ты вообще русалка, и руки у тебя холодные, и волосы тоже. Я думал, я буду тут на руках относить тебя в постель, и ты до рассвета будешь мне рассказывать, что ничего лучше с тобой не случалось.

Это было смешно, но я видела, что он говорит почти серьезно. Серьезно он разговаривал редко, в основном в самолете или на тему репетиций, так что не стоило упускать такой шанс.

– Ну и отнеси меня в постель на руках. Я тебе расскажу, что со мной лучше этого в жизни ничего не случалось.

– Не могу, – ответил он еще более грустным голосом. – Тут холодно, а для этого надо разогреть хорошо поясницу. И плечевой пояс тоже неплохо бы. Кроме того, после работы с весом я не смогу нормально сделать вечернюю растяжку.

От хохота я упала головой в песок, и Джонатан даже не сразу смог меня поднять.

– Ничего лучше, чем этот диалог, за все время здесь точно не случалось, – я потянулась к нему, но он, вздрогнув, отстранился.

– Как-то у воды неприлично тебя целовать, русалочка Марта.

– Почему? Никто не подглядывает.

– На тебя смотрит море.

Он потянулся, поднялся на ноги и сунул руки в карманы, глядя на море все так же печально.

– Мне здесь не нравится, Марта. Возле воды я чувствую, что ты вообще не про меня.

– Ну да, конечно, – согласилась я обиженно, – куда нам с Новгорода до Шпалерной 60.

– Да нет, я про другое. Ты здесь как русалка. Видела, на тебя в баре даже никто не смотрит. Только на твои волосы. Как будто ты не человек.

Когда Джонатан решал поговорить по душам, я всегда думала, что лучше бы это был разговор на его языке и территории тела. По крайней мере, все понятно и ничего не больно.

– Это ты пытаешься сказать мне приятное, но не с того конца зашел?

– Нет, я пытаюсь сказать, что мне одиноко, а ты не идешь в номер.

– Ты же меня хотел нести в номер на руках! Иначе как я скажу, что ничего лучшего со мной не случалось?

– А ты соври, – он так и стоял, глядя на воду, но я слышала, что он больше не дуется, скорее сдерживает улыбку.

– Тебе соврешь, чайка Джонатан…

– Что, русалочка Марта? Ты никогда не врешь, а я опять этого не знал?

– Нет, вру, – ответила я спокойно. – Но не на твоем языке. Ты же услышишь, что это неправда.

– Услышу.

Он повернулся спиной к воде и сел в песок напротив меня.

– Тебе здесь все это не надо, и я тоже не гожусь, потому что море – лучшее твое ощущение?

Я молчала. Как ему сказать, что такое для меня плыть?

Откуда ему знать, как это – никогда не быть одной дома, одной в комнате, одной на улице, только в один месяц в году, если уплывешь далеко от берега, не будешь никого видеть, и в теле столько силы, и где-то там Волхов ведет к океану. И когда-нибудь ты уплывешь совсем. Но пока надо к берегу.

– Я же вижу, что меня как будто нет здесь, – продолжал Джонатан. – Ты не разговариваешь со мной. Ты засыпаешь раньше, чем я выхожу из ванной.

– Ты можешь меня разбудить.

– Не-а, – сказал он по-детски. – Не могу.

Я сползла в остывший после заката песок и легла головой ему на колено.

– Я живу с тобой, чайка Джонатан.

– Это да.

Он гладил меня по сырым еще волосам без капли чувственности, с силой протаскивая пальцы сквозь мокрые пряди и цепляясь за затылок, а я молча вспоминала, сколько раз он приходил после репетиции, даже не здороваясь со мной, молча сидел в душе по полчаса, потом тянулся на коврике и первые слова мог сказать только на следующее утро, а то и в выходные. Но для него это рабочий процесс, конечно, и отдых, а когда я делаю то же самое, он просто не узнает это. Никто из нас не узнает себя в другом. Если сказать ему сейчас, что я люблю его и он центр моей Вселенной, он решит, что я шучу, пытаюсь язвить и вообще нашла довольно глупый способ еще на одну ночь увильнуть от его объятий. А если сказать, что мои руки с того билета в Михайловском помнят его тепло, и дни мои делятся на те, в которые я держу его за руку и не держу его за руку (например, в рейсе), Джонатан решит, что я сошла с ума. И сейчас мы сидим под звездами на берегу, одни у теплого моря, но он не может меня целовать, потому что море подглядывает, и он горько жалуется, что хотел носить меня в постель на руках, но у него поясница и плечевой пояс.

И со всем этим ничего нельзя сделать, просто мы такие. Просто он артист РиДжа, который не знает французского и никогда не видел Ильмень, а я русалочка Марта и не умею говорить.

31. Джонатан. Биарриц

В долгожданную неделю выходных после окончания гастролей мы уехали в Биарриц.

В поезде TGV она сидела настороженно, крутила головой и постоянно переводила на меня взгляд, как будто сомневалась, что я никуда не исчезну.

– Ты не любишь поезда? – спросил я на всякий случай.

– Не знаю. Наверно, люблю. Я никогда никуда не ездила, ты же знаешь.

– Нет, не знаю.

– Во всяком случае, в Биарриц точно. А почему поезд сидячий? Нам долго ехать?

– Часа четыре.

Она успокоилась и уснула, как всегда, уткнувшись головой мне в локоть и подобрав ноги под себя. Я в очередной раз удивлялся, как она со своим ростом помещается в кресле с ногами, словно кот. Спящая русалочка Марта.

В Биаррице она молчала до самой ночи, только в номере в отеле вышла из ванной с намыленными руками и растерянно промямлила:

– Джонатан, вода…

– Что вода?

Я зашел в ванную, поднес руки к крану, и вода полилась как положено.

– А куда ты нажимал? – еще больше растерялась она.

– Ты никогда не видела автоматический кран? – не поверил я. – Во всех макдоналдсах такие стоят.

– Сначала поезд, теперь это, – сердито сказала Марта, смывая мыло с рук. – Я никогда не была в Макдоналдсе.

Было бы глупо звать ее в Макдак, находясь на лучшем морском курорте Франции, где местная кухня была лучше самой себя, но мысленно я обещал себе в Париже как угодно затащить ее в Макдоналдс. Вообще в любых поездках вне дома я узнавал о Марте за пару дней больше, чем за полгода в Париже. Кажется, она обо мне тоже.

Первый день было холодно, мы гуляли по всему городу, она то молчала подолгу, то вдруг начинала рассказывать о музее моря, маяке, каких-то усадьбах и русских мигрантах времен Октябрьской революции, плавно переходя с них на империю Плантагенетов. Всего этого я совершенно не знал, хоть и был в Биаррице уже несколько раз. Про Элеонору Аквитанскую я даже заслушался, так сильно сама Марта была похожа на красивую французскую королеву на берегу океана с уложенной вокруг головы косой.

– Вот бы в старости оказаться такой, – мечтательно сказала она, глядя за горизонт. – Элеонорой.

– Тогда тебе надо родить двух сыновей, – пошутил я.

Она серьезно посмотрела на меня.

– Пятерых.

– Как пятерых?

Единственное, что я точно помнил про Элеонору Аквитанскую, так это то, что она была матерью Ричарда Львиное сердце и принца Джона, про которых написано в легендах о Робин Гуде.

– Ты что-нибудь помнишь из того, что в школе учат, чайка Джонатан? – поинтересовалась Марта.

– Сколько у кого было сыновей, точно не помню.

– Понятное дело. Единственный сын… – она смотрела на меня насмешливо.

– Зато меня могли возить в Биарриц, – возразил я.

– А будь у тебя пара братьев, не возили бы?

– Ну, дети – это дорого, – пожал я плечами.

Марта вздрогнула и отошла от меня к краю пляжа, почти в воду.

Ходить она, как по мне, почти не умела, уставала очень быстро, не попадала в ногу, горбилась и смотрела себе под ноги уже через полчаса на любой прогулке. Зато плавала как настоящая русалочка. В Биаррице не вылезала из воды часа по два, все это время мелькая завязанной на макушке косой где-то на горизонте, и после 15-минутной передышки на берегу снова ныряла в воду.

– Где ты так научилась плавать? – спрашивал я, пока она переводила дыхание и завязывала косу повыше.

– На даче, – отвечала Марта.

– А где у вас была дача?

– На Ильмене.

Где этот Ильмень, я уже не хотел спрашивать, только смотрел, как она поводит лопатками, смаргивает воду с ресниц и смотрит на море так нетерпеливо, словно все русалки Франции ждут ее на шабаш.

– Русалочка Марта, – сказал я как-то в шутку, проводя ладонью ей по спине, – я ревную тебя к воде.

Она повернулась и очень серьезно, оценивающе посмотрела мне в лицо.

– А ты научись плавать, чайка Джонатан. Может, сработает.

Учиться плавать я не хотел. И вообще купаться терпеть не мог с детства. Занятия балетом выбили из меня любовь к самому ощущению текущей воды, потому что душ два раза в день замучает кого угодно. В любом озере, реке и море мне было холодно, и единственное, что нравилось – ходить по мелководью и ощущать, какой легкой в воде делается стопа. В этом Биаррице было +18 в воде, и я вообще не мог понять, как она выдерживает при такой температуре час плавания.

В последний день на пляже она вообще не выходила из воды даже отдохнуть. Добиралась до мелководья, сидела или ходила минуты три, переводя дыхание, и снова ныряла, не оглянувшись на меня. Тревога, обида и какая-то непонятная ревность затопляли меня, как прилив – берег, я устал стоять и гипнотизировать мелькающую в волнах голову, хотел в номер собирать чемодан, делать вечернюю йогу и готовиться ко сну.

Со сном тут было неладно. Наплававшись, Марта делалась чужой, переставала на меня смотреть в разговоре и сидела расслабленно, равнодушная ко всему происходящему. Мокрые волосы она сушила до следующего утра, разложив их по спинке стула в баре, туристы фотографировали их с разных ракурсов и показывали мне большой палец в знак того, что эта необыкновенная девушка-русалка со мной.

Но того, что она моя, я не чувствовал в Биаррице вообще. Сюда едут расслабляться на пляже, уходить спать в девять вечера и проводить любовные и алкогольные ночи, а Марта плавала, как на соревнованиях, не поддавалась на попытки разговорить ее ни на какие темы, только молча созерцала море в открытую дверь бара поверх моего плеча, вечерами совсем не ела и только пила минералку по три бутылки за раз, а в номере падала спать, завернувшись в непросохшие волосы, и не замечала никаких моих объятий. Плавала, расчесывалась, пила минералку и спала. Все.

– Я спать хочу, вылезай уже из воды! – не выдержал я, когда уже на пляже не осталось никого, кроме нас.

– Ну иди спать, – Марта отжимала косу, глядя на закатную дорожку на волнах. – Ключ у тебя же.

– А ты не хочешь?

Она решительно замотала головой.

– Я еще поплаваю.

– Больше не повезу тебя к морю, – в отчаянии сказал я, чтобы хоть как-то ей отомстить.

– Если бы ты умел плавать, ты бы здесь не скучал.

– Я не скучаю. Мне одиноко. Без тебя.

– Так я здесь, – она удивленно заморгала, наконец повернувшись ко мне. – Вот я здесь, чайка Джонатан. Живу с тобой.

«Я живу с тобой» – так она отвечала на любые мои претензии, запросы и попытки прояснить будущее дальше завтрашнего дня. Je vis avec toi, Jonathan Le Goeland. Правда, после этой фразы она всегда подходила ко мне ближе вытянутой руки и улыбалась глазами, и это было надолго, а после я, конечно, думал, что и впрямь достаточно, чего мне еще не хватает.

Тем обиднее было слышать это на ветреном берегу, где она десятый день сидит ко мне спиной и смотрит в это море, русалочка.

– Ты не со мной, а в воде живешь.

– Ты хотел, чтобы я отдыхала, – пожала плечами Марта. – Я отдыхаю.

– Я не знал, что ты отдыхаешь, как на соревновании по плаванию.

– Нет, я отдыхаю, как в детстве, – сказала она весело. – На Ильмень-озере. Я тогда надолго уплывала от всех, до самого горизонта, чтоб меня видно не было, и воображала, что Волхов ведет в океан, и я превращусь в русалку и доплыву до океана. И меня корабль заберет.

– Куда? В Париж?

– Нет, про Париж я тогда еще не знала. Я же говорю, это было еще в Новгороде.

– Первый раз слышу, что ты жила в Новгороде.

Солнце уже зашло, но от воды тянуло теплом, ветра не было, и в этой тишине ее голос звучал, как шелест песка.

– Конечно, жила. До школы. Там же главная старообрядческая община Севера.

– Где, на Ильмене?

– Да нет же, в Новгороде. На том берегу. Церковь, правда, спрятана в чаще, так что местные даже не все знают о ней.

– И конечно, ее охраняют алабаи в сарафанах, – сказал я с досады. Опять я ничего про неё не знаю, почему она никогда не рассказывала про Новгород? Почему она вообще никогда ничего не рассказывает дома, и чтобы что-то узнать про Марту, надо лететь с ней на самолете в другую страну и жить среди чужих людей?

– Нет, там только висит объявление на дверях: «Представителей иных конфессий просим никаких молитвенных действий в нашем храме не совершать»… И кстати, отстань от наших сарафанов. Ты сам ваши костюмы в «Ромео и Джульетте» со стороны не видел.

– Ну, костюмы для сцены, в супермаркет мы в них не ходим.

– Старообрядцы тоже в сарафанах, кроме храма, никуда особо не ходят, – спокойно заметила Марта. – Ты меня хоть раз видел в сарафане?

– Нет. Но я не против.

– Поэтому ты подарил мне джинсы тогда на Рождество?

Она сидела, распустив волосы, в шаге от меня, в открытом мокром купальнике, никого не было рядом с нами, только дорожка от света фонарей на волнах и очень неплохо вписавшийся в романтический пейзаж молодой месяц. Но почему-то возле воды я не мог ни звать ее в полный голос, ни дотронуться, ни даже разглядывать ее так, как уже может позволить себе мужчина, живущий с женщиной второй год. Почему-то это море перетягивало все. Заявляло свои права на русалочку Марту. Кто я такой против этого моря. Когда она отплывала к самому горизонту, я стоял на берегу, боясь потерять ее из виду, и почему-то даже не мог ее звать, просто ждал, когда она вернется.

– Пойдем спать.

– Нет.

Она улыбалась глазами слегка коварно.

– Не хочу. Дай последний раз поплавать. Иди, я приду.

– Ты замерзнешь. И нельзя плавать в темноте. Вдруг ты не увидишь берег.

Она вдруг потянулась ко мне всем телом, обняла и поцеловала несколько раз совершенно холодными губами. Ладони у неё тоже были ледяные, хотя мы и сидели уже на берегу долго. Русалочка.

– Со мной никогда ничего не случится в воде, Джонатан.

– А не в воде?

– Со мной никогда ничего не случится, – она положила голову мне на колено, рассыпав мокрые волосы по песку. – Я живу с тобой.

– Ты не уйдешь от меня? – спросил я вдруг, глядя сверху вниз на ее мокрую голову.

– Со мной никогда ничего не случится, – повторила она в третий раз.

Во Флоренции она хотела побывать давно. Я не знал, зачем, мне никогда не нравился этот город, да и вообще я не так любил Италию, как это принято у русских. Гулять по городу и рассматривать стены, как Марта, я не умел, в музеях не находил ничего для себя интересного, а еда их мне казалась слишком вкусной. Пожалуй, Италия была единственным местом, где я все-таки следил, не слишком ли много я ем. И это всегда мне там действовало на нервы.

Ехали мы во Флоренцию на машине, я был за рулем впервые за два года и очень нервничал, но Марта предпочитала не замечать этого, вертелась, смотрела в окно, показывала на все тучки, подсолнухи, овечек и прохожих, да и вообще в этой поездке была больше похожа на маленькую девочку, чем на привычную безмолвную себя.

– Жалко, что ты не водишь машину, – сказал я вечером первого дня. – Так бы за сутки доехали.

– А мне не жалко, – замотала она головой. – Мне нравится ехать, и ты мне нравишься.

– Скажи это еще раз, – я потянул ее к себе, она засмеялась и обняла меня за шею, как маленький ребенок.

– Je t'aime bien.

– А по-русски повторить?

Поездок я ждал каждый раз, потому что только в дороге из точки А в точку В Марта словно оставляла дома свою вечную неприступность и скромность, превращаясь в ту девочку, которая могла смотреть мне в глаза и говорить сквозь нежную, расслабленную улыбку: «Что угодно… Только больно мне не сделай». В Париже она не умела быть такой. Какие-то другие законы нам назначал этот город.

Был почти рассвет, когда она, моргая сквозь рассыпанные по лицу волосы, сказала с той самой еле видной улыбкой:

– Все-таки да, иногда ты мне нравишься.

– Иногда, – хмыкнул я. – Когда вокруг красивый Париж или красивая Флоренция.

– Ну, какая Флоренция, я только завтра посмотрю… – она потянула к себе мою руку и стала гнуть ее в запястье туда-сюда, как игрушку.

– Уже сегодня.

– Ты ломал руку когда-нибудь? – она вдруг задержала пальцы, рассматривая запястье на просвет.

– Да. Откуда ты знаешь?

– В эту сторону запястье не крутится.

– Спи, русалочка.

Она послушно закрыла глаза, повернулась на бок, не выпуская моей руки, и ушла в сон одним глубоким вздохом.

Иногда ты мне нравишься, думал я, глядя на ее тонкую спину и ворох волос, рассыпанный по кровати. Русалочка Марта, ты останешься со мной? Или все дело в красивой европейской архитектуре?

В первые парижские три месяца она так страшно стеснялась при мне расчесываться, что зажмуривалась, поймав мой взгляд в зеркале. Здесь она спокойно ходит по комнате, распустив косу, и посматривает, вижу ли я. Вообще та наша ссора… могло ли ее не быть?

Из всей Италии я запомнил только эти флорентийские ночи, шумную темноту и огромную трёхчасовую очередь в Галерею Академии, где Марта упорно стояла на солнцепеке и твердила, что никуда не уйдет, пока не посмотрит на Давида Микеланджело. После зала с Давидом она молчала до конца дня, а ночью рассматривала мою руку на просвет и вздрагивала от любого прикосновения, как от холода.

Десять дней Европы кончились, и впереди был Азия-тур «Ромео и Джульетты» в Китай, Японию и Южную Корею.