Текст книги "РиДж"

11. Джонатан. C'est pas ma faute

 
Les souvenirs qu'on s'invente
Sont les plus beaux
L'enfance est plus troublante
Quand tout est faux
 
 
Воспоминания, которые мы придумываем,
Самые прекрасные
Детство тревожно, когда всё вокруг – ложь.
 

Те двое суток я не помнил. Никогда не мог восстановить в памяти, как и где я провел эти первые два дня без Марты. Репетировал, это точно, но ни слова, ни ощущения не проходили ко мне сквозь этот дурной сон.

Впрочем, кажется, взрывная ссора с Рейчел была именно тогда, вечером второго дня. Мы остались после 20.00 ещё раз прогнать нашу драку на лестнице в «Vérone». Я все ещё нечётко ловил ее в сложной поддержке, а она заметно боялась моего хвата за локоть и то и дело пыталась машинально дёрнуть руку к себе раньше, чем полагалось.

– Bloody hells! – не удержалась Рейчел в очередном падении. – Jonathan! Stop it!

Поднялась со ступенек, злобно оттолкнув мою руку, сплюнула себе на запястье кровавой слюной, вытерла рот. Потом добавила ещё какое-то непонятное мне ирландское ругательство.

– Джонатан, прекрати меня ронять! Последний раз прошу. Иначе я буду жаловаться на тебя Реде.

Меня оставили силы, я стек на ступеньки где стоял, ничего ей не отвечая, только смотрел, как она вытирает разбитую губу салфеткой.

Рейчел затянула волосы в хвост повыше и села рядом со мной.

– Что происходит? Что случилось?

– Не могу удержать.

Она ещё раз вытерла кровь с губы и повернулась ко мне всем телом.

– Кто взял твои силы, Джонатан? La femme fatale?

– Я не знаю, что это значит. Я не говорю по-французски.

– Это как Джульетта для Ромео, – сказала ирландка весело. – Женщина, чье появление меняет твою жизнь.

Я хотел извиниться и просить снова повторить драку с момента поддержки. Вместо этого я вдруг заговорил про Марту. Причем не мог сказать сути. Подбирая слова, путая английский, французский и русский языки, я рассказал о самолёте, о «Жар-птице», Михайловском театре, о яблоках и Нотр-Даме.

Рыжая Капулетти слушала молча, только поправляла съезжавший напульсник на ушибленной руке и иногда посматривала на меня сочувственно, если я совсем уж не мог вспомнить какое-то слово.

– C'est femme fatale, – сказала она серьёзно, когда я вконец выдохся и замолчал. – C'est vrai.

– It's true, – разозлился я. – All my words!

– «C'est vrai» means «it's true», – ответила Рейчел спокойно.

– C'est vrai, – повторил я.

Рейчел затянула напульсник на запястье и поднялась со ступенек.

– Джонатан, – она сделала длинную паузу, – ты ищешь свою Джульетту?

– Где мне ее искать?

– В Париже, – сказала она просто.

Я начал искать Марту с того вечера. После репетиций я ходил, сколько хватало сил, дежурил на площади Трокадеро, нарезал круги в Тюильри, сидел у фонтанов, поднимался на Монмартр, а в те вечера, когда меня не носили ноги, приземлялся на скамейку в Нотр-Даме и смотрел на толпы входящих посетителей.

«Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас». Она часто цитировала Евангелие, но я запомнил только эту фразу, потому что именно ее она проронила в первую встречу в этом соборе, когда я поцеловал ее внутри у входа, возле чаши со святой водой.

Я не хотел читать Евангелие, я и вообще после ее исчезновения из дома не хотел видеть эти книги, в которых она жила, читала утром, читала за едой, читала посреди ночи, а если не читала, то переводила их, или редактировала, или правила какие-то статьи, но никогда не могла рассказать, о чем они, не умела пересказать сюжет или раскритиковать книгу, только моргала глазами или снисходительно улыбалась, когда слушала меня. Но если Марта говорила что-то о книге, давно и прочно мне знакомой, я понимал, что не умею видеть в словах то, что так легко выхватывает из текста она. И тогда я бесился и хотел, чтобы она была маникюршей или официанткой, только бы у нее не было целого мира, куда мне нет доступа.

Я не думал о том, что она может не вернуться. На этой мысли у меня схлопывался мозг, хотелось накрыть голову руками и раздавить ее за ненадобностью. Ушла? Пусть гуляет. Никакого другого занятия, кроме как ходить по Парижу, у нее тут нет. Походит и вернется.

В голову лезли какие-то больные и ревнивые воспоминания: как в первое наше свидание туристы фотографировали ее с распущенными волосами на площади Трокадеро, как ребята после той гулянки в баре спрашивали, откуда она такая взялась, и насколько у нас все серьезно.

На второй день я не ехал домой сколько мог, вернулся уже к десяти вечера, постоял на пороге, глядя в темноту пустой квартиры, развернулся, вышел и поехал к ребятам в отель.

Все, кто не парижане, жили в самом центре, в отеле с видом на Лувр. Реда говорил, что иначе они не прочувствуют Париж и не смогут понять, как работать в европейском проекте. В отеле жили почти все ребята из каста, местных было всего несколько человек. Но говорить ни с кем не выходило, я как-то молча присутствовал на общих посиделках после репетиций, рано ложился спать и все время ходил голодным. Почему-то никакая еда не оставляла ощущения сытости. Голод был по Марте. По её молчанию, по теплу её тела – по утрам я просыпался от холода, хотя в отеле топили значительно сильнее, чем в нашей квартирке.

Непонятно было, куда себя деть в те часы, когда не было мюзикла. Ни тренажерки, ни спектакля, ни репетиции, – выходные у французов святое. Дома я быть не мог. На меня давили сами стены этой квартиры, где мы поссорились, и где Марта больше не хотела оставаться. Я тоже не хотел. Переехать в отель к ребятам совсем я не решался, вдруг она вернется, ведь вернется же она? Она говорила, что ни за что не уедет из Парижа. Правда, я слышал это как «я ни за что не уеду от тебя, я всегда буду с тобой». Но теперь мне стала ясна разница. Мне она никогда и ничего не обещала, русалочка Марта. Просто вдруг вынырнула из Невской воды в ноябре и приплыла за мной сюда, в мою Верону.

Я ходил по Парижу, час за часом, день за днем. Ходил по тому городу, который так любила она. Так любила и так мечтала. О Париже. Не обо мне.

Впервые читал таблички, запоминал названия улиц, заходил в музеи, один выходной целиком провел в Орсэ, рассматривал картины с библейскими сюжетами и видел в очертаниях драк наши жесты и движения из мюзикла. Реда рассказывал, что вдохновлялся этим музеем, когда обдумывал постановку.

Нотр-Дам я обходил стороной. Последнее, чему придают значение в балете, – первые поцелуи, их миллион на сцене, все это театр, и никогда я не считал это прикосновение к лицу чем-то большим, нежели танцевальным элементом. Но теперь раз за разом меня накрывало жаром, а вслед за ним горькой обидой, – я же поцеловал ее тогда при всех возле этой чаши.

Она спросила тогда, таращась испуганно из темноты: «Почему они мочат пальцы в воде перед крестным знамением, нам тоже так надо?»

Марта всегда боялась нарушить чужие правила или не понять их сходу, поэтому застывала и молчала, пока я не тащил ее за руку или не двигался в своем темпе, дожидаясь, пока она выйдет из ступора.

– Это музей, это туристическое место, здесь можно все, кроме варварства, сюда ездят люди со всего мира, – втолковывал я ей раз за разом. Она примерзала к месту, вертела головой и шептала:

– The God is near.

Однажды там заиграл орган, и я зажмурился, сидя на этой отполированной штанами туристов скамье, и шепотом стал просить – пусть я открою глаза, а она тут, мы поцелуемся снова возле той чаши, и никто ничего не спросит. И конечно, этого не случилось, только пожилая азиатская туристка, проходя мимо скорчившегося меня, приостановилась и сказала что-то на плохом английском.

Марта бы поняла ее, думал я. Она понимала любые акценты на английском и на французском. Кажется, с немецкими и итальянскими туристами она тоже болтала на какой-то экскурсии. Почему она говорит на всех этих европейских языках, а на русском может только молча моргать, улыбаться этой полумёртвой презрительной улыбкой, еле заметной на лице, а потом собирать вещи и исчезать из дома, оставив там вместо записки три проклятых яблока?

Всего лишь яблоки. Всего лишь одна из ссор. Почему. Почему. Почему.

– God bless you, – уже отчетливо повторила азиатка, которая так и стояла напротив меня.

– What? – подскочил я от неожиданности.

Она улыбнулась всем своим сморщенным темным лицом, медленно перекрестила меня как-то странно сложенными пальцами, дотронулась рукой до лба и вышла из собора.

Я с полминуты еще сидел на скамейке, а потом выскочил за этой странной дамой, загадав, что если успею догнать, то все как-нибудь наладится, устроится и сделается как было. Только лучше.

На площади я бешено озирался, но пожилой туристки уже не было. Хотя, скорее, я не мог её узнать в толпе таких же одинаково одетых азиатов, приезжающих к Нотр-Дам де Пари целыми автобусами. Все-таки Сочельник. С другой стороны – а что я скажу? Кроме God bless you too? Тьфу, хватит. Хватит рождественских историй. Хватит этого собора. Хватит этих бестолковых поисков, в конце концов. В Париже живет десять миллионов человек… или двенадцать? В общем, найти одну-единственную девушку, пусть даже и ростом выше всех других девушек, с косой до колена, которую она могла и обрезать мне назло, тут невозможно. Даже если бы я не репетировал с 10 до 18 в зале роль танцовщика Монтекки, даже если бы обошел все старообрядческие храмы Парижа (наверняка таких тут и в помине нет), даже если развесить по всему городу объявления о пропаже или пойти в полицию.

Я просто ей не нужен. Ей нужен был, наверно, вовсе не я, а этот город, про который она слишком много читала на своем французском. Или виза во Францию, просто ни на что это у нее не было денег. Есть ли они у нее сейчас? Ведь она ничего не взяла, вряд ли у неё было больше пятидесяти евро, а на них можно только три раза пообедать нормально. Хорошо, с её рационом четыре раза. На что она живет эти два месяца? Неужели нашла работу, а на работе и мужчину-француза, которому ничего про нас не рассказывала, потому что она не умеет ничего рассказывать? Хотя это на русском она не умеет. По-французски щебечет с большим удовольствием, особенно когда я не понимаю и злюсь. И почему вдруг французский любовник, если она старообрядец и её не так воспитали, а чтобы сразу замуж в белом платье? Да остынь, Джонатан. Как будто она с тобой не уехала в Париж через неделю после знакомства, в чём была. Что же должно помешать ей ещё куда-то ехать с кем угодно?

Все эти мысли плескались в мозгу, как кипяток, и только на рю де Риволи я замедлил шаг и понял, что иду не в сторону отеля, а к Тюильри. Ну пусть. Дойду до фонтанов, посмотрю на бегущую воду и толпы туристов. Может, если умыться в фонтанах Тюильри, то вся эта парижская тоска наконец отмоется. До Азия-тура осталось всего месяц репетиций и месяц гастролей по Франции. Будут другие города. Потом будет край света, Шанхай. Весь этот Париж закончится. Отмоется из памяти. Как моя истерика сейчас отмоется у фонтана.

Фонтанов в Тюильри не оказалось. Точнее, воды в них не оказалось, что вполне объяснимо для 24 декабря, кануна Рождества. Хоть и бесснежного, как водится в Европе.

А вот Марта сидела на краю фонтана на свернутом в несколько раз шарфе, почти целиком спрятав лицо за стоявшим на коленях ноутбуком. Тут хотелось бы ввернуть, что я немедленно узнал её всем сердцем, которое не зря вело меня в Сочельник в другую сторону от отеля, но нет. Узнал я её по скособоченной позе и косе, свисавшей из-под шапки до самого дна пустого фонтана.

Страшно не было. И ощущения «нет, не может быть» тоже почему-то не было. Просто внезапный шанс снова сделать по-другому. Как тогда, в Питере, когда никакой Марты в планах не было, потому что нигде её не было. И вдруг вот она, незнакомая худая девушка с косой. Чайка Джонатан Ливингстон, возьми меня с собой…

Теперь, может быть, мне удастся взять тебя с собой, русалочка Марта.

Она подняла на меня глаза из-за ноутбука, но даже не вздрогнула, только ещё сильнее скосилась на бок и отвела взгляд.

– Что смотришь? – спросил я, чтобы хоть с чего-то начать.

– «Игру престолов», – ответила она своим обычным голосом. – Сериал такой, знаешь?

– Зима близко!

Марта повела глазами вокруг себя, отчего температура как будто упала на десять градусов.

– Вот она зима. Сочельник.

– А как это сказать по-французски?

– Что сказать? Про Сочельник? Адвент.

– Нет, про зиму, которая близко.

– По-разному, – сказала Марта задумчиво и снисходительно, как всегда, когда я просил что-то перевести. – Вообще я на английском смотрела.

– Ну ты бы как сказала?

Я сел рядом с ней на бортик фонтана. Она еле заметно отодвинулась, вытащила край шарфа и подвинула ко мне.

– L'hiver vient.

Было уже совсем темно, и Марта в своем сером пальто сливалась с окружающим пейзажем.

– Ты забыла зубную щётку, – начал я.

– Врешь, – сказала она небрежно.

– И ещё ноутбук.

– Он твой. Его я не могла забыть.

– Почему это мой? Я купил его тебе, чтобы ты могла работать.

– Ну хорошо, давай заберу, – она говорила, глядя перед собой, но не отодвигаясь.

– Поехали.

– Домой? – спросила она. И быстро, кашлянув, – То есть к тебе?

Я кивнул, решив не провоцировать её ничем. Домой. Домой, Марта. Дома и поговорим. Посмотрим, что за Сочельник.

Она стояла посреди кухни, приклеившись к одному месту, и смотрела кругом, как чужая. Как будто за эти два месяца забыла все.

Тогда я первый раз уловил, что переключаюсь на ее режим молчания. Говорить было трудно. Не то, что подобрать слова, а именно открыть рот. Идеи такой не было.

Но кто-то должен был начать.

– Марта, – позвал я, глядя ей в затылок, – давай все-таки поговорим.

Она повернулась и скосила на меня глаза. Ни шагу ко мне. А мне нужно, мне страшно нужно было дотронуться до нее, потому что я не умел слышать ее без рук. Попробуйте услышать человека, который постоянно молчит.

Я посмотрел снова в этот затылок. Показывать волосы Марта стеснялась много больше, чем все тело. Тело она как будто и не считала своим и жила отдельной от него жизнью. А волосы – да, они принадлежали ей.

Одна прядь выбилась из косы и спускалась почти до плеча. Нижняя темная прядка волос, которые никогда не видели солнца под узлом ее косы. А я ночами перебирал пальцами этот узел, пытаясь вытянуть эти самые густые и мягкие пряди, но она зажимала ладонями мою руку и мотала головой.

Волна этих воспоминаний толкнула меня в спину, я шагнул вперед и тронул ее обеими руками за локти, но Марта вырвалась с каким-то злобным взвизгом и отскочила к мойке.

Чудно мы, наверно, смотрелись. Оба в куртках, на столе пострадавший ноутбук, тяжело дышащая она и вросший в землю я. Злоба подступила у меня к самому горлу, и – единственный раз в жизни – мне на самую маленькую секунду захотелось одолеть ее. Хотя бы так. Не станет же она орать и звать на помощь, потому что она не умеет ни того, ни другого. Что бы ни было между нами, Марта всегда могла только молчать и прижиматься к стене, даже если я кричал до хрипоты или швырял стаканы в стенку. Ни смеяться, ни плакать, ни говорить, – ничего этого она не умела.

– Не тронь меня, чайка Джонатан, – сказала она вдруг громко, оборвав мои завихренные мысли.

– Ты сказала, что хочешь со мной жить, – прошипел я, пытаясь перевести дыхание. Даже на тренировках после падений меня так не стопорило. Как будто вся эта кухня покрылась льдом, и кругом разреженный воздух, а мне еще карабкаться наверх.

– Я хочу с тобой жить! – буквально вырвалось у нее. Она даже зажала рот руками и еще отступила назад, совсем прижавшись спиной к мойке.

Я снова увидел, как в тот первый вечер свидания в Париже, ее запястья и серые глаза над прижатыми к лицу ладонями. Русалочка Марта. Как ей тогда должно было быть страшно. Но чего бояться сейчас? Чего ждать сейчас?

На этот раз Марта выдернула у меня руки и мотнула головой с такой силой, что задела дверцу шкафчика. Сверху на нас посыпались пакетики чая из запасной коробки, полотенца и салфетки.

– Это ты так хочешь со мной жить? – делая усилие для каждого слова, сумел произнести я.

Слова, честно говоря, кончались. Увидеть ее в зимнем Тюильри с отстраненным выражением лица в наушниках было почти то же, что вдруг встретить кого-то из русских друзей, давно не виделись, какая встреча, мир тесен, давно ли вы в Париже. А видеть ее в шаге от себя на кухне, с выбившимися на затылок прядями, слышать ее дыхание и впервые ощутить, что два месяца, ведь целых два месяца, шестьдесят бесконечных одинаковых дней, шестьдесят ночей ее не было рядом, не было нигде, не было ее холодных запястий, частого пульса, низкого голоса, медленных жестов и того выдоха, с которым она утыкалась мне в волосы, не проронив ни звука. Шестьдесят самых долгих ночей на свете.

Было даже не разжать зубы, я стоял в потоке этих мыслей, смотрел в ее прищуренные глаза и не знал, откуда эта русалочка Марта и что с ней делать, никогда я этого не знал.

– Ты просто хочешь победить меня на своей территории, – произнесла она вдруг.

И заплакала так резко, словно какой-то кран отвернули, и сломалась посреди, просто сползла на пол и села у нижнего ящика, куда мы скидывали имбирь, перец и карри.

Я никогда не видел до того ее слез. Даже представить плачущей не мог. Что она может повысить голос или смеяться в исключительных случаях, мне уже довелось видеть, а вот плакать – этот глагол был не про Марту.

– Вот это сцена, – сказала она, вытирая лицо кулаками и костяшками пальцев. – В сюжете «Ромео и Джульетты» ты должен был бы на руках отнести меня в постель.

– Я сначала должен был бы на тебе жениться, – подыграл я. – Но вообще я могу на руках отнести тебя в постель, конечно. Только мышцы прогреть надо.

Она засмеялась, запрокинув голову и пытаясь встать, и на руках у меня она всё ещё смеялась, фыркая и утыкаясь мне в плечо, и это было как-то невероятно, как тогда в Питере, что вдруг я снова не один, и здесь есть эта русалочка Марта, и кругом уже Париж, а она всё-таки здесь со мной.

И потом я всё искал её руку и держал за локоть, и поднимал голову – ты здесь, русалочка? Ты останешься со мной?

Она щурилась, вглядываясь в меня, и я ничего не мог прочесть по ее выражению лица, не слышал никакого отклика в теле, одни ровные взгляды, одни редкие слова, что у неё еще спросить, чтобы заставить ответить?

– Мы не виделись два месяца, а ты так держишься, как будто прошло два года.

Она отодвинулась, прошлась по мне глазами.

– Ты изменился за эти два месяца, чайка Джонатан. Вот я и привыкаю заново.

– Нет, ты не была такая. Даже в первую неделю здесь ты была не такая.

– Какая не такая? – она вдруг приподнялась на локте с явным интересом. – Ты помнишь, какая я была?

– Еще бы нет.

– Ну? – Марта подтянулась повыше на локтях, совсем как русалка из воды, убрала волосы со лба. – Как оно было тогда? Что нового?

– О, ты тогда жмурилась, когда я пытался тебя целовать, отпихивала меня коленями, держалась на расстоянии вытянутой руки и обнималась только локтями, а запястья выкручивала наружу…

– Вот есть тебе время смотреть, где там мои запястья, – фыркнула она.

– Я не смотрел. Я чувствовал.

Мне не хотелось спать, но я видел, что её отключает. Она и всегда гасла быстро, когда я ещё не успевал перевести дыхание и посмотреть на неё, уже роняла голову и скатывалась в этот глубокий сон, когда можно было греметь, включать свет или будить как-то иначе, но ничего не действовало. Как будто она уплывала под воду, куда звук не доходит.

– Давай спать.

– Да… – Марта вытянулась вдоль меня, ещё раз внимательно прошлась глазами по всему в комнате, улыбнулась еле заметно и тронула меня за руку.

– Je suis ici, Jonathan le goeland.

– Что?

Но она уже спала.

12. Марта. C'est pas ma faute

И тогда в первый вечер после этих двух месяцев я сидела на кухне нахохленная, как в гостях. Вообще-то это была почти что моя кухня, готовили мы строго по очереди, потому что его вечные сыроедческие диеты и балетные порции меня смешили, а он в целях развития силы воли даже в холодильник старался не заглядывать после моего кулинарного вечера, запирался в ванной на полтора часа с книжкой (вода дорогая, особо не полежишь, так что он просто сидел там, от запахов эвакуировался).

Но я сидела как чужая. Зачем, думаю, пришла. Сейчас он снова станет меня за волосы теребить, а я психану и укушу его за руку. Или разрыдаюсь. Ничего же сказать не могу.

И правда, он тронул меня за плечо, когда я в мойку чашку ставила, а я обернулась и взвизгнула от обиды, как животное.

Он попятился даже.

– Ты чего, Марта?

– Не тронь, – у меня даже голос после этого визга осип, – не тронь меня, чайка Джонатан, не смей лезть.

Он убрал руки за спину и смотрит прямо мне в глаза.

– Марта, знаешь что? Если ты не хочешь со мной жить, то так и скажи, я тебя не держу. Кругом Европа и демократия. Но ты скажи, почему. Нельзя так сваливать. Я пришел – а тебя нет, вещей твоих нет и никаких подробностей тоже нет.

– Я хочу с тобой жить! – вырвалось у меня.

А я не просто хотела с ним жить, я не могла без него жить. И он, конечно, это услышал. Я никогда не умела ему врать, потому что я не умела говорить до него.

И после этих слов он, конечно, потянул меня к себе за обе руки, а у меня, честно сказать, в глазах темно стало от злобы. Что он сам не врубается, а я не могу объяснить.

Я вырвала у него руки, спиной об эту мойку ударилась и не могу дыхание перевести. И понимаю, что всерьез его укушу, если он меня тронет еще.

– Это ты так хочешь со мной жить? – он даже зубы стиснул, но глаз не отводил, и я подумала – все-таки не безнадежны мы, может, сейчас лед и треснет.

– Джонатан, – говорю я, – не тронь меня, зачем ты ко мне сейчас лезешь?

– Потому что я мужчина, – отвечает он почти спокойно, только кулаки за спиной стискивает, – и не видел тебя два месяца, а до того жил с тобой здесь два года, и хочу тебя хотя бы обнять.

– Да ты просто хочешь победить меня на своей территории, – сказала я вдруг.

И оттого, что эта фраза у меня сложилась, я заплакала от облегчения.

Он сел на стул и смотрел минуту, как я реву, а потом подвинул мне полотенце по столу.

– Что? Еще раз.

– Ты со мной пытаешься говорить на этом своем языке тела. А я его не знаю. Я не танцую твой балет. И койка – это твоя территория, а мне все это невнятно. И получается, что ты правее и главнее. А все не так.

– Как не так?

– Ну это как если бы ты меня по-русски спрашивал, а я бы пыталась продолжать диалог только по-французски и делала бы вид, что я не понимаю ничего, что ты говоришь.

Я вытирала слезы скомканным кухонным полотенцем, а он смотрел на меня, как при знакомстве, насквозь, но без капли мужского интереса, просто как на неведомую землю, наверно, смотрят с борта корабля, когда туман расходится.

– Марта, – сказал он мне тогда, – а где твоя территория?

– Не знаю, – ответила я честно. – В Питере её не было. Здесь тоже пока нет.

– Останься со мной, Марта, – сказал он просто и как-то беспомощно. – Останься дома.

– Это против законов жанра, – зафыркала я, расправляя полотенце, которому давно было пора в стирку. – В балете принц должен сейчас на руках нести принцессу в спальню.

– До спальни далеко, а на руках я тебя смогу отнести, только если хорошо разомну поясницу! – возмутился Джонатан. – Между прочим, я вчера потянул спину и квадрицепс, на холодные мышцы никого поднимать нельзя! Я после такого все поддержки на Verone в понедельник запорю!

Я захохотала так, что не сумела встать на ноги, ударилась лбом об дверцу шкафчика, Джонатан кинулся поднимать меня, забыв про непрогретую поясницу, но я валилась с ног, утыкалась от хохота ему в грудь и сквозь смех кричала: «Поясницу! Мышцы! Джонатан, так рисковать опасно!»

Но он, кажется, снова был готов рисковать, чайка по имени Джонатан Ливингстон. Так, как тогда в Питере, перед самым отъездом в Париж, когда мы встретились в последние дни его работы в кордебалете Михайловского театра.