Текст книги "РиДж"

8. Марта. Le chant de l'alouette

Шесть дней его кастинга я просто гуляла по Парижу, не решаясь ехать куда-то далеко. Каждое утро я подолгу сидела на кухне в хостеле, болтая с местными из регионов и с американскими туристами, потом ходила по Монмартру, одолевая подъемы, заходила в базилику Сакре-Кёр, пила кофе и ждала. Ждала дня, когда он что-нибудь решит. Пыталась представить, как это будет – впервые. Для меня, конечно, впервые. Для него – ну, зато он знает. Наверно, больно. Говорят, что больно. Неужели он правда сделает мне больно?

Когда мы вернулись в хостел почти к полуночи, девушка на ресепшен сказала нам, выдавая ключ:

– Il n'y a personne dans vos chambre.

– Что? – заинтересованно остановился Джонатан. – Что она сказала?

– Ничего, – я опустила глаза.

– There're no people in your room before two p.m., – повторила девушка внятно и уже открыто улыбаясь ему.

– Merci! – он схватил ключ со стойки, улыбнулся ей, блеснув глазами, и еле ощутимым движением тронул меня под локоть.

Было страшно, но не так, как в аэропорту или в первый день одной в хостеле. А как будто готовишься первый раз войти в воду. Щекотно рукам, холодно запястьям и жарко голове. Еще голове было тяжело от веса волос, как будто взгляд Джонатана еще с самой смотровой добавил им тяжести.

– Боишься? – спросил он, еще не дотрагиваясь до меня, но уже никуда не отпуская глазами.

– Тебя? Нет.

– А чего боишься?

– Я боли боюсь.

– Боли? – его глаза расширились, он тронул меня ладонью за локоть, потом за затылок, словно взвешивая косу, и остановил руку на спине. – Ты не…?

Я замотала головой, жмурясь от смущения и тепла его тела, которое наконец-то можно было позволить себе чувствовать. Впервые с Питера. С Михайловского театра, со Шпалерной, с аэропорта.

– Чайка Джонатан…

– Дыши, Марта.

– Да я дышу!

– Не-а, – он так и держал руку у меня на спине, глядя мне в глаза без всякого стеснения, – не дышишь. Сюда. В ребра. Вниз…

– Больно мне не сделай, – вырвалось у меня.

– Если ты не будешь останавливать дыхание, никто тебе не сделает больно.

Я смотрела на него и все ждала, когда же станет стыдно или страшно, но делалось только теплее где-то у сердца и в запястьях, да еще какая-то нежность поднималась от спины наверх к горлу.

– Ды-ши, ды-ши, чайка Марта Ливингстон, – повторил он по слогам внятным шепотом.

– Я русалочка.

– Martha le mermaid…

– L'ondine, – поправила я уже почти не слушавшимся меня голосом. – Привыкай… То есть запомни.

– А чего еды никакой нет? – спросил он утром, потягиваясь. – Разве мы вчера все съели?

– Что все? – у меня болели руки, особенно запястья, но все тело ощущалось невероятно живым и странным. Больно не было. Стыдно тоже не было, и не было мерзко, хотя я была уверена, что это накатит. Мы же не в браке. Меня никогда не пустят в храм.

– Орехи были… – он стоял перед открытым холодильником, разминая руками шею, наклонял голову то вправо, то влево, словно надеясь, что там что-то появится. – Ты не купила ничего? Сегодня воскресенье, мы тут нигде еду не добудем. Магазины на замке.

– Почему на замке?

– Потому что у французов рабочий день – святое.

– Я тебе вчера показывала свой кошелек.

– Точно, – он хлопнул дверцей холодильника и сел обратно на кровать. – Деньги. Решим вопрос, Марта. Сколько тебе нужно денег на неделю?

Я молча смотрела на него, растекаясь от тепла по всему телу и боли в запястьях (упала, что ли? Или подвернула ночью?). Я оставила все и приехала с ним в Париж, мне некуда ехать назад, а он спрашивает про деньги.

– Уффф, Марта, начинай разговаривать, – сказал Джонатан весело. – Молчание золото, но столько золота просто некуда класть.

– Деньги… – сказала я шепотом, сглотнула и поняла, что голоса нет.

Джонатан покосился на меня, пожал плечами, изобразил углом рта сочувствие, шлепнул бумажку в 100 евро на тумбочку и рухнул спиной на кровать, ловя одной рукой оба мои запястья.

– Martha le mermaid… русалочка…

– L'ondine, – пробормотала я куда-то в его волосы, но он, кажется, уже не слушал.

9. Джонатан. La haine

 
La haine!
Qui fait de vous des malheureux
 
 
Ненависть!
Она делает вас несчастными
 

Я тысячу раз пересматривал первую версию «Ромео и Джульетты». Ничего ценнее, чем старый диск с этой записью, не было в моем доме, и ничего не было веселее тех вечеров, когда мы всем курсом подробно рассматривали постановку и пытались повторить это. В Академии я был уверен в превосходстве классического балета над любым танцем мира, но всего один DVD-диск смог переубедить меня.

Но наступил день, когда я впервые стоял на сцене дворца Конгрессов, одетый не в трико и балетки, а в спортивные штаны и танцевальные кроссовки (в Академии Вагановой их носили преподаватели, которым уже не было нужды что-то показывать студентам). И чувствовал страшную неуверенность. Подбадривали меня две вещи: факт нахождения здесь (меня взяли, взяли!) и минувшая ночь. Я долго ощущал это задержавшееся ночное тепло, которое медленно расходилось вдоль спины к рукам и ногам, и странно было, что часовый разогрев перед занятием мне сегодня не требуется. Как будто одно объятие Марты вылепило меня из другой материи, более плотной глины, и больше мне не надо час разогреваться перед репетицией и силой вытаскивать жар в мышцы изнутри.

– Прежде всего, друзья, – хореограф говорил по-английски, и это тоже подбадривало: значит, не все здесь французы, – вам надо понять, кто вы в Вероне. Да, садитесь, садитесь!

Мы все уселись посреди сцены, разноцветная кучка танцоров, еще день назад были конкурентами, а сегодня – семья «Ромео и Джульетты». Добро пожаловать в Верону.

– В Вероне каждый – либо Монтекки, либо Капулетти, и вы не сможете быть в стороне. Между вами ненависть. У каждого из вас будет свой антагонист.

Я почему-то сразу глянул на рыжую ирландку, имени которой так и не спросил за всю неделю кастинга. Она сидела ближе всех к краю сцены и смотрела на Реду, не отводя глаз, но вдруг на секунду бросила взгляд в мою сторону. Не на меня, а так, мимо, бликом.

– Итак, – продолжал Реда, – прошу тех, кого я сейчас назову, отойти в клан Монтекки.

Я настолько был уверен, что мой цвет в Вероне – синий, что даже толком не услышал, назвали меня или нет. Просто сразу встал и отошел к правой кулисе, первым из двенадцати будущих танцоров Монтекки.

Оставшиеся танцоры вразнобой поднялись на ноги и выстроились напротив нас. Это был клан Капулетти, у них были такие же танцевальные кроссовки, разные прически и цветные футболки, как у нас, но я сразу увидел их как-то иначе. Словно на них уже падал свет красного прожектора на «Vérone».

– У каждого из вас есть свой антагонист в другом клане, – повторил хореограф. – Может быть, вы уже видите, кто это.

Рыжая ирландка, стоявшая позади всех, посмотрела на меня сквозь одиннадцать Капулетти. Она не улыбалась больше, словно и на нее сразу легла тень имени. Верней, фамилии.

– Теперь, когда вы знаете свою фамилию, пришло время назвать имена, – Реда стоял точно посредине между скучковавшимися кланами. – Я хочу, чтобы каждый из вас понял, кто он в Вероне. Чей-то брат, племянник или даже прислуга в доме, кем вы себя видите? Как ваше имя? Кто ваш главный противник на сцене? Нужно, чтобы вы решили это сейчас, до того, как мы начнем репетировать сам мюзикл.

В перерыве я очень жадно пил воду, хотя мы еще и не танцевали сегодня, пытался сосредоточиться, но мысли уплывали куда-то от меня, и Верона не выстраивалась. Имя? Но меня и так все называют тут чужим именем, которое прилипло ко мне в последний вечер в Питере. Я даже не помнил, называл ли я Марте свое настоящее имя.

– Джонатан, – позвал меня знакомый голос с сильным акцентом.

Рыжая Капулетти разворачивала шоколадку, как и в день финального отбора.

– Мы не познакомились. Я Рейчел.

– А я Натан, – мы довольно торжественно пожали друг другу руки.

– Натан? – удивилась она. – Почему тебя все зовут Джонатан? Это два разных имени у нас.

– Моя… подруга так назвала меня перед отъездом в Париж. Это из книжки Ричарда Баха. Чайка Джонатан Ливингстон.

– Подруга? – Рейчел наморщилась, вспоминая. – Та девочка с длинными волосами, которая провожала тебя в первое утро тут?

– Да.

Я впервые назвал Марту своей подругой в разговоре с кем-то, и от этого тепло снова прошло у меня волной по спине, усталость куда-то смылась, и я понял, что знаю свое имя в Вероне. У меня уже есть новое имя здесь, в чужом языке и незнакомом моему телу танце.

– Jonathan the seagull, – сказала Рейчел. – Реда будет ставить нам много драк на эти два часа.

– Ты умеешь это? – мы сидели друг напротив друга, и я машинально отметил, что мне больше не хочется сесть рядом с ней, потому что человека из клана Капулетти надо держать в поле зрения, не соприкасаясь с ним.

– Я умею танцевать рил и джигу, – сказала она с усмешкой, – я была чемпионом по ирландским танцам в Дублине, но здесь мне придется делать все другое.

– А я умею быть принцем, – тепло все еще шло по моим рукам, и я почувствовал сильное напряжение в кисти, словно мышцы уже готовы были к драке.

– Русский балет знают даже у нас, – Рейчел смотрела на меня с дерзким любопытством. – Почему ты ушел оттуда?

– Я не буду танцевать балет, – сказал я твердо, оглядываясь на два десятка человек, которые бродили по залу, смеялись, знакомились, оглядывали друг друга, привыкая к новым именам в Вероне.

«Верону» мы учили почти без пауз, такая кипела энергия и такой дух соперничества витал над нами в зале. В эйфории первых репетиций я наивно предполагал, что после балетных травм со мной не случится ничего плохого. Поэтому когда я впервые разбил Рейчел в нашей яростной постановочной драке губу, зацепив еще и нос, мне пришлось многое срочно переосмыслить.

– Стоп! – кричал Реда, все застывали где стояли, а мы, еле удержавшись на ступеньках декораций, оглядывались виновато и испуганно. Контрольная в этом эпизоде драка, поддержка и расхождение длились ровно два такта, но за эти два такта я то цеплял ее за распущенные волосы, от чего она теряла равновесие и однажды чуть не рухнула с двухметровой высоты, то задевал слишком сильно сжатым кулаком по носу, ну и в момент расцепления рук через раз бил ее локтем по губам.

– C'est la Vérone, – отшучивалась Рейчел, – все ок, Джонатан, do it again!

Меня не ругали, но Реда сразу же подходил и начинал детально и медленно показывать, где была моя ошибка. Поддержки, подкаты, безопасные захваты и падения с высоты были фирменным стилем Реды, я восхищался этой хореографией в процессе просмотров на Ютубе, но выполнять самому все это было в разы сложней, чем делать балетный класс.

После любой травмы здесь полагалось уходить к врачу на осмотр, врач сидел за дверями зала или даже стоял перед сценой. Когда моей противницы не было, я нервничал и не знал, на кого обратить свою злость. А злости хватало. Злили декорации, злило непривычное ощущение стопы в джазовых кроссовках, злили Капулетти, злила иногда даже музыка или ассистенты, снимавшие видео. Видео я засматривал дома до дыр, чтобы еще и еще шлифовать непривычные сложные элементы.

С Мартой мы не совпадали ни в чем. Честно говоря, я иногда почти слышал, как эти легенды о притирках и компромиссах, которые непременно надо искать, осыпаются осколками в нашей крохотной квартире, где умещалась наша огромная жизнь.

Невозможно было совпасть с человеком, который ест через 15 минут после подъема. Еда – это вообще был первый контрапункт. Я всю жизнь питался, как все танцоры, яблоками и чаем до середины дня, обед уже отдаленно напоминал прием пищи, а больше всего есть мне хотелось после вечерних тренировок или спектакля. После Вагановки я курсировал между вегетарианством и сыроедением, потому что в балете привыкаешь ощущать свой вес в каждый момент времени. А Марта ела что попало и не глядя на часы вообще. Зато после 17.00 ее нельзя было посадить за стол нигде и никак. Без разницы, звал ли я ее в ресторан или пытался кормить дома, она молча ковырялась в тарелке и отдавала все мне.

А, да, это был отдельный фейерверк. Умом я понимал, что она выросла в большой семье, где все за всем доедают. И даже помнил, что моя мама в детстве тоже могла догрызть покусанное мной яблоко. Но это же детство! Когда ты видишь, что взрослая женщина невозмутимо подбирает с твоей грязной тарелки кусок багета и прожевывает его не глядя, невозможно держать себя в руках.

– У тебя никакой культуры питания, – пытался я взывать к ее голосу рассудка. – У тебя будет все болеть. Ты же не помойка, зачем все в себя насыпать? Что тебе, еды не хватит?

Чаще всего она, конечно, молчала.

Иногда говорила – я так привыкла.

Иногда рассказывала, что устала садиться за стол по свистку после молитвы и иметь целый перечень запрещенных продуктов. Я не мог запомнить всего. Старообрядцам нельзя чай, кофе, какие-то сладости, разное мясо… Она ничего этого не соблюдала, но каждый раз дергалась в магазине и готова была вспоминать об этих бессмысленных запретах у каждой полки.

Надо сказать, что мясо она не ела, в этом мы были единодушны. Зато Марта ела рыбу. Чуть что. Поскольку у христиан в году одни посты, вместо мяса они привыкают есть рыбу. Я же не выносил запаха рыбы с детства и готов был вышвырнуть холодильник, когда видел там очередной хвост.

Отдельно меня выбешивала ее привычка жевать на ходу, и даже дома она нечасто садилась за стол, а предпочитала слоняться по квартире с ложкой или куском в руке, растягивая условный обед часа на два. Я никогда не понимал, как можно есть, не сосредоточившись на еде, потому что так же даже вкуса не чувствуешь. То, что Марта равнодушна к вкусу еды, я не мог понять довольно долго. Пожалуй, до того скандала.

Дело было в яблоках.

Яблоки она не любила, как и вообще фрукты, но пробовать всегда хотела все принесенное домой. Все. Совсем все. Ложку творога, кусочек персика и корочку от багета. Именно в таких порциях.

Яблок было три, и я собирался носить их с собой на тренировку. Мы там чаще всего перебивались яблоками, потому что йогурты булькают в животе, от орехов сохнут руки, а любая углеводная пища замедляет тебя в два раза.

Но яблоки Марта попробовала. Все три. Они и впрямь были разные яблоки, красное, голден и гренни смит.

Я не выносил этого надкусывания и доедания. Еще у меня ничего не клеилось на последних репетициях, болел мениск на правом колене, меня достала бесконечная французская осень, потому что никакой зимы со снегом тут, как выяснилось, нет и в помине. Марта ходила в одних джинсах, которые я подарил ей с первой зарплаты, не выказывая никаких признаков недовольства, а я уставал абсолютно от всего.

И тут я заглянул в холодильник и увидел, что все три яблока надрезаны.

Своему крику я потом даже удивлялся. Ведь можно было спокойно купить те же три яблока по дороге на репетицию, тем более что собрался я раньше, чем обычно. Но почему-то меня взорвало.

Марта прижалась спиной к холодильнику и смотрела мне в глаза, что с ней не так часто случалось. Довольно отстраненно.

– Все? – поинтересовалась она, когда я выдохнул и отвернулся к окну.

– Не издевайся, – я запихивал надрезанное яблоко в карман рюкзака, оно выскальзывало, а у меня тряслись руки. Отлично день начинается, ничего не скажешь.

– Джонатан, – она как-то специально растягивала слова, хотя и всегда говорила не быстро, – мне не брать твою еду?

– Нет, мне не жалко, – начал я, – просто ты…

– Просто от тебя отнимается, – насмешливо перебила Марта. – Просто кто берет твою еду, тот должен быть свой, а я тут чужая, да ведь?

– Что ты несешь? – я развернулся и схватил ее за плечо, но она стряхнула мою руку.

Всегда, когда мы ссорились, она хотела никак не прикасаться ко мне. Отходила в сторону, уворачивалась от любого моего жеста.

– Джонатан, – она держала в руке это злополучное яблоко, – я доедаю за тобой, потому что у меня в семье так делали. Потому что еда там была общая. И пробую тоже поэтому. Потому что у меня ничего не съедалось в одиночку. Делили на всех. На семью.

– А меня здесь это бесит! – вырвалось у меня.

Она положила яблоко на стол и вышла молча.

Мне было некогда разговаривать, объяснять, извиняться и понимать. Мне нужно было взять яблоко и уехать на репетицию, что я и сделал. Мельком заглянув в комнату, я успел увидеть, что она роется в шкафу, где у нее почти никаких вещей не было. Настроения она не выражала никакого, как, впрочем, и всегда.

А вечером я вернулся с целым рюкзаком яблок, и по дороге почти вслух повторял на французском извинения, и твердо был намерен решить вопрос с едой. Это ее негромкое «делили на всех, на семью» почему-то звенело в ушах полдня, перебивая музыку.

И когда я открыл дверь, я сразу понял, что ее дома нет. Совсем нет. Словно воздуха стало меньше в квартире.

Я зашел на кухню в обуви и уселся за стол. Там у нас всегда стоял ноутбук и чашки, больше ничего за этим столом не помещалось. Так и сидел еще часа два, не зажигая света, глядя то в ноутбук, то на яблоки.

На столе лежали три целых яблока, в заботливо развернутом пакете. И под ними 5 евро монетками.

Как мне помогала злоба на Марту, о, как она помогала мне учить эту часть. Наверно, не случись этой ссоры и её мгновенного побега, как будто она нырнула в воду или ушла под лёд, я не смог бы встать в La Haine. Реда просматривал каждого на дуэте, мы с Рейчел были последние, и я не мог сосредоточиться на движениях или на музыке, только кипел, вспоминая холодные сощуренные глаза русалочки и это её: «Я тут чужая, да ведь?»

Ты мне чужая, да, тебе удаётся быть чужой, живя со мной в одной квартире. Яблоки! Чужая. Русалка. Ты даже говорить не умеешь, тебе проще сбежать. Да иди куда хочешь. Я сюда приехал ради работы в «Ромео и Джульетте», а не ради наших отношений.

Со всем этим кипящим внутри бешенством я вышел на просмотр, перепутал примерно половину движений с первого показа, отчего пришёл в ещё большее бешенство, плохо успевал в музыку, бил коленом в пол сильнее нужного и в финале завернул Рейчел левый локоть в поддержке так, что она зашипела и укусила меня за запястье.

– Easy, Jonathan! – прикрикнул Реда, глядя на встрепанную и разозленную Рейчел, которая терла локоть и смотрела на меня с ужасом. – Are you angry?

– Yep… – я пытался отдышаться, но гнев никак не проходил, и хотя я не понимал слов в этой композиции, она как-то удивительно усиливала злобу.

– Keep it up, – кивнул наш хореограф, прощупал локоть Рейчел, которая всё ещё косилась на меня через плечо, и махнул нам, показывая, на какой пятачок на сцене встать.

Когда мы в полной темноте танцевали La Haine, а прожектор выхватывал нас на несколько секунд, чтобы потом осветить следующую пару, я чувствовал себя настоящим насильником, который знать ничего не знает о любви, душе и внутреннем мире рыжей Капулетти. Так, как я ничего, собственно, не узнал за первые два месяца жизни с Мартой о ней самой.

В круге света под софитом, когда вокруг была полная темнота, не видно ни зала, ни поющих леди Монтекки и Капулетти, набранная тяжесть в запястьях словно превращалась в кандалы, и я удерживал себя усилием воли в сознании. Трудно было оставаться танцовщиком мюзикла «Ромео и Джульетта», когда самые твои руки с этой свинцовой тяжестью способны ломать и скручивать девушку из чужой семьи. Чужая. Чужая.

– Easy, Jonathan, – говорила мне Рейчел сквозь зубы, когда гасли софиты, и она оборачивалась ко мне с очередным кровоподтёком на губе. Но Реде не жаловалась.

10. Марта. La haine

Большую часть его жизни пришлось принять молча. Она меня не касалась, она занимала все его дни, и с этим надо было только смириться. И нащупывать свою собственную парижскую жизнь.

Но были яблоки.

Яблоко раздора – так потом он называл их.

Он таскал с собой еду постоянно. Кажется, ему проще было выйти из дома без телефона и денег, чем без вечных сухарей, батончиков, чернослива, апельсинов и воды. Брать с собой воду он забывал через день, покупал в магазине два литра на день, приносил домой обе, наполовину опустошенные. Пластиковые бутылки Джонатан всегда лично сушил и сплющивал, никогда не позволяя их выбрасывать.

– Подумай об океане, русалочка Марта! – перекрикивал он мои попытки возмутиться при виде того, как он полощет очередную бутылку и тщательно отковыривает этикетку. – А что будет с черепахой на Барбадосе, если эта бутылка попадет в океан?

– Ты и на Барбадосе был?

– Когда-нибудь обязательно, – заверял меня он.

– Твоя совесть перед черепахами будет чиста.

Еда в сумке считалась лично его едой. Просить поделиться было бесполезно. Он и вообще не любил меня кормить, потому что рацион танцоров балета и рацион мигрантов на фрилансе отличается капитально. С утра он не ел ничего и никогда, потому что сначала надо час после подъема уделить себе, потом час йоги, потом час растяжки, потом час сидения в интернете, а потом было уже пора обедать. Днем на занятиях и репетициях он питался, видимо, тем, что валялось у него в сумке, а вот вечером притаскивал половину магазина, мешал какую-то убийственную смесь из фруктов, сыра, меда, йогурта и специй, досыпал все орехами и уверял, что ничего полезнее этой бурды для организма нет, сплошной белок и органика.

Я же в Париже страшно боялась поправиться, постоянно сравнивала себя с местными худенькими француженками, ковыряющими половинку круассана полтора часа на обеде, смотрелась в витрины и не могла ничего проглотить после пяти вечера. Так что общих трапез у нас не случалось. Его это раздражало.

– Почему ты не ешь, Марта? – спрашивал он, косясь на мою тарелку. – Невкусно?

– Не хочу, – говорила я, болтая ложкой в странной смеси сыра и орехов.

– А днем ты ела, пока меня не было?

– Угу.

– Тогда почему еды в холодильнике столько же, сколько было утром?

– Не знаю.

– Тьфу, Марта, что с тобой? – злился он.

Я не знала, как объяснить, что я не могу при нем есть, что мне очень страшно поправиться, что у меня из головы не идет мысль о том, что по 8–10 часов в день он среди красивых тонких девушек, что без него мне вся еда невкусная. Уже тогда мне делалось тяжело понимать, что я пытаюсь жить его жизнь, что никак не нащупаю свою собственную в этом Париже, что мне не хочется ни говорить, ни знакомиться тут с кем-то. Работала я на удаленке, часами переводила, причесывала и правила тексты, с французского на английский, с английского на русский, с русского на французский. У меня была работа, были деньги и был Джонатан, а собственной жизни все еще не было. И даже еда в холодильнике была не моя. Я никогда в Питере бы не купила зимой манго, пять сортов сыра и мешок орехов.

Яблоки нашлись в большом супермаркете, стоили они 5 евро. Я зачем-то долго копалась в ящике, отбирая именно такие три, из-за которых он поднял скандал. Вот твои яблоки. А вот моя жизнь. Домой я не поеду, моего дома больше нет. И в его доме с его яблоками я не останусь.

Первый попавшийся хостел был недалеко от Ситэ, по деньгам я могла жить там месяц. Работа. Что я буду делать? Кем мне быть, кроме этих переводов? Что я умею? Водить экскурсии по музею воды. Не есть мясо. Молчать. Улыбаться. Говорить на трех языках. Доставать до верхней полочки в шкафу. Спать в самолете. Хм. Самолеты.

На собеседовании в Air France меня не приняли за русскую и даже удивились, когда я озвучила свою национальность. Французский мой им подходил, рост – тем более. Курсы бортпроводников длились два месяца, все эти два месяца я приходила вечером в хостел, ложилась на кровать, лежала молча носом к стенке до десяти вечера, когда выключали свет, и хотела назад к Джонатану. Но вспоминала про яблоки и не могла идти к нему, даже гулять не могла выходить, Париж был где-то за стеной, а я ждала выхода на посадку и первого своего рейса в качестве стюардессы. Бортпроводника, точнее.

Еще я ждала, когда появятся афиши мюзикла, и знала, что пойду смотреть в любом случае. Надо было уехать раньше премьеры (когда, когда премьера? Он говорил? Почему он столько говорил об этом мюзикле с самого Питера, но ничего дельного я так и не узнала?). Либо увидеть его на сцене и решить, что же дальше. Хотя к премьере он наверняка забудет, кто я такая и где мы встречались.

Два месяца «Игры престолов», вот что помню. Приходишь с работы, ложишься в куртке на диван и смотришь в сериал. Сериал я помнила. А себя – нет. Смотрела не все, несколько сезонов. Хотя, может, и все. Там такое одинаковое в каждой серии было.

Я ушла тогда из дома в чем была, только рюкзак схватила. Это, кстати, очень мне было тяжело: во Франции рюкзаки дамы не носят, а просить у него сумку я не хотела. Я ничего просить не хотела, потому что мы только присмотрелись друг к другу, только учились говорить, есть и ходить вместе. Для него прошли – пролетели, как одна неделя, – два месяца репетиций в «Ромео и Джульетте». Для меня тянулась целая новая жизнь, где я жила в другой стране с мужчиной, который мне, в общем, никто. Танцовщик мюзикла, бывший артист Михайловского театра. Чайка Джонатан Ливингстон!

Я раньше ничего и не знала про сериалы. А тут – помню эту первую ночь в одиночестве, когда я бродила по комнате в хостеле, как челнок, и не знала, как поставить себя на паузу. Я очень остро почувствовала, что никогда и никак не смогу без него жить, и мне надо было себе что-то вместо жизни. Мимо меня. Мимо пустоты, так вот. И я включала эти 45 минут серии, и водила глазами по экрану, там что-то происходило, а время шло. Потом я отключалась, утром была учеба на бортпроводницу, где некогда, днем была вторая работа, где некогда. А вечером я заходила одна в комнату и прямо в куртке падала на кровать и включала очередную серию.

Наркоз такой. Движуха, так это называется? Много-много людей, красивых людей, что-то происходит, это ничего не означает, но мне голову закрыли подушкой. Я в сериале.

Потом был Сочельник, Адвент, как его здесь называют, и я в очередной раз упала в куртке на кровать, в этих престолах что-то там происходило, а я вдруг подумала, что дома бы я ничего не ела в этот день, разве что елку бы наряжали, молились и гуляли в Таврическом перед службой. И я взяла ноут с собой, потащилась в Тюильри, уселась там, ничего не видя, перед фонтаном и стала смотреть дальше, в наушниках. Тепло было очень, наверно, +12, помню, что сидела в расстегнутой куртке.

И в какой-то момент, когда уже была серая хмарь, сумерки, у меня устали глаза и замерзла спина, – в этот момент я вдруг увидела, что Джонатан стоит напротив. Молча стоит. Как из-под земли вырос. А он когда стоял, не двигаясь, я не понимала, какой он и что с ним. Вот как будто его и нет здесь. Статика – это было для него опасно.

Я стащила наушники и стала смотреть на него преувеличенно вежливым взглядом. Почему-то не получалось удивиться, откуда он здесь. Прилетел, и всё.

Он шагнул ко мне, наклонился к экрану. У него хвост с плеча соскользнул и упал на клавиатуру и мои пальцы, и это мгновенное ощущение было как ожог.

– «Winter is coming»? Really? Are not you ashamed?

– Avez-vous pas honte? – поправила я его машинально.

Он меня всегда просил, чтобы я все его фразы с английского ходу переводила на французский. Ничего почти не запоминал, правда. Языки людей – это совсем не его было.

– Так не стыдно, Марта? – повторил он насмешливо.

– Чего мне стыдно, чайка Джонатан Ливингстон?

– Не жить, – ответил он. И улыбнулся. Как ни в чем ни бывало. Как будто я от него с одним рюкзаком не ушла.

А у меня уже слезы на глаза навернулись, тем более что стало совсем темно, и стесняться было, кажется, некого.

– Иди летай, чайка Джонатан, – сказала я хрипло и потянулась включить снова эту «Игру престолов».

Он как шарахнет этот ноутбук с моих колен об скамейку.

Я почти не шевельнулась. Вот люди кругом так и дернулись, кто-то даже крикнул насчет полиции.

– А тебе сейчас не стыдно? – спросила я как-то просто, чтобы не встать и не уйти опять.

Он сел рядом со мной и уткнулся мне в плечо.

– Марта, – неразборчиво пробормотал он, – а как по-местному это сказать? Про зиму?

– Не знаю. Я на английском смотрела.

– Ну ты бы как сказала?

– L'hiver vient.

Мы так и сидели, не глядя друг на друга, оставалось шесть часов до Рождества, и это была первая наша зима.

В метро потом было уже мало людей, разве что наряженные в колпаки Санта-Клауса арабы, которым до католического Рождества вроде бы не должно быть дела, но они ассимилируются таким образом, видимо.