Текст книги "Риф"

Они гуляли в парке возле метро «Ховрино», и все это время он, нервно жестикулируя, рассказывал о том, как «чертовы сектанты» заставили его продать участок.

– Они как-то резко там появились. Рядом с Куприно. Вроде живешь-живешь, и тут – фигак! – какие-то блаженные. А потом мне сосед мой, Семеныч, говорит, что они скупили все земли вокруг. Все, что было на продажу, все купил этот их мужик усатый. На Уго Чавеса похож.

– Гарин?

– Нет. Другой. У них еще юрист был.

Таня сделала пометку в блокноте.

– И что было дальше?

– Что-что, протащили нас всех голой жопой по терке жизни, – по тону было ясно, что выражение это он сочинил не сам, услышал где-то и, очевидно, долго ждал возможности использовать к месту, и теперь явно был очень доволен результатом. – Пришли к Семенычу и говорят: продай землю. Деньги суют. А Семеныч же, он, знаете, такой мужик. Кремень. Хуями их обложил и выгнал. Уперся, в общем, из принципа. Пиндосам, говорит, ничего не продам, валите с моей земли.

– Пиндосам?

– Да-да, они очень обиделись. И то есть прям натурально стали мстить. Ну, то есть как мстить, – начали ему гадить. Скупили все участки вокруг и забором обнесли – он тупо не мог выйти с участка, жизнь ему портили, понимаете? А он по судам пошел. Ну, он это, головастый был, заявление написал в суд по правам человека или куда там. А потом, – Сидоров вздохнул, – умер он. Сердце не выдержало. И как у нас в дачном поселке узнали, что Семеныч того – так все и посыпалось.

– В каком смысле?

– Ну, в каком. В таком вот. Семеныч он как бы руководил, возглавлял наше, как бы это сказать, сопротивление. Петиции вот эти вот, в суды с ним ходили. А как умер, так все сразу лапки сложили и бросились участки продавать. Ну и я продал, а что? – он посмотрел на Таню. – Там совсем плохо теперь? – И, не дождавшись ответа, стал оправдываться, словно тут была и его вина: – Вы поймите, я ж не знал, что так будет. Они с Семенычем вон как, а он же железный был, мог пузырь водки раздавить и вообще как стеклышко. А я-то что? – пожал плечами. – Я просто человек.

– Вы сказали, что он их пиндосами называл.

– Ну да.

– Почему?

– Так этот же, гуру их, учитель этот, он из Америки, типа. Семеныч сам под него копал и еще частников каких-то подтянул, как в кино прям.

– В смысле, Гарин – из Америки?

– Ну да, Юрий Гарин. Вы не смотрите, что имя русское, он типа сын эмигрантов или что-то такое. Семеныч говорил, что он в США профессором был, а потом вот решил на родину вернуться. И прям на нашу голову, спасибо, блин, большое!

* * *

Танин план опросить бывших владельцев земельных участков под Куприно оказался довольно эффективным. Именно среди них она нашла еще одного пострадавшего от действий секты, который прислал ей ссылку на старую англоязычную статью об опальном антропологе Юрии Гарине. Подзаголовок был такой: «Скандал в научном сообществе: известного антрополога обвиняют в геноциде одного из малых народов Микронезии», 1998 год, автор материала Сергей Николаев. В отличие от русского, английский сегмент интернета на запрос Yuri Andreevich Garin реагировал более охотно – и очень неожиданно. Лера обнаружила несколько статей за авторством Гарина, посвященных языкам малых народов Микронезии, опубликованных в приличных научных журналах.

Пару часов они вместе с Таней листали эти статьи: это точно он?

Открыли статью Николаева. Ссылка была совсем старая, сайт давно не обновлялся. Гугл находил какой-то фрагмент, первые строчки в кэше: «Известный американский антрополог русского происхождения Юрий Гарин через неделю будет держать ответ перед комиссией по этике. Карьера и свобода ученого под вопросом…»

– Надо встретиться с ним. С Николаевым.

На письмо Николаев ответил быстро, вечером того же дня. Его так заинтриговала Танина история, что он предложил встретиться завтра в обед. На встречу пришел в костюме: черный пиджак, белая застиранная рубашка, лаковые черные ботинки – одежда выглядела так, словно он собирал ее в разных местах, пиджак взял у одного друга, рубашку – у другого и т. д.; как будто шел на свидание или на жизненно важное собеседование; еще Таня поймала себя на мысли, что он похож на комбайнера, который только вернулся из загса, где выдавал замуж единственную дочь. За чашкой кофе он рассказал, что прекрасно помнит и статью, и саму историю.

– Я внимательно следил за тем делом. Целая серия заметок была, – сказал он. – Сейчас кинулся, а их нет. Газеты в то время схлопывались быстрее, чем ты успевал сказать «черничный пирог». Никаких архивов. Это знаете, говорят, что из интернета фиг что удалишь, так вот – херня это все. Доменное имя, серверы – что-то не оплатил, и кирдык твоим архивам.

Николаев рассказал, что у него был приятель – преподавал славянские языки в Миссурийском университете; да и сейчас вроде преподает. Дело Гарина было очень резонансным. До России, впрочем, эта история не долетала – так, отголоски, не более. Ну и вообще, если по-честному, громкие дела над учеными быстро забываются и не сильно волнуют общественность. Кто сейчас помнит Гайдузека или Шаньона? В России уж точно никто. А между тем там ведь страшные подробности. Также и с Гариным.

– Я, кажется, был единственным русским журналистом, который в 98-м следил за ходом процесса в Миссури. Сами понимаете, в 98-м у русских были свои проблемы, никому не было дела до академического скандала вокруг сомнительных методов одного там антрополога с русским именем, – он отпил кофе, покачал головой. – И вот теперь. Двадцать лет прошло, с ума сойти, как время летит. И я узнаю́, что он теперь секту основал. Вот это, блин, траектория жизни. Посильнее Фауста Гете. Не сидит человек без дела, шило в жопе.

– В подзаголовке статьи было слово «геноцид», – сказала Таня.

Николаев пожал плечами.

– Заголовки – такая штука. Они нужны, чтобы цеплять внимание. На самом деле речь шла о гибели ста с лишним туземцев на аттоле.

– Что за атолл?

– Рифовый остров или типа того.

– Он убил их? Гарин их убил?

– Никто не знает. Там мутная история. Его неделю допрашивали, каждый день по несколько часов. Он юлил как уж на сковородке.

Николаев говорил о геноциде туземцев так, словно речь шла не о реальных убийствах, а о романе, типа «Тайпи», в котором Гарин – один из героев, не более.

– Во дает, а! Сперва Микронезия, теперь вот это вот. В Подмосковье, значит, окопался.

– Если, конечно, мы об одном и том же человеке говорим, – сказала Лера. – Мы пока не уверены.

– Да он это, он, – Николаев махнул рукой, – я уже даже не сомневаюсь, после вашего рассказа. Живучий как саламандра. Я его как-то потерял из виду после суда, не до него было вообще. Думал, умер или чего. Ему хвост прищемили, а он вон чего – новый отрастил и опять за свое. Мне Брум, – этот мой приятель из Миссури, – про него такую дичь рассказывал, на пару документалок хватит. Есть такие люди, знаете, они в случае опасности отбрасывают прошлое и отращивают новое. Это вот про него.

Таня поежилась.

– Что-что, а следы он заметать умеет. – Николаев посмотрел на часы, засуетился. – В общем, я знаете что? Я тут на встречу опаздываю. Давайте я дам вам почту Брума. Давно с ним не списывались, но блин. Ради такой новости стоит и написать. Он со стула упадет, когда узнает, что Гарин нашелся.

* * *

Таня написала профессору Бруму письмо – и это, кажется, был первый раз в ее жизни, когда ей действительно пригодился ее диплом учительницы английского языка. Написала и несколько раз проверила, чтоб без ошибок. Брум ответил спустя сутки, по-русски. Сообщил, что славянские языки – его специализация, и Таня тут же почувствовала себя дурой – могла бы и догадаться, как минимум проверить на сайте университета. Брум действительно писал по-русски без ошибок, был только один нюанс – у его письма был чудаковатый, архаичный язык, как будто стилизация.

From: David_Broom

To: Tanya_Tanya

Ваше письмо, дорогая Татьяна, привело меня в большое душевное волнение. В первую очередь хочу выразить глубочайшее сочувствие касательно ситуации с Вашей матушкой. Я, со своей стороны, готов предоставить Вам свою посильную помощь. С Юрием Андреевичем Гариным близко я не знаком. Но я имел честь присутствовать на заседании этической комиссии, на котором решалась судьба этого господина. Что касается подробностей пресловутого «микронезийского скандала», или, как у нас его тут окрестили на местный американистый манер микронезия-гейт, с прискорбием спешу сообщить Вам, что стенограммы допросов Юрия Андреевича Гарина таинственным образом исчезли из университетского архива. Как корова языком лизнула. Но не спешите рвать на себе волосы, потому что в моем личном архиве мне удалось отыскать кое-что, что может принести Вам пользу в Вашем нелегком крестовом походе за истиной. Касаемо Вашего вопроса о возможных фотокарточках Юрия Андреевича Гарина, то здесь, увы и ах, я не могу порадовать вас сколько-нибудь впечатляющим уловом. Моя жена Елена (ее зовут Хелен, но я обращаюсь к ней на русский манер; так уж повелось в нашей семье славистов) часто подтрунивает надо мной, а именно – над моей привычкой сохранять все даже самые незначительные клочочки бумаги, и называет меня Плюшкиным, в честь персонажа знаменитой и, я уверен, хорошо известной вам поэмы. Представьте же, каково было ее удивление, когда вчера, прежде чем традиционно отойти ко сну, я вслух зачитал ей Ваше письмо ко мне. Представьте себе мое ликование – наконец-то моя привычка хранить все мелочи и мелочовки ушедших времен, из-за которой я так часто становился мишенью для супружеских насмешек (впрочем, безобидных) моей доброй жены, теперь эта привычка наконец-то принесла плоды. И моя милая жена, Елена, была посрамлена. Она шлет Вам низкий поклон и желает Вам победы.

Прошу простить мне мое многословие. Так редко в последние годы мне доводилось пользоваться великим и могучим русским языком, что, получив Ваше письмо, я не преминул воспользоваться служебным положением и выговориться, чтобы еще раз насладиться гибкостью и певучестью русского языка.

К своему письму прилагаю файлы со стенограммами допросов Юрия Андреевича Гарина, а также две фотокарточки с изображениями лица означенного персонажа. И умоляю Вас, дорогая Татьяна, не пропадайте из виду, я хотел бы узнать, чем же закончится Ваш крестовый поход за истиной.

Искренне Ваш,

Давид Метла

* * *

Читая письмо Брума, Таня сперва решила, что он прикалывается – ну, нравится человеку пародировать эпистолярный жанр. Она даже хотела начать ответное письмо со строчки «Дорогой многоуважаемый господин Метла», но сдержалась. Подумала, не стоит подкалывать профессора, который бескорыстно помогает тебе в твоем «крестовом походе за истиной». Поэтому в ответном письме она сердечно поблагодарила мистера Брума и пообещала «всенепременно» рассказать ему, чем закончится дело.

К письму Брум прикрепил четыре файла: два из них – сканы расшифровки заседания комиссии по этике, за 1 и 2 октября 1998 года. Еще два – фотографии Гарина. На первом фото был молодой человек, еще студент; рядом – гипсовый бюст Наполеона. Гарин стоял, ухмыляясь, ладонь на груди между пуговицами, в наполеоновской позе – явно валял дурака. Второе фото было совсем другим: уже взрослый мужчина, под сорок, с залысинами, стоял на берегу океана и точно так же, ухмыляясь, держал руку ладонью вверх, пародируя известные клише свадебных и отпускных фото. Только на ладони у Гарина было вовсе не заходящее солнце; на заднем плане была четко видна огромная туша – мертвый кит, уже наполовину то ли разложившийся, то ли разделанный, и белые ребра торчали из черно-красного мяса.

Таня открыла расшифровку с заседания комиссии ААА (Американской Антропологической Ассоциации) за 1 октября 1998 года и быстро перевела ее на русский:

Дэвид Брум: Напоминаю, мистер Гарин, что вы находитесь в суде. И раз уж вы соизволили прийти, вам придется отвечать на вопросы.

Юрий Гарин: (молчит)

Д.Б. Во время прошлого заседания вы обвиняли своего коллегу, мистера Кеннета, в предвзятости, не могли бы вы пояснить этот момент?

Ю.Г. (молчит)

Д.Б. Сегодня у вас есть прекрасная возможность рассказать нам, что на самом деле случилось на рифе.

Ю.Г. (молчит)

Д.Б. Мистер Гарин.

Ю.Г. Вы знаете, что случилось.

Д.Б. Для протокола нам необходимо услышать это от вас.

Ю.Г. Они перебили друг друга.

Д.Б. Кто – они?

Ю.Г. Туземцы.

Д.Б. Это произошло при вас?

Ю.Г. (молчит)

Д.Б. Ваш коллега, мистер Кеннет, утверждает, что вы приехали на остров с целым ящиком ножей, мачете и алкоголя. И спаивали туземцев, чтобы, цитирую, «развязать им языки». А еще раздавали им мачете и стравливали друг с другом.

Ю.Г. Он мне не коллега.

Д.Б. Отвечайте на вопрос.

Ю.Г. Я не слышал вопроса.

Д.Б. Вы действительно считаете, что спаивание и вооружение туземцев – это этичный способ проведения полевых исследований?

Ю.Г. Вы когда-нибудь бывали в экспедициях, мистер Брум? Работали в поле? Жили годами среди туземцев?

Д.Б. Мистер Гарин, напоминаю: мы задаем вопросы, вы отвечаете. Такова процедура. Отвечайте на вопрос.

Ю.Г. Собирать данные для исследования, мистер Брум, это тяжелый труд. Это как подбирать отмычки к замку. Особенно когда изучаешь культуру забвения. В племени кахахаси считается неуважительным произносить вслух имена. Любые имена. А произнести вслух имя мертвого родственника – это смертельное оскорбление. Табу. За такое убивают. Каким образом, скажите мне, я должен собирать генеалогические данные о людях, для которых произнесение имени вслух – это табу? Когда ты сталкиваешься с настолько закрытой системой, приходится импровизировать.

Д.Б. Да-да, мистер Гарин, спасибо, я наслышан о ваших «импровизациях». Одна из них, похоже, привела к истреблению целого народа. Вам есть что сказать по этому поводу?

Ю.Г. (неразборчиво)

Д.Б. Говорите громче, мистер Гарин.

Ю.Г. Post hoc ergo propter hoc.

Кира

– Это все сказки, – сказал Орех Иванович, когда Кира рассказала ему о Титове, – никакой он не историк и не архивист. Мы уже поняли, кто он. Засланный казачок.

– В каком смысле?

– Мне из центра свои писали, что они там, – он показал пальцем вверх, – очень не одобряют наш промысел.

«Промыслом» в Сулиме называли браконьерство – а именно отстрел оленей и торговлю пантами, – но слово «браконьерство» здесь не любили и старались всячески избегать его.

– Они давно здесь копаются, подсылают шпионов, – продолжал Орех Иванович, почесывая развившуюся на лысине над правым ухом экзему; экзема всегда появлялась «от нервов». Дело в том, что все местные прекрасно знали, кто, где и когда занимается промыслом. Это было такое всеобщее знание, о котором никогда не говорят вслух. И опять же все местные – включая и Киру – давно жили с мыслью, что промысел – это естественное право каждого жителя Сулима, что так и надо, и по-другому быть не может, таков порядок вещей и менять его вредно и даже опасно. И если бы кто-то неместный указал на незаконность и аморальность убийства оленей ради пантов, то в ответ житель Сулима просто пожал бы плечами и сказал что-нибудь вроде: «ты не местный, тебе не понять», и если бы неместный продолжал напирать, ссылаясь на Красную книгу и этику, то житель Сулима, наверно, разозлился бы и начал ругаться: «Да что ты вообще понимаешь? Ты думаешь, люди от хорошей жизни в промысел идут? Работы нет, в ГОКе зарплаты не видать! И че нам делать? Бастовать? Не лезь, понятно тебе? Не лезь к нам со своим уставом! Не нравится – вали!»

И до похода на рогатое кладбище Кира тоже так думала и тоже считала, что промысел – это личное дело местных, и никто снаружи не имеет права вмешиваться в их жизнь и навязывать им свои законы и правила. Но теперь ее мучили сомнения. Она давно уже знала, что и Орех Иванович, и многие ее учителя из школы, – все так или иначе занимаются промыслом; не только отстрелом оленей, но и упаковкой, хранением и перепродажей пантов – в Швецию и Норвегию. Она прекрасно знала, что и ее мать – участник промысловой цепочки, что спиленные болгаркой с застреленных оленей рога свозят в морг, где фасуют и ненадолго оставляют в холодильных камерах, прежде чем отправить в Мурманск, – и дальше, через перекупщиков-контрабандистов, за границу; и каждое звено этой цепочки получает свою долю, на которую люди потом живут; для Киры это было нормой, она прекрасно знала, что ее игрушки, ее одежда, обувь, учебники и еда на столе – все это куплено вовсе не на зарплату матери, на государственную зарплату и выжить-то было нельзя, – все это куплено на деньги с промысла.

Поэтому теперь каждый раз, встречая Титова, она ощущала нечто похожее на раздвоение личности – она ненавидела его, потому что, как и Орех Иванович, считала, что он сует нос не в свое дело; и в то же время ее к нему тянуло, потому что он казался ей добрым и порядочным человеком, с которым ей было интересно.

Поэтому, когда он снова пришел в архив в ее смену и спросил, свободна ли она сегодня, Кира разволновалась – боялась, что если их увидят вместе, у нее будут проблемы. Но тут же постаралась найти в своем волнении лазейку, подумала, что это даже хорошо, что он ее приглашает – ведь так у нее будет возможность самой поиграть в шпионку и поподробней расспросить его о цели приезда и выяснить, что же действительно ему нужно и насколько он опасен для промысла и вообще для Сулима.

– Какие тут у вас еще есть туристические Мекки? – спросил Титов.

– На вокзале есть чебуречная, – сказала Кира.

– Она чем-то знаменита?

– Да. Там делают вкусные чебуреки. А на потолке в зале ожидания – мозаика.

– Звучит отлично.

Они на «копейке» доехали до вокзала, купили два завернутых в газету чебурека и устроились за столиком в углу. Хотя «устроились», конечно, слишком громкое слово. Стульев не было, ели стоя, оперевшись на высокую столешницу в углу зала ожидания. Хозяин чебуречной, Иван Данилыч, утверждал, что в стоячем положении еда переваривается гораздо лучше. На самом деле все, конечно, было проще – стулья постоянно воровали. Как и пивные кружки, поэтому пиво Иван Данилыч разливал в литровые банки.

Рабочий день закончился, и на вокзале было уже довольно много народу – человек тридцать. Ждали сто первый маршрут, междугородний автобус, до Мурманска. Он курсировал два раза в сутки – в 7 утра и 7 вечера.

– Вот это да! – Титов стоял, задрав голову к потолку, рассматривал огромные мозаики.

Неизвестный художник на двенадцати фресках изобразил историю города в виде величественной, почти греческой мифологии. Огромные полуобнаженные пролетарские рабочие приручали вечную мерзлоту. Квадратными молотами забивали в ее голубое брюхо трубы сулимского комбината. Как гвозди. Звуки ударов и искры автор изобразил в виде красных пятиконечных звезд разных размеров. На следующей мозаике из заводских труб уже шел серо-черный, квадратный, какой-то супрематический дым, похожий на сон Малевича. А атланты-рабочие шли дальше – покорять следующую стихию: землю, в сердце которой лежит железо, необходимое делу Революции.

– Вы где-то учитесь? – спросил Титов.

– На заочке в пединституте, – сказала она. – Два-три раза в год езжу в Мурманск – экзамены, зачеты. – Она посмотрела на него и покачала головой. – А вообще, знаете что? Нет.

– Что «нет»?

– Хватит обо мне. Лучше вы расскажите. Вы кто? Архивист? Историк?

– Я антрополог. Изучаю татуировки.

– Ничего себе. Это как?

– Ну, как. Наколки, партаки, знаки на коже.

– Это я поняла. А изучают их как?

– Эммм, ну, как сказать. Татуировки – это ведь что? Знаковая система. Если знаешь, как читать знаки, можешь многое понять о людях, которые их создают. Я давно интересовался лагерными наколками, хотел написать о них. В 82-м году наконец выбил грант и разрешение, ну, и поехал, скажем так, «на гастроли». Искал бывших заключенных, опрашивал, срисовывал их наколки. У одного из них на груди слева была метка – 2.6.62. Он рассказал мне, как его отца и двух братьев убили во время разгона демонстрации на площади. И дал адрес еще одного бывшего зэка. У того тоже была наколка, связанная со вторым июня: прямо на спине целый список тех, кого убили в тот день. Фамилии, имена. Он тоже был среди демонстрантов. Был ранен в плечо, чудом выжил. Его забрали прямо из больницы и пнули по этапу как одного из зачинщиков. В тюрьме он превратил свое тело в мемориал, в памятник погибшим. И пока сидел свою восьмерку, был уверен, что как выйдет, – вернется в Сулим и установит на площади настоящий памятный камень. – Титов вздохнул. – Потом его освободили, и он взялся за дело: стал писать во все возможные инстанции и получал отказы, но чаще – угрозы. С мемориалом была проблема – оказалось, что официально 2 июня 62-го года в городе Сулим ничего не произошло; никакой демонстрации и тем более расстрела. А если ничего не было – то какой уж там памятник. – Титов пожал плечами. – Бюрократия.

– Погодите. Я своими глазами табличку видела.

– Это контрабанда. В смысле он ее тайком установил. В администрации узнают – тут же отдерут, наверно. Он, когда приехал сюда, пошел в местный совет договариваться, а ему сразу с порога «нет». А потом угрожать начали.

– Ему? За что?

– За то, что лезет куда не надо. – Титов грустно улыбнулся и продолжил рассказ: – В общем, история зэка меня поразила, и я сам из любопытства полез в архивы – проверить. А там и правда ничего, пусто. В июне 62-го года в нескольких городах Союза повышение цен действительно бахнуло забастовками, это факт. Но ни слова о жертвах – ни в прессе, нигде. Ни комиссий по расследованию, ни судов. И даже больше – часть архивов за 62-й год зачищена, часть засекречена. Через знакомых я поднял списки осужденных за 62-й год – и нашел пару любопытных записей: нескольких жителей Сулима посадили за организацию бунта. Какого именно бунта – неясно, следов его упоминания нет. Людей сажали за событие, которого как бы не было. Я нашел одну из осужденных – она к тому моменту уже освободилась и жила в Ленинграде, – и она подтвердила слова того зэка. Ну то есть сначала послала меня. Натурально метлой гнала с порога. А потом передумала и сама меня нашла. Так я получил еще одного свидетеля. – Он обвел рукой зал ожидания. – И вот я здесь.

– Вы не боитесь? – спросила Кира. Она думала, он переспросит «чего, мол, боюсь?», но нет – сразу признался:

– Боюсь, – потом задумался над чем-то. – Понимаете, в чем дело. Любой, кто в Союзе начинает работать с памятью, первым делом сталкивается с сопротивлением. Вот прихожу я в архив и рассказываю заведующему, что расследую расстрел рабочей демонстрации 62-го года, «27 погибших», – говорю. А он мне что? Двадцать семь, говорит, это слишком много. Не могло быть так много. А я и спрашиваю: а сколько, по-вашему, было? У вас есть какие-то бумаги на эту тему? Качает головой, нет, мол, но продолжает настаивать, что цифры явно завышены. А я опять спрашиваю: то есть все же тот факт, что расстрел был, вы признаете? А он тут же: я этого не говорил, просто сказал, что цифры завышены. И вот скажите мне, – Титов серьезно посмотрел на Киру, – к чему этот торг? Что именно он хотел выиграть? За что он борется?

– А вы?

– Что я?

– Сами за что боретесь?

– Хороший вопрос. – Титов помолчал. – Когда я только начал копать, у меня была смутная идея: думал, напишу статью – о том, как изучал лагерные татуировки и нарвался на заметенную под ковер трагедию. Но оказалось, что история гораздо больше – на целую книгу. И я начал писать. 27 глав, по одной на каждого убитого. Хотел рассказать их истории. Не знаю почему. Думал, что это как-то, ну, спасет их от забвения, что ли. Что это будет какой-то важный урок – как минимум для меня самого. Поэтому и приехал – поднять архивы, собрать фактуру. – Он помолчал. – Но, знаете так бывает – ищешь одно, находишь другое. Как Шлиман со своей Троей. Копаешь, копаешь, и тут – на тебе. Вот вы когда читали имена убитых, ничего странного не заметили?

Кира попыталась вспомнить имена – там было три человека с фамилией «Пирогов», явно отец и два сына – и Кира подумала, что жена и мать этих людей, наверно, осталась жива и потеряла абсолютно всех. От мысли о ее судьбе стало особенно тоскливо.

– Нина Китце, – сказал Титов. – Она есть в списке убитых, на табличке. Единственная женщина. Все истории жертв 2 июня в целом похожи: они приехали на Крайний Север, работали на комбинате – кто инженером, кто водителем. Но товарищ Китце отличается от остальных. Она работала в другом месте и, похоже, даже не участвовала в демонстрациях, – он выдержал паузу. – И мне стало интересно – почему она в этом списке? Сначала я подумал, что это, ну, трагическая случайность. Скажем, шла мимо и случайно поймала пулю. Рикошет, бывает. Куча таких историй. А потом я поднял переписные журналы и те части милицейских архивов, на которых нет печати «не для выдачи».

К вокзалу подъехала очередная «копейка», и Титов замолчал, словно боялся, что их могут подслушать. Когда пассажиры вышли и автобус уехал, Кира спросила:

– Что вы нашли?

– В том-то и дело – ничего. Почти все замазано цензором или затерто до такой степени, что текста не разобрать. Но есть один нюанс, – он посмотрел Кире в глаза. – Поэтому я и хотел поговорить с вами. Нина Китце работала в поликлинике, заведующей. Ваша мать, Надежда Валерьевна, была ее подчиненной. И после смерти Китце заняла ее место.

* * *

Кроме истории о рогатом мальчике Кира запомнила еще одну – страшилку, которую пацаны в школе называли «олене-людская война». Все началось еще в 56-м, когда в Сулиме только-только построили ГОК и начали копать карьер. Приехала вторая смена рабочих – город расширяли на север, стали прокладывать прямую дорогу до Мурманска, но – нарвались на «рогатое кладбище» и сами поразились своей находке. Сообщили начальству – надо, мол, ученых позвать или чего. На это им ответили, что нет времени – разберитесь по-быстрому. Рабочие собрали кости в кучу, полили керосином и подожгли. И пока огромный черный костер полыхал на всю тундру, к кладбищу стали подходить олени; десятки, сотни живых оленей. Приходили и умирали прямо на месте, падали замертво; как будто от разрыва сердца, как будто не могли выдержать вида горящих костей. К утру, когда костер догорел, священная земля была уже так плотно засыпана рогатыми трупами, что рабочие просто не могли ходить среди них – настолько плотно оленьи тела покрывали землю.

Местные испугались и вновь сообщили начальству на Большую землю. А им в ответ: эта земля принадлежит советскому народу! Нет такой силы, которую не смог бы укротить советский человек! Мы мерзлоту приручили, а вы нам про суеверия! Дорога должна быть в срок, и точка!

Пригнали бульдозеры, «КамАЗы» и стали грузить оленьи трупы, чтобы затем отвезти подальше, похоронить в другом месте – и начать уже прокладку бетонных плит. И пока на севере бульдозеры гусеницами мяли землю и сгребали мертвых животных в огромные кучи, в самом Сулиме творилось странное – местные слышали топот копыт и видели бегающих по городу оленей, но непростых – у тех оленей были длинные-длинные ноги, такие длинные, что они без труда перешагивали через заборы и заглядывали в окна к рабочим, живущим на третьих и четвертых этажах; и скреблись о стены своими колоссальными рогами и рвали ими провода электропередач – один бог знает, как их тонкие длинные шеи выдерживали тяжесть таких рогов.

Это был поворотный момент – теперь рабочих даже под угрозой тюрьмы или смерти нельзя было заставить зайти на «рогатое кладбище», настолько сильным был страх перед ночными кошмарами, которые теперь каждую ночь гуляли по улицам тогда еще совсем молодого города. Вслед за рабочими испугались дорожники и отказались прокладывать магистраль – и именно поэтому, как уже тридцать лет рассказывают друг другу школьники, дорога на Мурманск идет не по прямой, как хотели вначале, но вместо этого причудливым маршрутом, похожим на знак вопроса, огибает священные земли.

* * *

– Еще раз услышу, что тебя с ним видели – будешь бедная, понятно тебе? – мать прямо с порога отчитывала Киру, даже слова вставить не давала. – У нас сегодня двоих привезли с ножевыми, – сказала она. – И вчера был один – пырнули в бок. Знаешь, из-за кого подрались? Из-за этого, из-за Титова. Он их стравил.

Кира сидела на пороге на табуретке, снимала сапоги. Мать стояла над ней.

– Из-за него весь город на ушах!

– Post hoc ergo propter hoc, – пробормотала Кира, вешая пальто на крючок.

– Что?

– Ничего. Я устала. Пойду прилягу.

Зашла в комнату, залезла под одеяло. Долго смотрела в потолок, разглядывала трещины, в которых ей сначала мерещились рога, а потом что-то вроде географической карты речной дельты. Кира впервые за долгое время – возможно, впервые в жизни– задумалась о том, что панты – это не просто костяной нарост на голове, это полноценная часть тела оленя, со своим кровотоком и нервной системой. Оказывается, так тоже бывает: ты можешь знать о чем-то, но никогда всерьез об этом не задумываться. В школе ей говорили, что вытяжку из пантов используют в медицине и что фармакологические компании производят из вытяжки лекарства, которые спасают жизни сотням и тысячам людей. И Кира верила, ей казалось, что сотни и тысячи спасенных жизней полностью оправдывают промысел; «это выгодно всем» – так ей говорили. Но той ночью, разглядывая трещины на потолке, она вдруг вспомнила как в детстве вместе с пацанами-одноклассниками ходила на реку Мяндаш. Все знали, что весной олени мигрируют на запад и переходят реку вброд. Таких «переходных мест» было немного – всего два или три, поэтому именно там животных обычно ждали охотники. Кира вспомнила тот день: огромное стадо, тысяча голов, не меньше, переходит реку. Шагают в воде медленно, плотно, и выглядят как единый организм, огромный, живой, подвижный. Затем – треск – и олени падают замертво, по пять-шесть особей зараз – выстрелы дроби выкашивают их, животные стонут, кричат, но не могут ускориться, слишком сложно бежать в воде. Треск ружей продолжается, и Кира из кустов видит лодку вверх по течению; в лодке три человека стреляют, словно бы и не целясь; целиться и не нужно, олени как на ладони, не могут ни убежать ни спрятаться – только те, кто уже перешел на дальний берег, бегут врассыпную, остальное огромное, беззащитное, напуганное, рогатое тело покорно терпит, туши падают в воду, пропадают под ней, только рога видны над поверхностью.

Стрельба продолжается, воздух наполнен запахом жженого пороха и паленой шерсти. И вот искалеченное дробью стадо уже почти целиком лежит в воде, тысяча тел, живые еще олени продолжают протяжно выть, потому что не могут выбраться, они завалены трупами сородичей, и вся река вниз по течению стала коричневой, грязной.