Текст книги "Всё сбудется (сборник)"

Вид из окна
Очерк

 
– А из нашего окна
Площадь Красная видна!
 

Сергей Михалков

Мой первый вид из окна? Это было в Вадковском переулке, где я жила с бабушкой и дедушкой. Помню огромное окно на северо-запад, небольшой холм – бомбоубежище, поросшее зелёной травой, и двухэтажные деревянные домики, а дальше семиэтажные красивые старинные дома. Когда я пошла в школу, старые деревянные дома снесли, и началась стройка. За окном – большой подъёмный кран, а потом выросла кирпичная пятиэтажка. В неё вселились новые москвичи, а среди них и мои первые одноклассники.

Когда я перешла в третий класс, мы с родителями на полгода переехали жить на стадион «Красное знамя» на Плющихе. Мама с папой там с утра до вечера работали тренерами по фигурному катанию, и им выделили на зимний сезон комнату в шесть квадратных метров в бараке при стадионе. В школе, куда я пошла, почти все учащиеся были детьми офицеров, которые работали, учились или преподавали в военной академии имени Фрунзе. Они жили в многоэтажном общежитии с окнами, выходящими на большой двор или на сквер со старыми липами.

Наша учительница Лариса Венедиктовна, молоденькая, но уже очень строгая, задала ученикам домашнее задание: нарисовать вид из своего окна. И я честно изобразила карандашами в альбоме то, что видела: забор, чуть припорошенный снегом. Действительно, в одном метре перед нашим единственным окошком стоял обычный деревянный коричневый забор, и ничего кроме него не видно – даже краешка неба. Учительница поставила мне двойку и ещё при всех отругала, сказав, что такого не может быть, и что я издеваюсь над ней, и что косые и поперечные линии забора я не нарисовала, а прочертила по линейке, а это недопустимо. Я расплакалась от такой несправедливости.

Потом, в пятом классе, мы переехали в новую свою двухкомнатную квартиру – родители купили кооператив в Измайлово на 11-й Парковой. У нас с сестрой своя комната, и из окна с балконом виден такой же, как наш, шестиэтажный дом из силикатного кирпича. В нём жила моя подруга Лена Винницкая, и мы часто очень весело перекликались друг с другом с балконов. Правее этого дома проходила улица, а дальше простирались пустыри со стройками и горами из тяжёлого песка, в котором школьники любили рыть тоннели и пещеры. Однажды там произошёл страшный несчастный случай: одного мальчишку из нашего класса засыпало насмерть. Его хоронила вся школа. Гроб с рыжим Гошкой поставили во дворе. Меня, как и других пионеров, учителя заставили стоять в его изголовье в почётном карауле. Было так страшно, и хотя я старалась не смотреть на лицо в гробу, не выдержала и в слезах убежала домой. Мёртвый рыжий Гошка мне мерещился, и я неделю боялась спать и среди ночи просилась к родителям.

Постепенно все пустыри застроились домами, а во дворе подрастали высаженные новосёлами деревья.

Потом я вышла замуж и прожила год на Краснохолмской набережной в большом красивом доме на восьмом этаже с видом на Москву-реку и на Замоскворечье. Несмотря на такой прекрасный вид из окна, я там была очень несчастна.

Я развелась, влюбилась опять, и мы с мужем купили кооперативную квартиру в Люблино в новом блочном доме на Совхозной улице. Из всех трёх окон нашей квартиры можно рассмотреть грядки совхоза и хлев, где мирно хрюкали свиньи. Иногда часов в шесть утра весь дом просыпался от душераздирающих криков. Это закалывали свинок, а потом тут же свежевали и разделывали. На горизонте через нижние поля аэрации возвышались вечно дымящие трубы нефтеперерабатывающего завода в Капотне, и небо на востоке всегда озаряли разноцветные горящие факелы. Затем на месте совхозных грядок с хлевом построили школу, детсад и панельные дома.

Шли годы, вид из окна не менялся, и казалось, что это навсегда, поскольку поменяться оттуда не было никакой возможности не только из-за близости факелов Капотни и полей аэрации, но и потому, что ближайшая автобусная остановка называлась «Литейно-механический завод».

Ой, я забыла! Ну конечно же, через три месяца, как мы въехали в новую квартиру в Люблино, муж устроился в Гидропроект, чтобы заработать денег на обстановку и вообще. Нас отправили в командировку на год в Киргизию на строительство Токтогульской ГЭС. Поселок Кара-Куль – вот где был самый изумительный вид из окна. Горы сказочной красоты совершенно нереальных цветов: лиловых, розовых, сиреневых, фиолетовых оттенков. В моё окно на пятом этаже панельного дома смотрела сама вечность – величие, гармония и масштаб завораживали. До Киргизии я не верила, что Рерих писал реальные Гималаи, а не фантазии. Да, а в панельный дом нас поселили в порядке поощрения. С мая по январь мы жили на Жёлтой улице в деревянном одноэтажном домике с двумя практикантками из Ростова. Воду в колонку во дворе подавали утром, в обед и перед сном. Помню, как я приходила в обед домой, набирала в ведра и тазы воду, снимала ситцевое фиолетовое с белыми цветами платьице, стирала его под струёй из колонки, вешала на верёвку, за полчаса оно высыхало, и я шла в нём на работу-такая стояла жара! Постельное бельё ходили полоскать на горное озеро. Муж подальше заплывал с пододеяльником, а я кричала ему: «Лучше полощи, лучше!». Окно нашей комнаты смотрело на персиковое дерево, низкий штакетник и снежные вершины Тянь-Шаня. Мы всё лето ждали, когда созреют персики, и договорились поровну разделить урожай, но каждый из нас украдкой срывал недозрелые душистые плоды и втайне поедал. Зачем? Ведь на рынке было полно спелых фруктов, и каких!

Как я могла такое забыть!? Там, в Кара-Куле, я научилась закручивать консервы из пахнущих травой овощей, варить абрикосовое варенье с орешками и готовить настоящий плов по-киргизски из свежего барашка. Это осенью, а в конце зимы и весной от отсутствия продуктов приходилось печь на хлопковом масле пирожки с луком из серой муки. Ну и что, но зато в апреле склоны гор алели маками, и перед окном конторы, в которой мы работали, зацветал миндаль. Красота!

Но, но… Да-а, я ужасно там скучала по Москве, и когда к январю мы с мужем накопили много отгулов за работу в выходные дни, то приехали один раз на недельку в грязную, дождливую Москву подышать родным сырым воздухом. В мае командировка закончилась, и мы вернулись к себе в Люблино к привычному виду из окна: школа, детсад, панельные дома, горящие факелы завода в Капотне. Казалось, это будет длиться вечно!

Потом произошло чудо. Наступила перестройка. По проекту мужа построили многоквартирный дом, и мы переехали в очень хорошую новую квартиру у метро «Щукинская». Напротив окон нашей спальни облезлый девятиэтажный дом хотя и раздражал меня обстроенными как курятники, заваленными всякой «нужной» дрянью балконами, но за ним проглядывалась полоска поля Тушинского аэродрома и небо. Из окна в ясную погоду часто можно было наблюдать, как в вышине пролетают самолёты, а за ними один за другим раскрываются разноцветные парашюты.

И вот уже десять лет у меня из двух больших окон открывается вид на парк «Сокольники». Это составляет моё каждодневное счастье. Ничто теперь не застит мне глаза: мой взгляд не упирается в стену дома напротив, а с высоты девятого этажа скользит по верхушкам могучих лиственниц, охватывает весь лесопарк, такой пленительно изменчивый в разные времена года. Вдали над кромкой леса белеют коробки новостроек Свиблова и Медведкова, торчат над ними, как клыки у карнавального вампира, строящиеся небоскрёбы, а Останкинская башня тонкой серебристой иглой протыкает ширь неба.

Но надолго ли это? То и дело среди жильцов ходят слухи, что по мудрому решению властей перед нашими окнами могут вырубить кусок леса и возвести элитный дом, или многоуровневый гараж, или хайвэй.

А ещё надо вспомнить дачные окна. На старой даче в Ивантеевке из нашей комнаты на чердаке в широкое террасное окно с треугольными вставками из красных и зелёных стёклышек сквозь густые ветви старых яблонь виднелась дорожка к крыльцу и калитка на улицу, за которой начинался сосновый лес.

А теперь на новой даче в деревне Никольское из большого арочного окна в стиле модерн я смотрю в молодой сад. Зеленеет лужайка газона в обрамлении цветов, подрастают яблоньки, а за ними пушистые сосенки, берёзки и моя гордость – краснолистный дубок. Но выйдешь за калитку, а там за десять лет почти все поля, луга и большие участки леса застроены новыми охраняемыми элитными посёлками, обнесёнными бетонными заборами со шлагбаумом на въезде, за которыми – каменные особняки. Рядом с этими посёлками убогие бытовки рабочих (в основном таджиков). Жалкие остатки ещё не захваченного леса, завалены кучами помоек и строительного мусора. Гастарбайтеры в последний год так осмелели, что, гуляя в выходные дни в лесу, нередко рискуешь встретить этих «мусульман» с пивом и плотоядно разглядывающими встречных дачниц. Да и наша новая дача построена на деревенском поле. Там раньше колхозники сажали свою картошку, а в перестройку им вместо ваучеров, как нам раздали по двадцать пять соток земли этого поля. Деревенские эту свою землю и распродали москвичам по десять-пятнадцать соток и за дикие деньги. На них колхозники напокупали себе иномарок, некоторые догадались приобрести квартиры, но остальные деньги все пропили.

Деревня богаче не стала, но ненависть к понаехавшим богатым москвичам только укрепилась.

Можно ли быть в чём-нибудь уверенным в окружающем нас мире? Я имею в виду катастрофическую скорость изменения ландшафта на протяжении каких-то двух десятилетий.

Помню, в детстве мы жили на даче в Ивантеевке. Сойдёшь с поезда и идёшь по дорожке через ржаное поле – слева лес, а впереди большой зелёный овраг, где пасутся козы. На пригорке наш поселок из одноэтажных домиков, за ним поля, луга, леса. Теперь всё поле перед оврагом застроили уродливыми многоэтажками, а на поле за посёлком возвышаются, как ножищи доисторических животных, столбы высоковольтной электроподстанции.

А где теперь моя любимая дорожка в село Комягино? Она пролегала через клеверные поля, луга и перелески с чудесными огромными вольными дубами. Куда исчезла ширь просторов с высоким небом над речкой Скалбой? С крутого берега мы спускались к воде, всегда прохладной и чистой, а в прибрежных кустах водились колонии редких синих и зелёных стрекоз.

Где это всё? Может, кто помнит, была такая песня с задушевным мотивом:

 
Когда иду я Подмосковьем,
Где пахнет мятою трава,
Природа шепчет мне с любовью
Свои заветные слова.
Россия, Россия – родные вольные края,
Россия, Россия – Россия родина моя!
 

Всё, всё безвозвратно утеряно! Как и вид с берега речки на побелённую церковь на берегу озера и живописно разбросанную деревню.

Всё это остаётся только в моей памяти.

Сейчас храм полностью отреставрирован, всё-таки XVII век, ведутся службы, батюшка за церковной оградой поставил добротный дом, обнёс его забором, рядом несколько наглых кирпичных домов.

Красота исчезает с лица земли. Вот оно, верное слово – лицо земли.

Мы, люди, уродуем лицо земли. Постоянно обезображиваем её прекрасный лик. И от этого сами теряем человеческий облик. Мы лишаем себя последнего прибежища умиротворяющего, успокаивающего целительного для души, красивого природного ландшафта. Но и не создаем искусственного, что делают люди в более развитых странах.

А что происходит в нашем городе? Я года четыре назад случайно попала на улицу своего детства – Новослободскую. Так её теперь узнать невозможно. Благодаря новой застройке она стала похожа на какой-то турецкий квартал.

Я так расстроилась, что даже стишок-пародию написала. Да простит меня Блок!

 
Прошло всего лишь четверть века.
Где моя улица, фонарь, аптека?
Всё снесено! – Не вражеской рукой,
Нет, ни пожаром, ни чумой.
Теперь, куда ни бросишь взгляд,
По улице моей стоят,
Бесстыдно обнажившись догола,
Дома-громадины из стали и стекла.
«Спешите нас купить!», – кричит реклама —
«Вид на московский дворик, купол храма!»
Так что? Взбесился новый календарь?
Не повторится всё, как встарь…
 

Утренний туман

Варя пришла на занятия по вокалу в приподнятом настроении, предвкушая, что сегодня будет разучивать «Ave Maria» Каччини. Педагог, дородная Клавдия Ильинична, предложила новую распевку. Она, аккомпанируя себе на пианино, несколько раз пропела протяжно, то повышая, то понижая, сочным, хорошо поставленным голосом:

– У-у-у-у-тренний ту-у-у-ма-аан…

И вдруг Варе вспомнилось далёкое детство. Ей лет пять или шесть. Большая, просторная комната в Вадковском переулке. Она сидит на корточках на крышке рояля рядом с высокой комнатной пальмой, в руках крутит маленькую плюшевую мартышку. Мордочка у мартышки потешная, она всегда улыбается Варе, в отличие от куклы Китси, которая часто бывает грустная и даже злая.

Варя смотрит на бабушку, которую она зовёт «мама». Бабушка Лёля – самая красивая на свете, но она сейчас плачет. Глаза её смотрят с невыразимой мукой. Её нежная, будто изломанная рука тянется к стакану с водой, другой она нервно теребит скомканный носовой платочек. Рядом, нависая над ней как гора, возвышается дед Степан – большой, багровый, лысый, страшный. Он гневно кричит на бабушку: «Лёля, отвечай, как его фамилия? Варя, как его фамилия?» Лёля рыдает. Варя сидит на рояле, прячется под пальмой, затем высовывается и, гримасничая, выставляет руку с мартышкой и тоненько пищит: – Обезьянкин, Обезьянкин его фамилия!

Варя как попугай повторяет эту шутку и не может остановиться. От этого дед багровеет ещё сильнее, большие голубые глаза превратились в тёмные щёлочки.

Почему любимый Варин дед вдруг превратился в чудище?

Это дед выпытывает у бабушки фамилию её сердечного друга.

А дело было так. Когда родители Вари были очень молоды, они работали, учились, развлекались. Варя жила с бабушкой и дедушкой, а мама с папой жили недалеко за Миусским кладбищем на Надеждинской улице (её сейчас нет) в старом, деревянном, полуразвалившемся доме в восьмиметровой комнате с протекающим потолком. В общей кухне стояло двенадцать керосинок и висело двенадцать рукомойников, уборная была во дворе. Конечно, бабушка с дедушкой не могли допустить, чтобы их внучка росла в таких условиях. Когда Варе исполнился месяц, обвалился потолок, малышка чудом осталась жива. Родители приходили только в выходной. Папа пел и играл на рояле, а мама крутилась перед зеркалом в красивом платье. Иногда они брали Варю гулять и закармливали её сладостями и мороженым. С ними было очень весело, но они часто ссорились. Варя звала бабушку «мама большая», а маму – «мама маленькая». С бабушкой Варе спокойно, она уверена, что та любит только её. Однажды Варя слышала, как бабушка шёпотом сетовала деду:

– Вот, прибегут, обкормят Вареньку чем-нибудь или простудят, и исчезнут на недели, пока деньги не кончатся, а мне лечить. Всё порхают, забывая, что у них ребёнок.

Девочка знала, что бабушка любила поворчать, но обожала своего сыночка, Вариного папу. Варя не обижалась, что родители убегают в свою взрослую жизнь и им не до неё. Она была совершенно счастлива с бабушкой Лёлечкой.

Варя в основном жила с бабушкой вдвоём: дед часто и подолгу, на три-четыре месяца, уезжал в командировки. Варя с бабушкой скучали, но не унывали. Они часто ходили на Миусское кладбище, где похоронен бабушкин отец Алексей Васильевич Соколов.

На кладбище девочке очень нравилось. Тишина, как в лесу, птички поют. Бабушка молится у могилки, а Варя играет с мартышкой или мечтает, сидя на скамеечке.

Рядом с могилой прадедушки, как клумба в цветах, могилка молодой женщины. Её часто посещал очень красивый, статный полковник. Звали его дядя Коля. Они с бабушкой с ним подружились. После кладбища они втроём часто ходили гулять в детский парк Дзержинского. Дядя Коля ласково держал Варю за руку, и она чувствовала, что он добрый, и любит и её, и бабушку. Он, полковник, вдовец, без памяти влюбился в кроткую и нежную красавицу Лёлечку.

Дядя Коля с бабушкой решили пожениться и, конечно, Варю взять к себе. Когда месяцами не появлялись ни родители, ни дед, то бабушка, наверное, считала, что они с маленькой Варенькой никому не нужны…

Варя припомнила один очень тёплый сентябрьский денёк на даче.

Внучка с бабушкой жили в уютном маленьком сарайчике, поделённом на три части: в центре кухонька, а по бокам две комнатки – для бабушки с дедушкой и для Вари с родителями. К сарайчику пристроена маленькая терраска, вся увитая плющом, там семья по выходным обедала за большим столом.

День был настолько солнечный и тёплый, что бабушка выставила на солнышко перед крыльцом детскую алюминиевую ванну, нагрела на керосинке в ведре воду. Маленькая Варя сидит в ванночке и блаженствует. Бабушка её намыливает, трёт мочалкой и подливает тёплую водичку из ковшика. Искрящиеся мельчайшие капли воды нимбом мерцают над девочкой. Звенит птичьими голосами высоченное синее-синее небо. На огороде, как большие зелёные мячи, на грядках кочаны капусты, на клумбах цветут пышные тёмно-бордовые георгины и ярко-розовые гладиолусы, вдоль забора тянутся вверх заросли золотого шара. По нагретой дорожке, важно ступая толстыми лапами, идёт по своим делам хитрющий кот Барсик. Милая бабушка, ей тогда было пятьдесят, в цветном сарафане с неизменной брошкой, причёсанная, бровки и губки подведены, ласково смотрит на внучку бесконечно добрыми серо-карими глазами. Слышно кудахтанье кур у соседки Дуни, лай собак. В золотистом воздухе проносятся две большие, изумрудно-синие стрекозы. Потом бабушка приносит большую китайскую розовую махровую простыню, и, нежно завернув Варю в неё, берёт на руки и садится на скамеечку. Бабушка вытирает внучке волосы, напевая слова и мелодию «Хора девушек» из оперы Верстовского «Аскольдова могила»: «Ах, подруженьки, как грустно…», – звенит голос бабушки нежно, чисто и совсем не жалобно, а даже весело. И Варенька подпевает во время проигрыша тоненько: «Та-та-та-та-та-а-та…»

Потом бабушка приносит блюдечко с поздней малиной и чашку с молоком.

Какой неповторимый был вкус сладкой, нагретой солнцем, сочной тёмной, крупной ягоды, как вкус далёкого невозвратного райского детства.

Через много лет бабушка рассказывала Варе, что, оказывается, это было самое трудное лето: дед был с начала июня в экспедиции за Уралом, родители Вари уехали на юг, к морю. Деньги кончились, и продукты были на исходе.

Заканчивался сентябрь. Казалось, все о них забыли, и никто не приезжал… Бабушка очень страдала от неизвестности и одиночества. Варенька же была её единственной заботой и усладой.

Дед скоро приехал. Он навёз подарков и жене и любимой внучке, но вскоре опять отправился в экспедицию на Урал зарабатывать деньги, чтобы на даче рядом с сарайчиком поставить деревянный сруб. Вернулся он только в конце апреля.

И вот тогда и случился тот скандал, когда бабушка сообщила деду о своём решении уйти от него и забрать Варю.

Варя очень хотела жить с бабушкой с дядей Колей Тумановым. Он ей дарил игрушки и пел бравую песню: «Как ныне сбирается Вещий Олег отмстить неразумным хазарам… Так громче музыка играй победу!..»

И вот эту его фамилию – Туманов – Варя и не должна была выдать. Это важная взрослая тайна, и она не выдала её, как дед ни допытывался.

Ударили старинные часы. Закатное солнце озаряло золотым светом всё в комнате: тюль на окнах, мраморный рукомойник с зеркалом, поблескивающее на раковине лезвие опасной бритвы, буфет с цветными стёклышками, старую потемневшую картину «Лесная тропинка», пузатый чайник на круглом столе, придвинутом вплотную к выемке рояля, белую дверь, ведущую в общий коридор их коммунальной квартиры. Глаза у Вари слипаются, ей уже пора спать, она сняла байковое платьице и сидит на рояле в трусиках и в маечке, прижимая к себе любимую игрушку – плюшевую мартышку. Варя уже не радуется, что знает тайну. Она устала от скандала и мечтает, чтобы бабушка перестала плакать и уложила поскорее её в постель, накрыла одеяльцем и перекрестила на ночь.

Больше дед Степан в командировки не ездил.

Больше дядю Колю Туманова Варя никогда не видела.

Варя, бабушка и дед стали жить опять счастливо втроем, и родители забегали к ним по воскресеньям.

Бабушка и дед прожили вместе ещё 30 лет до его смерти.

Вот какие воспоминания пробудили у взрослой Вари слова вокальной распевки: «У-у-у-у-тренний ту-у-ма-ан».

Любые воспоминания о детстве можно озаглавить «Утренний туман». Наверное, это прекрасно, что в детстве всё кажется необыкновенно загадочным, туманным, и думаешь, что когда вырастешь, то туман рассеется, и увидишь, что жизнь ещё прекрасней, чем в детстве. Ведь казалось, что у взрослых столько возможностей, – они такие большие, красивые и умные. Но удивительно, когда Варя подросла, она увидела, что почему-то они почти все несчастны.

Только у бабушки, у деда и у другого дедушки, Кости, были счастливые светящиеся лица. Да, у некоторых старых людей яркие, уверенные, светящиеся добром и участием глаза, откровенные, дружелюбные лица.

Вот бабушка родилась в 1905 году в семье дворянина. Он был инженером, имел собственный дом на Тихвинской улице, большую семью, четверых детей. Лёля – старшая. Училась в гимназии… Потом революция, голод, НЭП, война, эвакуация, возвращение в Москву в занятую квартиру…

Чем можно объяснить внешнюю красоту, лучистый взгляд и в старости? Только благородством души. Может быть, у некоторых в старости тело дряхлеет, а душа светлеет, возвышается?

После того как бабушка Лёля воспитала всех детей и внуков, она пошла работать санитаркой в роддом. Ухаживать за людьми, помогать больным, вот в этом радость её. Радость отдачи себя страдающим, страждущим людям. В больнице пациентки, а особенно роженицы, Лёлечку обожали: даже называли в честь неё новорожденных девочек. Правда, она рассказывала, что некоторые вредные медсёстры травили её и сплетничали, но все врачи ценили и уважали. «Когда дежурит Елена Алексеевна, мы спокойны», – говорили они про неё.

Варя с сестрой тогда не могли понять, зачем идти работать за копейки, в таких тяжёлых условиях?

Ответ-милосердие! Ныне забытое, почти неодушевленное для нас слово.

Вот подумала Варя слово «нас», и стало стыдно за то, что так обобщает: «Это не у каких-то "у них", а у меня самой, у Вари, не развито чувство милосердия».

Годы проходят. Утренний туман рассеивается, и оказывается, что прекрасное будущее прячется за ещё более плотным туманом, пробиться сквозь который становится всё труднее и труднее. Но напрасно сожалеть о годах бессмысленной «борьбы за справедливость» и об упущенных возможностях проявить собственное милосердие. Остаются хорошие воспоминания. Добрые, милые лица…

– Варя, Варя, – вдруг громко звучит сочный голос Клавдии Ильиничны, – Ещё раз, и на октаву выше, не зажимайся, распеваемся.

– У-утренний тума-а-ан…