Текст книги "РиДж"

На улице я некоторое время подержала телефон в кармане, постукивая по нему пальцем. Тут девять вечера. Там утро. Рабочий день. Репетиция. Ну и пусть.

– Чайка Джонатан, это я.

– Привет, – довольно весело для семи утра отозвался он. – Что-то случилось?

– Ничего.

– Тогда в чем дело?

– Ты занят? – я щипала листики с какого-то вечнозелёного растения на клумбе, со стороны Сены тянуло сыростью, и я была одна во всем Париже с этим разряжающимся телефоном в руках.

– Только встал, у нас тут утро. Говори, что случилось. Ты же сейчас в театре должна быть?

– Не могу я твой театр.

– Марта! Что случилось?

Я молчала. Я снова, как это часто бывало со мной в его присутствии, потеряла способность говорить, и только держалась рукой за телефон, ловила пальцами его голос через весь материк. Я не знала, что у меня случилось.

– Я скоро уже буду дома, mon cœur, – сказал он негромко.

В трубке что-то зашуршало и звякнуло.

– Я попрошусь завтра на рейсы в Шанхай, ладно? – было так холодно и темно вокруг, и в телефоне тоже было темно, его голос терялся и звучал приглушённо.

– А ты можешь? Ну прилетай! – обрадовался он. – Прилетай, мы тебя поселим в номер Джульетты. Там знаешь какой вид на небоскребы, ух, лучше, чем из твоего боинга.

– А где она будет жить? Джульетта?

– Джульетта, конечно, живёт у Ромео.

– Хватит дразниться, Джонатан, скажи точно: я могу остановиться с тобой?

– Конечно. Конечно, можешь, Марта, у меня с четверга по воскресенье двойные спектакли, но это не страшно.

34. Джонатан. Le balcon

 
A quelle étoile, à quel Dieu
Je dois cet amour dans ses yeux
Ça doit bien faire rire là-haut
Que Juliette aime Romeo.
 
 
Какой звезде, какому Богу,
Я обязан(а) этой любовью в его (её) глазах
Наверное, это очень забавляет кого-то там, наверху,
Что Джульетта полюбила Ромео.
 

Я надеялся, что мне некогда будет по ней скучать, днем или ночью, неважно, ведь у нас по три двойных спектакля в неделю. Репетировали мы с первого дня прилета, и никакие часовые пояса и акклиматизации Реда в расчет не брал. Перед азиатскими зрителями он чувствовал, кажется, даже большую ответственность, чем перед парижанами.

– Здесь огромное сообщество фанатов, – объяснил он спокойно, – увидите сами, когда они каждый вечер будут передавать вам письма. Письма будут каждому из артистов, не сомневайтесь. Хореографии тоже.

Писем и впрямь хватило каждому. Если быть точным, каждый вечер фанаты передавали на ресепшн корзинку с пачками писем, где они на нескольких листах подробно описывали свои впечатления от сегодняшнего показа. Реда и Жерар читали их внимательно, с переводчиками, отрывки озвучивали нам, письма с предложениями всяческого досуга и общения мы коллекционировали на доске настроений.

Все вопросы, претензии, эмоции и пожелания можно было оставить в этом роскошном номере с видом на небоскребы, на огромный ватман клеили открытки, рисунки, лепестки цветов от поклонников, кто-то писал «HELP!!!» помадой, кто-то обводил ладонь. Я читал все эти всплески с интересом, но сам следов не оставлял. От избытка энергии мне всегда помогал лишний час растяжки, да и писать по-английски я умел не особо грамотно.

Но тоска накатывала часто, посреди дел, посреди азиатской еды, посреди бешеных гонок по лестницам с седьмого этажа, где мы репетировали, на первый, потому что лифтом нам было запрещено пользоваться по условиям договора, вдруг кто-то застрянет и сорвет показ. Я бегал вверх через семь этажей, и мне казалось, что Марта вдруг окажется где-то там, наверху, в коридоре, у ресепшен, на пороге номера, у окна, на кровати, посреди комнаты, передо мной.

Звонил я в Париж постоянно, но Марта брала трубку через раз, молчала в ответ на все мои подробные пересказы азиатских новостей, а про себя не сообщала ничего. Скайпом пользоваться она не умела, он у нее булькал, зависал, выключался и искажал голос так, что моя тоска делалась только острей.

После звонков внутри меня пульсировало то, ночное – «Jonathan le goе́́́land, je t'aime», и я тянулся яростно, пытаясь выжать из мышц эту тоску. Она не проходила. Никакие нагрузки не могли выбить из меня привязанность к теплу её тела, которое я помнил и помнил здесь, на другом конце континента.

Мы пользовались полной свободой в отношении передвижений, перемещений и гостей, и никого не удивляло, что из комнаты танцоров может выходить каждое утро новая девушка. Так что посреди этого праздника я заработал репутацию отшельника.

– Тебе все равно? – спросила Рейчел однажды, увидев, как я выкидываю очередные записки от фанатов.

– Почему же. Это приятно.

– Но ты всегда один.

– Что? – удивился я.

– Когда у тебя просят мазь или бинт, ты отдаешь его, стоя на пороге номера, – засмеялась она.

– И что? – повторил я.

– Рейчел с того самого вечера, когда я вывернул из себя на корявом французском всю историю появления Марты и нашей ссоры, стала с молчаливым уважением относиться к моей привязанности, но я знал, что она ничего не поняла. Я и сам себе не смог бы объяснить, что такое для меня Марта.

– Твоя женщина так далеко, а мы здесь будем еще два месяца.

– Ты предлагаешь мне освободить место для других женщин? – вежливо поинтересовался я.

– Каждый известный мне мужчина сделал бы так, – ответила она серьезно. – Я не слышала, чтобы кто-то мог терпеть.

– Я терплю только ее отсутствие, – сказал я коротко.

– Поговори с Редой? – предложила она. – Пусть твоя девочка присоединится к нам. Номер Джульетты все равно свободен, и вряд ли он ей понадобится. У наших солистов не такая короткая история любви. Дольше одной ночи.

– Любовь никогда не перестает, – сказал я по-русски, она непонимающе подняла брови, но мне не хотелось переводить. Все эти цитаты из Библии, которые Марта сыпала, как другие сыпят ругательства или слова-паразиты, принадлежали мне одному. Это только со мной она вспоминала их вслух.

Когда она все-таки прилетела, причем всего через сутки после того, как Реда разрешил гостей, и портье торжественно отдала мне ключ, а ребята перевернули доску настроений и написали на ней «AIMER», чтобы смутить то ли меня, то ли мою русалочку, – я впервые не хотел танцевать. Слишком полны были мышцы ее медленной силы, как будто скорость моя сбросилась при новой встрече с ней в совсем чужой азиатской стране, о которой ни я, ни она ничего не знали. Никакой Париж нам здесь не мешал.

Марта не замечала Шанхай, отель, ребят, персонал отеля и времени суток. Она видела меня и Реду, которого назначила главным. Автора мюзикла, Жерара Пресгурвика, скорее всего, не запомнила, тем более что он держался всегда особняком и называл каждого из нас на вы.

– Пусти меня, – говорил я ей в дверях, когда уже надо было спускаться на репетицию, а она держала меня за локоть обеими руками и смотрела мне куда-то выше глаз, на полоску для волос.

– Jonathan le goeland… Jonathan the seagull…

– Я приду, – прижимался я щекой к этим напряженным пальцам и бежал на седьмой этаж, а ноги мои словно прилипали к ступенькам, и непонятно было, как танцевать злобу и агрессию напоказ, когда внутри тебя все плавное, свернутое в клубок и безмолвное.

– Джонатан, ты – в Вероне! – кричал мне Реда из зрительного зала, когда я замедлялся в какой-нибудь неподходящий момент.

Он подходил ко мне и тихим голосом говорил:

– Нет, отсюда тебя не так видно. Надо, чтоб ты приходил в акцент вот сюда.

Я жмурился, моргал и запоминал новую позицию на уровне «напротив центра кресел верхнего ряда под вторым софитом». Еще удобно было запоминать по зрителям: в первых рядах одни и те же фанаты сидели всегда на одних и тех же местах.

– Как это им не надоедает смотреть мюзикл каждый день? – сказал я Марте однажды, наблюдая из-за кулис уже примелькавшиеся лица.

– Ну а как ты каждый раз плачешь, когда видишь в склепе Ромео и Джульетту? – пожала она плечами в ответ.

– Мы все плачем, – согласился я. – Даже на двойных спектаклях.

Мы действительно каждый раз проживали эту историю полностью. Я по-настоящему дрался с Рейчел во всех связках, всегда хотел ее уронить со ступенек на Verone, не выпускал ее из поля зрения, ужасно страдал на дуэли Меркуцио и Тибальта, а плачущий голос Джульетты в «Demian» вызывал у меня слезы.

35. Марта. Le balcon

Это был второй раз, когда я ждала, что он на руках с порога отнесет меня в постель, тем более что это была уже не двухъярусная кровать в хостеле, а королевский номер Джульетты-Джой. Но Джонатан только обнял меня быстро у входа в огромный театр из стекла, бетона и железа, наскоро объяснил, где его ждать, и метнулся в лифт, оглядевшись перед тем по сторонам.

Вечером после выступления они сидели еще целую вечность, разбирая письма от фанатов, слушая какие-то суровые речи хореографа и пережевывая местную острую пищу, она пахла на весь этаж. Я глядела на этих исхудавших Монтекки и Капулетти, ругала себя за наивность и уже ничего не ждала. Сейчас еще поселит меня в номер к девочкам Монтекки и будет звонить мне туда по скайпу.

Но в конце концов ночь настала, и все эти мысли смыла волна его присутствия, его покрытые ссадинами пальцы, отросшие дреды с вплетенной бусиной, какие-то бессвязные слова, смех, тепло от его кожи и сбитое дыхание, – все это смыло меня в ту воду, где я как будто родилась заново и училась двигать своими новыми ногами и руками. Да, все другое, кроме этого ощущения – я только что обрела свое тело, я только сейчас родилась из его объятия. Кто сказал, что женщина из ребра? Кажется, так и есть.

– Марта-Марта… – он навис надо мной, упершись мне в грудь ладонью, от которой кругами расходилось тепло. – Наконец-то я тебя вижу.

– И как?

Он засмеялся и рухнул в подушку рядом со мной.

– Я устал, но мне жалко закрыть глаза и уснуть.

– Я же завтра еще буду здесь.

– А послезавтра? – он так и говорил в подушку, но руку выпростал и зажал мою растрепавшуюся косу в кулак.

– Послезавтра рейс в Бангкок, там 16 часов, а потом в Париж обратно.

– Я хотел просить тебя жить с нами до конца тура.

С нами. Он хочет, чтоб я жила с нами. Не с ним, а с кучей чужих мне людей, когда же он поймет, что они мне никто, а я не работаю в проекте «Ромео и Джульетта».

– Я работаю, Джонатан. Ты работаешь – и я работаю.

Он сел на кровати.

– Ты серьезно собираешься быть стюардессой? Все время улетать от меня?

– Я не улетаю от тебя, – во мне плескалась волна этой его изумительной нежности, и жалко было тратить ее на разговоры. – Я всего лишь работаю. Это мне подходит. Как бы я вообще здесь оказалась, если бы не работала в ЭрФранс?

– Ты бы дождалась меня в Париже, – упрямо сказал он, не поднимая головы от подушки. – А теперь ты вечно будешь улетать от меня.

– Вот ты меня и дождись сам в Париже, – меня выключало, а он всё теребил меня за волосы и даже пытался рукой открывать мои слипающиеся веки.

– Слушай, завтра наши после спектакля идут в бар. Давай с ними.

– С ними? А ты что, спать останешься?

– Нет, на массаж пойду. Завтра моя очередь.

– Что мне делать в баре, я же там никого не знаю. Без костюмов не пойму, кто Монтекки, а кто Капулетти.

– Поймешь, – пробормотал он неразборчиво, закрывая глаза.

36. Марта. Les beaux, les laids

 
On est des beaux des laids on a les mêmes secrets
La vie ne nous fait pas de cadeaux.
 
 
Есть красавцы, есть уроды, но у всех тайны одинаковые,
Жизнь не делает никому подарков.
 

Они были страшно чужие, не похожи на меня ни в чем. Там, на репетиции, на сцене они казались дикой сворой двух враждующих кланов, а здесь, в этом бестолковом шумном баре, очень резко выделялись из толпы. Тут было полно влюбленных пар, борзых компаний, стройных девочек с длинными волосами, накрашенных, курящих, перекрикивающих музыку, везде дымили кальяны, лавировали чернокожие официантки, нигде не было нормального света, зато все мигало, стучало и переливалось. Но эти переодетые Монтекки и Капулетти все равно были заметней других. Не только своими спинами и рюкзаками с тренировочной одеждой и ковриками, а именно своей буйной энергией, которая окружала их таким же плотным слоем, как сигаретный дым – барную стойку.

Я никогда не была в таком месте, даже не знала, как выглядят бары изнутри. А зайти сюда вечером воскресенья было так же дико, как побриться налысо или набить себе татуировку. То есть ничего дурного в лысой голове или наколке нет, но для меня это было немыслимо.

– Неуютно тебе, я смотрю? – улыбнулась мне рыжая девочка, которая стояла с Джонатаном на «Avoir 20 ans».

У нее были узкие блескучие глаза, щедро обведенные зеленым карандашом, острые скулы и заметные синяки на запястьях. И странный акцент. На француженку она не походила. Скорее, на ирландку.

– Я… не думала сюда идти, – честно ответила я.

– Именно сюда? – уточнила она. – Или вообще с нами выпить?

– А вы пьете? – кажется, это вырвалось уже испуганно.

– Отличная подруга у Джонатана, – перегнувшись через стол, засмеялся второй танцор, кажется, из клана Капулетти, – целых два языка знает, в хореографии не танцует, и еще и не пьет.

– Здесь же Франция, – удивленно сказала его подруга, совсем худенькая, с тугой повязкой на локте, она точно стояла на поклонах в клане Монтекки, я запомнила этот мелькавший в воздухе бинт. – Все французы пьют. И бельгийцы. И немцы. Да все европейцы пьют!

– Наверно. Но я же не француженка.

– О, а откуда ты? – спросили они почти хором.

– Россия. Петербург.

– Так вы с Джонатаном приехали сюда вместе? – повернулась ко мне ирландка.

Что-то враждебное мелькало в ее интонациях, хотя смотрела она с улыбкой, внимательно вглядываясь мне в лицо.

– Они сказали, два языка. Ты знаешь английский?

– I do.

Рыжая Капулетти тряхнула головой, оглянулась на парочку французов и перешла на английский.

– Какая радость отдохнуть от их языка. В Париже не с кем говорить на английском.

– Да, его тут не уважают. А у тебя и французский неплохой, – отозвалась я, слегка привирая, потому что акцент у нее был сильный и не самый понятный, хотя говорила она уверенно и дерзко.

Очерченные карандашом зеленые глаза каждую секунду были в движении, моргали, косили, щурились, потом широко открывались, оглядывали все по часовой стрелке – и все начиналось сначала.

– Не люблю французский, не люблю совсем. Как и Джонатан.

– Да, он тоже не хочет его учить, – согласилась я.

Тонкая иголка ревности кольнула меня, как всегда, под лопатку. Сколько тут этих красивых рыжих балерин, с общим английским, общим кланом, с общим языком тела?

– Так ты русская, – ирландка поерзала в кресле, подобрала под себя ногу и явно настроилась расспрашивать. – Интересно. Ты совсем не похожа на Джонатана.

– Почему же?

– Он живой, как море, – она улыбнулась какому-то мысленному морю и движением руки изобразила плеск волны.

– А я не живая?

– Ты даже не хотела идти сюда.

– Но я не пью! Что мне делать в баре, если я не пью?

– Отдыхать, – несколько удивленно пожала плечами рыжая танцорка. – В баре отдыхают.

В этот момент официантка принесла тонкий поднос с четырьмя стаканами. Стаканы были огромные, с кучей льда, травинок, соломинок, вишенок и еще какой-то ерунды.

– А почему ты не пьешь? – весело поинтересовалась рыжая. – Джонатан пьет.

– У нас разные религии, – ответила я.

Ирландка быстро глянула на мой выбившийся из-под шарфа крестик.

– Ты христианка?

– Да.

– В Дублине много католиков, – сказала она с протяжным акцентом. – Но я никогда не могла понять, что они ищут. И разве христианам запрещен алкоголь? Мне казалось, это запрет для мусульман.

– Я не католик, – мне не хотелось больше говорить по-английски. Этот язык означал чужую территорию. К тому же и в английском у нее тоже мелькал акцент, который я раньше не слышала, и приходилось делать усилие, чтобы в темноте, дыму и грохоте понимать каждое слово.

– Марта – это такое частое имя среди католиков, – удивилась рыжая танцорка. – Что у тебя за церковь?

Я не знала, как сказать «старообрядцы» на английском, поэтому отвернулась и взяла стакан. В нем плавала куча льда, листики мяты, плескалась какая-то сильно пахнущая спиртом темная жидкость, был Адвент, солнце не показывалось почти неделю, и Джонатан должен был вернуться только через четыре дня.

– О, значит, ты все же пьешь? – обрадовалась маленькая Монтекки с бинтом на локте.

– Попробую, – я мешала содержимое стакана трубочкой, не решаясь сделать глоток. Непонятно было, что хуже в пост – сидеть в баре с незнакомыми артистами мюзикла «Ромео и Джульетта», пить коктейли и рассказывать, что я русская и старообрядец, или же тосковать дома и не помнить, зачем я здесь, какой город за окном и кто все эти люди. Когда Джонатан отсутствовал дольше одного дня, я не запоминала, что происходит, и начинала жить только с того момента, когда он возвращался.

– Это виски, его не пьют как птицы, – сказала по-французски ирландка, – его пьют как огонь.

Протянула руку к своему стакану, качнула его и посмотрела на меня поверх стекла. Потом сделала приветственный жест – за тебя! – и отпила глоток.

– Марта, мы же не знакомились! В зале Джонатан только тебя представил. Я Рейчел.

– Я Александр, – высокий танцор пожал мне руку через стол, а затем, улыбнувшись, добавил, – Капулетти.

– Ты и здесь Капулетти, – фыркнула девочка с забинтованным локтем, и улыбнулась мне, – я Эмили. Монтекки, раз так.

– Здесь вы не воюете? Что же вы делаете вне сцены?

Рейчел медленно наклонила гладкую рыжую голову, поболтала стаканом и задумалась на несколько долгих секунд.

– Обычно спим. Иногда едим. Кстати, что бы нам делать сегодня вне сцены?

Высокий танцор с готовностью взял у нее стакан и протянул ей руку, кивнув на танцующих у барной стойки, но она отмахнулась, вскочила, подбежала к пульту и что-то бурно принялась объяснять диджею, показывая на наш стол.

– Вы не устаете танцевать на репетиции? – спросила я, оглядывая их сброшенные в кучу рюкзаки с ковриками, эспандерами и кроссовками.

– Репетиция – это не танцы, – рассмеялась маленькая Эмили. – Это работа. Я устала от работы, но танцевать в баре я могу хоть до ночи. Слушайте, а что там хочет Рейчел?

– Рейчел хочет нормальную музыку! – крикнула рыжая, подняв голову от пульта. – Никакой Вероны! Хотя бы одну ночь никакой la belle Verone! Irish dance forever!

– Breton dance! – выкрикнул один из Капулетти, вскочил из-за стола и прямо со стаканом, из которого выглядывала вишенка, стал кружиться вокруг Рейчел, почти не отрывая ноги от пола и прогибаясь под собственной рукой туда и сюда. Рыжая подскакивала вертикально вверх, перебирая ногами в воздухе, волосы ее летали по спине, как языки пламени, в этом дыму и полумраке. Музыка звучала какая-то инфернальная, несомненно кельтская, очень не похожая на мюзикл Ромео и Джульетта. Честно говоря, все они, уже танцевавшие кто во что горазд, носители других культур, где не слышали ни про какой балет, выглядели страшно и потусторонне, несмотря на все своё веселье.

– Shall you dance? – пропела Рейчел, приземлившись после очередных прыжков рядом со мной.

– I have never done something like this.

– Don't do the same, darling, – она сделала большой глоток из своего стакана. – Just dance!

И метнулась назад к пульту диджея, зачем-то закатывая повыше рукава, хотя руки у нее в танце были неподвижны и крепко прижаты к бокам. Когда-то давно на истории Великобритании нам рассказывали, что ирландцы придумали свой танец без рук, одними ногами в ритм, потому что англичане жестоко теснили их культуру и запрещали им собираться на танцевальные вечеринки. Оставалось только вставать в общий круг и подпрыгивать, держа руки по швам, чтобы это не могло быть принято за танец. Если так, Рейчел была истинной дочерью своего народа, которую волею судеб занесло в Верону.

Я смотрела, как она прыгает, мгновенно, почти в воздухе меняя характер и скорость этого ирландского прыжка. В ту секунду, как переключалась музыка, рыжая Капулетти приземлялась на секунду, но тут же снова начинала отстукивать ногами какие-то невероятные дроби и ритмы. Постепенно все танцоры расступились и только притопывали в ритм, щелкали пальцами или выстукивали ладонями что-то под её танец.

В конце концов она остановилась, отдуваясь и убирая промокшие волосы с лица, а они все окружили её, гомоня и хохоча на разных языках, похлопывая по спине и цокая языками. Рейчел протиснулась к столу, шлёпнулась напротив меня, снова придвинула к себе стакан и, всё ещё с трудом переводя дыхание, довольно задиристо спросила:

– Don't you like Irish dances, Martha?

– I like it.

– So does Jonathan.

Этот намек был довольно прозрачным, но соревноваться с рыжей танцовщицей, прыгающей, как мячик, под любую музыку после трех стаканов виски с веточками мяты, было бесполезно. Ещё в Париже было бесполезно.

– А он придет, кстати? Ни разу еще не пропускал наши барные вечеринки, – Рейчел сделала очередной глоток, и я невольно восхитилась тем, как мало отражается на ней алкоголь. – Хотелось бы посмотреть русские национальные танцы.

– Вряд ли ты их увидишь, – сказала я почти вежливо. – Он же балетный артист, а не народный.

– Да, но он говорил, что балет для него скучный, – Рейчел смотрела на меня, подперев кулаками голову, и выглядела восхитительно трезвой. – Я с ним согласна. Кроме ирландских танцев, никогда ничего не хотела танцевать. Даже на кастинге я после каждого тура спрашивала, надо ли мне приходить завтра, или можно не искать себе замену в моей студии ирландских танцев.

– Но все-таки отбор был успешным?

– Как видишь. Хотя я не хотела танцевать Капулетти, о нет, – она махнула официанту, щелкнула пальцами и в который раз за вечер показала на свой стакан. – Я хотела быть Смертью.

– Смертью?

Это так странно звучало в баре, где грохотала музыка, гремело стекло, раздавался шум разговоров на разных языках и у барной стойки отплясывали явно вошедшие во вкус танцоры мюзикла «Ромео и Джульетта». Кажется, они перешли то ли на танец живота (один из танцовщиков явно был арабской внешности), то ли на стриптиз. При этом звучавшая музыка техно совершенно не мешала им адаптировать свои национальные танцы под окружающую обстановку. Кажется, это только их разжигало.

– Ты Смерть?

– Why not! – рассмеялась она. – I am! Je suis la Mort!

Вскочила и встала ровно так, как в мюзикле на балконе стояла Смерть. Застыла неподвижно, подняла голову по дуге, уронила одну руку, медленно двинулась ко мне этой неживой походкой, моргая медленно зелеными, сильно накрашенными глазами.

– La mort est proche… – у меня пропал голос от внезапного ужаса. Эта рыжая, перебравшая виски с веточками мяты Рейчел из клана Капулетти так мгновенно, не меняя одежды, превратилась в ту самую Смерть, которая весь мюзикл ходит рядом с каждым человеком в Вероне, что мне было не двинуться и не отвести взгляд.

– Эй, Рейчел Дюрай, полегче! – хлопнул её по плечу подошедший сделать паузу от национальных танцев Александр. – Ты напугала подругу Джонатана, не видишь?

– Я хотела показать ей, что я – Смерть! – ирландка выдохнула, засмеялась и опять глотнула из наполненного вновь стакана.

– Ты дублер Смерти, – уточнил он весело. – Жди своего часа.

– Дождусь, – ответила она серьёзно и подмигнула мне.