Текст книги "РиДж"

13. Марта. Увертюра

 
Lourde erreur,
de prendre un coeur
Avant son heure
 
 
Тяжелая ошибка —
брать чье-то сердце до того,
как придет его час.
 

Ноябрь только начался тогда, но уже, как это бывает в Питере каждый год, казалось, что эта тусклая осень была всегда, и снег никогда не выпадет, и солнце – это что-то не из нашей истории. И тишина, тишина. Дождливая осень для меня всегда была лучше сухой, потому что шлепающие по лужам, ездящие по лужам и обсуждающие лужи – все они создают звуки. А в сухую осень звуков нет. Город накрыт мешком.

Работа в ноябре заканчивались рано, но светлое время суток заканчивалось еще раньше. Выходить в тусклые серые сумерки не хотелось, я сидела подолгу за компьютером и листала авито. Фотографии моря и котиков в ноябре – это невыносимо. А билеты в театр с рук – почему же нет.

Объявление было в поиске третьим сверху. С отличной фотографией билета.

«Срочно продам билеты на „Жар-птицу“ и „Шопениану“! Можно два, можно один! Бельэтаж, видно и слышно все происходящее!»

Агент, – скучно думала я, закрывая авито и поворачиваясь к окну. Там все никак не начинался дождь, уже две невыносимых недели ноября никак не начинался. Серая бесконечная тишина. И еще целая вечность до зимы. До снега, может быть, еще два месяца.

Я вдруг представила запах Михайловского театра. Наряды VIP-слушателей в царской ложе и маленьких девочек в платьях принцесс, которых заботливые мамы водят на балет, чтобы разжечь в них амбиции.

Прежде чем набрать номер, несколько раз выдохнула. У меня так долго не было телефона, до окончания университета. И привыкнуть, что звонок – это что-то обычное, в пределах нормы… нет, наверно, никогда не привыкну.

– Здравствуйте, я насчет билетов на «Жар-птицу» и «Шопениану» на завтра. С авито. Еще не продали?

– Нет, что вы, не продал, – веселый голос, не по-ноябрьски солнечный. У меня как будто пальцы на телефоне вдруг отогрелись от этого солнечного голоса.

– Где можно с вами встретиться?

– Это смотря сколько вам билетов.

– Эээ, – растерялась я, – вообще хотела один. Но могу забрать оба. У вас их два?

– Два, – в трубке что-то застучало и забибикало. – А вы где сейчас? Я как раз освободился, могу подвезти, ну если только вы не в Горелово или на Гражданке, конечно.

– Я на Шпалерной в музее воды, – сухо ответила я, обижаясь за свою Гражданку.

– Бинго! – голос в трубке выплеснулся на меня почти физически ощутимой радостью. – Я сам живу на Шпалерной, дома буду в течение получаса. Где музей воды, я не знаю, если честно, подойдете к дому?

– Да, могу. Какой адрес?

– Шпалерная, 60.

– Шестьдесят? – переспросила я.

Этот огромный дом из стекла и бетона с закрытой территорией построили только-только. Наш музей находился совсем рядом, и ощущать себя бедной и несвободной я стала острей, когда первые черные джипы с охранниками стали заезжать на подземную парковку дома шестьдесят на Шпалерной.

– Ага, – солнечный голос снова пропал в фоновом бибикании машин. – Через полчаса жду вас у дома с билетами, до встречи.

– Как вас узнать? – заторопилась я.

– Ммм… у меня хвост! – сообщил голос уверенно.

– Хвост? – запнулась я. Что еще за шутки? Ну да ясно уже по интонациям, что юморить он любит. – А крыльев нет у вас? Может, вы еще и летаете?

– Летаю? – задумался он. – Кстати, да, я летаю! По крайней мере, нас этому учили…

– До встречи, – я нажала на кнопку и несколько минут еще посидела, глядя в монитор, где висело объявление с картинкой из «Жар-Птицы».

Хвост. Надо же.

Пока я десять минут топталась в луже возле грандиозной лестницы на Шпалерной 60, телефон разрядился окончательно. Видимо, ни Шопенианы, ни Жар-Птицы мне не должно было достаться.

– Прошу прощения! Это вы? – раздалось откуда-то сверху. Тем же громким, солнечным голосом.

Я подскочила и стала озираться. Крик шел из открытого окна на втором этаже.

– Простите! Я не могу найти куртку, а выходить без нее в такой ливень как-то не по-питерски. Можете подняться в квартиру за билетами?

Я рассматривала его, задрав голову. Хвост у него и в самом деле был выдающийся. Свешивался из окна на полметра, причем состоял как будто не из волос, а из темной жесткой проволоки. А еще его обладатель был в белой рубашке с закатанными рукавами и вообще выглядел под стать этому элитному дому.

– Не бойтесь, вас охрана пропустит, я сейчас позвоню на пульт!

Охрана. Пульт. Куртка потерялась. Куда я вообще иду?

«Зато после всего будет „Шопениана“», – напомнила я себе.

Охрана проводила меня довольно презрительным взглядом. Ну да, вряд ли в этом доме жили экскурсоводы. Стекло, бетон, лифты и лофты. Тааак, а он же не сказал номер квартиры. И куда мне теперь идти?

– Я тут! – помахал мне рукав белой рубашки из самой дальней парадной. – Пожалуйста, зайдите, зонта у меня тоже нет.

У него хвост, зато нету куртки и зонта. И он летает. Его учили. Шпалерная 60. Что происходит вообще?

– А мы с вами друг другу так и не представились, – он держал в руках целую пачку билетов, хвост стоял дыбом, схвачен он был слабой резинкой на уровне лопаток, так что волосы лезли ему в глаза. Глаза были темно-карие, ближе к черному, и один заметно больше другого. Казалось, что он подмигивает.

– Я Марфа.

– Марта? – переспросил этот мальчик с хвостом и разными глазами.

Своего имени я стеснялась всю жизнь. У старообрядцев оно в ходу, но тезок у меня не встречалось, разве что в храме. Но церковь наша одна на весь город. Хлопотливую Марфу из Евангелий я тоже не могла уважать, хотя ее именем меня и нарекли.

Я кивнула. Марта так Марта. Во французском, в конце концов, это одно и то же имя.

– Марта – это чудно. А меня зовут Натан.

Еще чего не легче.

Конечно, это имя ему шло превосходно. От проволоки волос до разреза глаз он был настоящий юный персонаж откуда-нибудь из Ветхого завета. Не красивый, нет, а именно характерный. Но старообрядцы – антисемиты, каких поискать. Впрочем, почти все христиане – антисемиты. Загадочно, но факт.

– Я забыл: на какой вы балет хотели?

– А у вас их много?

– Да, ребята из Академии мне свои контрамарки регулярно отдают. Но я через неделю уезжаю, так что решил все продать. А, вы «Шопениану» просили, да ведь?

– Да, на завтра.

– Я один отдам билет, ладно? – он отбросил локтем хвост на спину и быстро вытянул бланк из пачки. – По второму сам хотел пойти. Последний раз посмотрю.

– Почему же последний?

– Уезжаю же, – он протянул мне билет. – Вы не против моей компании в ложе?

– Нет. Мы с вами у театра встретимся? Или в зале?

– Вы на меня не ориентируйтесь, – отмахнулся он. – Я приду, скорее всего, к «Жар-птице», под занавес.

– «Шопениану» не хотите смотреть? – удивилась я.

– Нет, она же скучная, – как ни в чем ни бывало ответил обладатель хвоста и пачки билетов. – Все, Марта, увидимся завтра в театре. Если я успею прийти.

– Меня охрана выпустит?

– Конечно, – рассмеялся он, – тут принцип «всех выпускать, никого не впускать». А что, охранники вас напугали?

– Нет. Просто непривычно. Я не живу в доме с охраной. На Гражданке нет таких домов.

– Никогда там не был, – беспечно сообщил он. – В общем, не бойтесь, вы мой гость, я позвонил на пульт охраны и велел с вами любезно обращаться.

13. Джонатан. Увертюра

У меня за ту последнюю осень в Питере собралась целая пачка контрамарок. Отдавали ребята из Академии и театра, каждому артисту положено два бесплатных билета на спектакль. Кто-то их умел перепродавать, но многие ленились или брезговали этой мелкой спекуляцией. Я всегда ревниво относился к билетам: ни за что не соглашался сесть на чужое место, даже если приходил ко второму отделению, и мое кресло было уже занято, и всегда предпочитал лучше совсем пропустить спектакль, чем кому-то левому продать билет. Почему-то неприятно было думать, что на том кресле, которое должен был занят в зале именно я, будет сидеть другой человек, не умеющий смотреть моими глазами на сцену.

Но в последние недели перед отъездом отчаянно хотелось избавиться от всех мало-мальски лишних вещей. Билеты на те спектакли, на которые я не успевал, определенно к ним относились.

Я выставил их все на Авито и каждый день принимал звонки в духе «ну я не знаю, дайте подумать», «а обмен вы рассматриваете?», «а можете выслать почтой в Мурманск?».

Проще было бы подарить кому-нибудь из своих все контрамарки, но я упрямо ждал настоящего покупателя. Какого-нибудь любителя балета, для кого билет в Мариинку по 450 рублей будет незаслуженным подарком судьбы.

Было ровно семь дней до отъезда, 23 ноября. У меня трещала голова от бессонных ночей и кучи недоделанных дел, предстояла ещё отвальная вечеринка, без которой я суеверно боялся уезжать.

Телефон зазвонил, когда я шел от метро через Таврический сад. Кругами. Домой не хотелось, дома было только желание лечь посреди жуткого беспорядка и молча ждать вылета. На улице хотя бы можно было думать.

– Насчет билетов на «Жар-птицу» и «Шопениану»… – женский голос в трубке был отчетливый, но очень медленный, как будто его обладательница тщательно подбирала слова.

– Это когда? – переспросил я.

Билетов у меня, само собой, в кармане не было. Они всей пачкой оставались дома, периодически исчезая с полки и возникая то на кухонном столе, то в коридоре на полке для обуви, то вообще в туалете.

– Завтра, – насторожилась собеседница, – а что, уже продали?

– Нет, не продал, просто у меня их много, и я не все даты помню.

– Завтра, – повторила она с чуть снисходительной интонацией.

– Ммм, дойду до дома, посмотрю. Где вы можете встретиться? – уточнил я.

– На Чернышевской могу, – задумалась она. – У театра могу. Да где угодно, только строго до шести вечера.

– А после шести никак? – поинтересовался я. – Это примета такая?

– Примет не знаю, не велено, – с той же снисходительной интонацией, – к семи мне полагается быть дома.

– И далеко у вас дом?

– Далеко, – ответила она сдержанно.

– Тогда на Чернышевской можно, – я зигзагами шел по Шпалерной, на ходу пытаясь одной рукой раскрыть зонт, накрапывало уже сильно. – Вы там скоро будете?

– Я сейчас на Шпалерной, выхожу с работы. Из музея воды. Значит, минут через десять могу быть у метро.

– Ой, давайте тогда возле дома, – с Невы штормило, зонт выворачивало из рук. – Шпалерная, 60. Сейчас дойду, билеты достану и спущусь к вам. Вас как зо…

– Через полчаса буду у дома 60, – перебила она меня и сразу отключилась.

За полчаса, что я перерывал квартиру в поисках билетов, мелкий ноябрьский дождь усилился до ливня стеной. Я успел, кажется, найти все билеты на спектакли за прошедшие десять лет своей учебы в Академии, но «Шопениана» провалилась как сквозь землю. В конце концов я догадался заглянуть в паспорт, и да, почему-то эти две контрамарки были там.

Загудел телефон. Откуда он гудел, мне было неясно, потому что вываленные книги, вещи и стулья загромождали все пространство. Телефон, очевидно, в куртке. А куртка где? Тьфу! Я же ее клал куда-то сюда! И зонт я тоже куда-то клал…

Я высунулся в окно и сразу увидел эту девушку. Она стояла внизу лестницы, съежившись, без зонта, очень неподвижно, как статуя в Летнем саду.

– Простите, – заорал я, перекрикивая дождь и шум машин, – вы не могли бы подняться? Я тут куртку найти не могу. Охрана вас пропустит.

Девушка подняла голову, секунд пять посмотрела на меня из-под мокрого насквозь капюшона и медленно двинулась к лестнице.

Я сунул билеты в карман джинсов и сбежал без куртки во двор. Сквозь сплошную стену воды мне почти не было видно эту мокрую русалочку. Она сливалась с ноябрем и серым цветом плаща, и какой-то общей невыразительностью.

– Ну подойдите сюда! – я размахивал руками из парадной, стараясь не высовываться в одной рубашке под дождь. Девушка очень медленно прошла через двор и остановилась у дверей.

– Да зайдите же, – я втянул ее за промокший локоть в парадную.

Она не отряхивалась, не топала ногами и вообще не делала ничего такого, что обычно люди делают, попадая с дождя в помещение. Просто стояла на коврике, глядя на меня.

– Что же вы без зонта в такую погоду?

– Не люблю зонты, – с заминкой ответила русалочка.

Русалочка – это слово сразу пришло мне на ум.

В ней не было ровно ничего красивого, но серые глаза, смотревшие словно сквозь стекло очков (хотя никаких очков на ней не было), и темно-серая куртка чем-то напоминали картинку из поэмы «Ундина», которую мне много читали в детстве. А потом она стянула насквозь мокрый капюшон с головы, и я увидел ее косу.

Коса была совершенно русалочья, почти как из сказки, толщиной в руку, мокрая, цвета серого песка, и я невольно протянул руку потрогать это чудо.

– Настоящая, настоящая, – насмешливо сказала девушка и сбросила эту дивную косу за спину движением плеча.

– Если дотронуться, русалочка исчезнет? – попытался пошутить я.

– Не исчезнет, но кто тронет за волосы русалку, за тем она будет вечно смотреть из воды, – с этими словами она достала кошелек, сунула мне 500 рублей и тщательно убрала билет в сумку.

– Можете взять второй билет, бесплатно, – я все оглядывал ее намокшую голову, пытаясь вспомнить, как называют такой цвет волос – русый? пшеничный?

– Мне некого пригласить. Может, вы его еще продадите.

– Нет, вряд ли. Спектакль завтра.

– Или вам самому захочется пойти.

– Кстати, хорошая идея, – задумался я.

– Тогда увидимся у театра, – русалочка толкнула дверь парадной, коса качнулась туда-сюда по спине, и я, не удержавшись, поймал ее за кончик.

Девушка обернулась молча, не сняв руку с дверной ручки, и секунды две так стояла, не шевелясь, на фоне ливня и полуоткрытой двери. Смотрела она, не отводя взгляда, не смущаясь и не выказывая никаких эмоций.

– Эээ… – мне стало неловко, и я выпустил мокрый кончик косы. – Вы не сказали, как вас зовут.

– …Марта, – бросила она после длинной паузы, натянула капюшон и шагнула под дождь.

– Марта? – я высунулся из двери. – Меня зовут Натан. Вы только меня не ждите у театра, я могу опоздать. В зале увидимся.

Русалочка Марта обернулась еще раз и кивнула так же угловато и неловко, втягивая под дождем голову в плечи.

Дома я долго смотрел на свой билет. Идти или нет? Зачем заводить новое знакомство за неделю до отъезда? В ней не было ровно ничего красивого или выразительного. Вся она была цвета питерского ноября, держалась отстраненно, худоба бросалась в глаза даже мне, хотя танцоров не удивишь стройностью. А еще мы были почти одного роста, только она явно не умела держать осанку и заметно клонилась вправо. Но эта коса так и маячила перед глазами. И то, что она сказала о русалках.

На «Шопениану» я опоздал, не особо расстроившись. Пришлось ждать начала антракта.

Русалочка сидела, не двигаясь, на своем кресле, а сумку держала на моем, пустующем, придавив ее рукой.

– Что же вы не пришли на Шопениану? – спросила она, даже не здороваясь.

– Зачем? Она скучная.

– Шопениана скучная? – Марта медленно шевельнулась, убирая сумку. – Не слышала такой критики от лиц мужского пола.

– Потому она и скучная, что там всего одна роль партнера на двадцать девочек, – меня почему-то раздражала ее безэмоциональность, а еще хотелось погладить эти чудные волосы, но как попросить о таком девушку, которая обращается к тебе на вы, я не представлял.

– Может, вы просто не любите балет? – с еле заметной насмешкой спросила она.

– Я люблю современный танец. Контемпорари. Да много чего, просто балета мне хватило в Академии.

– Вы учились в Вагановке? – она повернулась ко мне изумленно и растерянно. – У вас высшее балетное образование?

– Среднее хореографическое.

– Как это?

– Вот так, я не пошел на бакалавра. Сразу ушел танцевать в театр.

– В Вагановке тоже бакалавры теперь? Я думала, вы специалисты.

– Мы танцоры.

В этот момент прозвучал третий звонок. Я с самого детства больше всего любил эти последние секунды перед поднятием занавеса, когда в темноте шуршат смычки, дирижер кланяется публике, а мы за кулисами, толкаясь и наспех желая друг другу удачи, ждем первого шага на сцену.

Все это было так ярко, что я на секунду пожалел о том, что оставляю балет ради мюзикла.

С другой стороны, французы тебя могут и не взять, напомнил я себе в очередной раз. Тогда придется снова вставать тут в кордебалет. Стоять в нем всю жизнь. Потому что я никогда не буду солистом, ни первым, ни вторым, ни запасным, это я твердо про себя знал. Данных и запала мне всегда хватало ровно на учебу. И как повезло, что мы много путешествовали, и я видел РиДж ещё в 2002 году, подростком.

– Что, Жар-птица тоже скучная?

Ее глаза хитро поблескивали в темноте, но сама она не улыбалась. Да и вообще все эмоции у нее были только в голосе, вернее, в шепоте, а мимики почти никакой.

– Нет, Стравинский хорош. Просто мне не собраться с мыслями, – честно ответил я.

– Сочувствую, – сказала она с еле заметной улыбкой и отвернула от меня голову.

До самого антракта мы так и просидели, как приличные зрители, не отводя глаз от сцены. В антракте я вдруг рассказал про мюзикл «Ромео и Джульетта», про грядущий кастинг, про то, что не знаю французский, кроме самого мюзикла. Хотелось рассказать, как мне страшно, но она явно не поняла бы, о чем речь. Балетоманы всегда думают, что артисты – это такие терминаторы без эмоций, которые просто выходят и просто танцуют. Впрочем, на стандартного любителя театра эта русалочка все же не походила.

– А «Ромео и Джульетта»… – она помедлила, – здесь вам не дают партию, или в Париже какая-то другая постановка? Зачем так далеко танцевать?

– Здесь меня ставили, я танцевал Бенволио. Но французский РиДж – это другое. Это не Прокофьев, это современный мюзикл, потрясающий. Когда я его увидел впервые, я сразу решил, что балет когда-нибудь танцевать перестану, а уйду в что-то такое.

– Где же вы его видели? – спросила Марта, глядя на меня во все глаза.

Я привык к трепету перед артистами балета, запискам в букетах, приглашениям встретиться и оценивающим взглядам. Но она смотрела как-то по другому, без этого женского кокетства.

– Ромео? В Париже, конечно. Еще в Лилле, по-моему.

– В Лилле?

Она как-то растерянно умолкла, опустив глаза на секунду, и тут очень не вовремя прозвучал третий звонок. Мне очень хотелось еще и еще говорить про «Ромео и Джульетту», Париж и все свои надежды, но Марта вопросительно посмотрела в сторону партера, и пришлось садиться.

– Вы после спектакля торопитесь? – спросил я шепотом, когда уже гасили свет.

Она молча кивнула и перевела взгляд на занавес.

До самых аплодисментов я досидел терпеливо, стараясь не смотреть в сторону русалочки. Она хлопала солистам и кордебалету без улыбки, но очень громко и старательно, потом, без единого слова, прошла мимо меня, аккуратно придержав меня сумкой, и быстро выбежала из зала.

Нагнал я ее у выхода из театра. Куртку из гардероба брать времени не было, а на улице опять лило стеной.

– Подождите! Марта!

Она обернулась, вопросительно подняв брови, и так и остановилась на проходе, не обращая внимания на выходящих зрителей.

– Я хотел спросить… – под этим непроницаемым взглядом я смешался и почувствовал себя неловко, – может, вам нужны еще билеты?

– В Михайловский? Спасибо. Боюсь, у меня пока нет денег на такие инвестиции.

– Но…

– Вы опять куртку дома забыли, Натан? – она совершенно точно не улыбалась, и вообще никаких эмоций не пробегало по ее лицу, но мне почудилась какая-то насмешка во всем ее тоне.

– Я просто вылетел за вами, не успев одеться, – сказал я раздраженно, – вы как-то по-английски ушли, не попрощавшись. Вы не англичанка? Мария-Антуанетта?

– Я Марта, – тут она наконец улыбнулась. – Мария-Антуанетта была француженкой. Это я точно знаю, я по ней диплом писала.

Улыбка у нее была стеснительная, почти незаметная, но голос зато теплел сразу на три тона.

– Вы на истфаке учились?

Она мотнула головой, как будто выключив эту свою незаметную улыбку. И ничего не ответила.

– Вообще я могу отдать вам все билеты бесплатно, я все равно 25 ноября улетаю.

– Двадцать пятого… – она задумалась. И опять ничего не ответила, просто молчала без всякого стеснения или неловкости, как будто разучилась говорить.

Мы так и стояли под дождем, я ежился, а она как будто не замечала ливня.

Потом я понял, что она не видит погоду, кроме солнца, да и вообще редко обращает внимание на то, что происходит вокруг в этом бренном мире – на фоне того, что у нее самой происходит в голове.

14. Марта. Le bal

Я шла с этим билетом в кармане к метро и ни о чем не думала. Почему-то голова не работала совсем, просто весь мир был залит серой краской, холодом и безвременьем. Только руке в кармане было тепло, потому что ноябрь пролезал под капюшон, под куртку и под кожу.

Стоп. Тепло только одной руке. Той, которая держала билет.

Я переложила билет в другой карман, чтобы согреть вторую руку, но фокус не сработал, от кусочка бумаги с напечатанной датой спектакля тепло не стало.

Может быть, от часов руке холодно, или просто я долго держала ее без перчаток на ветру… Да ну, какая разница, в театре согреюсь.

К Малому Оперному, который теперь назывался Михайловским, и даже на билете это было уточнено, я приехала за сорок минут до начала спектакля. Мысли о том, придет ли этот мальчик со Шпалерной 60 или нет, я отпихивала, почти физически ощущая их камнями в голове. Нет. Нет. Это человек из другого мира, и говорить с ним, скорее всего, не о чем.

«Шопениану» я любила с детства, но то ли она была медленнее, чем я помнила, то ли ноябрь усыплял меня даже сквозь стены театра, то ли ее просто исполняли плохо. Я то отключалась, то ерзала, то снова отвлекалась на странное тепло в руке. Откуда это?

В антракте, когда все захлопали, балерины по очереди вышли кланяться и собирать цветы на сцену, мальчик с хвостом материализовался неизвестно откуда, я просто повернула голову в очередной раз, а он уже стоял рядом и усердно аплодировал.

– Вроде вас не было на «Шопениане», Натан? – не удержалась я.

– Добрый вечер, Марта, – сказал он почти в полный голос, продолжая хлопать балеринам, которые никак не желали уходить со сцены, – не было, и что? Аплодисменты полагаются от каждого зрителя.

– Вы ничего не потеряли, пропустив это, – сказала я честно.

– Что, было плохо? – он поднял бровь, ни на секунду не замедляя своих усердных рукоплесканий. – Они тогда и сами знают, каждый артист знает, когда он станцевал плохо.

– Было скучно.

– Скучно – это и есть плохо.

Занавес наконец задернули, в зале включили свет, и зрители ручейками стали растекаться из партера на выход.

– Пойдете куда-нибудь? – спросил он весело.

Я никуда не хотела, а хотела только дальше стоять рядом с ним, потому что то тепло, которое все еще держалось в правой руке, шло от него, и я наконец это поняла. Оно было странным. Не как при температуре или жаркой погоде, а просто откуда-то изнутри, какая-то особая его радиация.

– «Жар-птица» лучше, можете быть уверены. Солисты сегодня отличные. Не как я.

– Вы что, артист балета? – заморгала я.

Так вот про что он сказал – летаю, нас учили.

– Надеюсь, что нет, – сказал он очень серьезно, – с балетом покончено.

– Вы здесь танцуете? В Малом Оперном?

– В Михайловском, – поправил он меня. – Сразу после Академии пришел, да. Это был ужас.

– Почему ужас?

Он запрокинул голову, отчего его растрепанный хвост махнул по спинке кресла, и сделал очень глубокий выдох.

– Фффф… сам думаю. Может, потому, что мне было семнадцать, а всем в труппе двадцать пять и больше.

– Так у вас преимущество, вы были молодой талант, – попыталась пошутить я, но он глянул с такой обидой, что я прикусила язык.

– Я был выпускник Академии, а таких каждый год на рубль ведро, – мрачно сказал он, – и я только учиться умел, только палку из рук выпустил. Ну, станок, – пояснил он, поймав мой недоумевающий взгляд, – а в театре надо сразу быть взрослым. На работе вообще надо быть взрослым.

– А сейчас как вам тут?

– Сейчас я уезжаю, – то солнце, которое я почувствовала по телефону, снова прорвалось в его голосе, и вокруг как будто правда стало светлее. – Двадцать пятого у меня самолет.

– Куда?

– В Париж, – ответил он как ни в чем ни бывало, – на кастинг «Ромео и Джульетты».

От слова «Париж» на меня повеяло холодом, и все вопросы исчезли разом. Есть люди, которые летают в Париж, и я к ним не принадлежу, сколько бы не учила историю Парижа все годы изучения французского.

– Вы смотрели «Ромео и Джульетту», конечно же?

Я кивнула.

– Дворец Конгрессов, – зажмурился он счастливо, – кастинг у Реды! Сам себе не верю. И то страшно делается, хоть билет сдавай, то думаю – ха, после четырех лет в Михайловском неужели я чего-то не смогу показать им?

Дворец Конгрессов… ну хоть не Гранд-опера. А Реда, наверно, хореограф. Никаких зарубежных хореографов не знаю, разве что Барышникова и Баланчина, но они как раз русские-советские.

– И кого вы хотите станцевать в Париже?

– Я буду Монтекки, – серьезно сказал он и шевельнулся как-то всем телом, словно волна по нему пробежала. Меня обдало этим теплом, и я придвинулась вместе со стулом, потому что это было как попасть под солнечный луч в середине ноября. Даже лучше. Солнечный луч прорывается сквозь ноябрь ненадолго, а от него тепло расходилось кругами при любом его движении.

– А если вам назначат быть Капулетти?

– Нет, – он решительно мотнул хвостом, обмахнув спинку стула и мое плечо, – быть не может. Если Реда меня возьмет, то он поставит меня в Монтекки. Я видел среди первого состава артиста своего типажа. А про него говорят, что для него все имеет значение, и волосы, и цвет глаз, и рост. Я впишусь.

Тут он обмяк, опустил глаза и еле слышно добавил:

– Наверно…

Я не очень понимала, кто такой Реда, какие бывают типажи артистов и почему с карим цветом глаз нельзя танцевать Капулетти, но тут очень вовремя прозвенел третий звонок, и в партере под шебуршание зрителей стали гаснуть лампы.

Всю «Жар-птицу» я просидела, почти не видя сам балет, а только щекой, локтем и правым коленом ощущая его присутствие. Он не мог сидеть неподвижно, запрокидывал голову, выкручивал запястья, наклонялся вперед, повисая на бортике ложи, и часто проводил пальцами по волосам, как будто разгибал проволоку. На меня он не смотрел, видимо, забыв о моем присутствии, зато то и дело вытягивал шею и прищуривался, чему-то там в ногах артистов одобрительно кивая или, наоборот, огорченно морщась.

После спектакля, уже на улице, он сказал, что хочет отдать мне и остальные контрамарки, и если завтра я буду на Шпалерной, то очень удобно их передать.

Дома мне не спалось, не ложилось и вообще не успокаивалось, потому что рука, щека и локоть, которые были ближе к нему, сохраняли тепло, и я ворочалась в кровати, даже не пытаясь убедить себя, что это кажется.

Натан. Живет на Шпалерной 60. Окончил Академию Вагановой, танцевал в Малом Оперном, нет, в Михайловском, конечно же. И через неделю у него кастинг в Париже в «Ромео и Джульетту». Он умеет летать, и у него хвост, вот так.