Текст книги "Симфония по творениям святителя Василия Великого"

Жестокость

– Если кто непрестанно замечает в себе то, что он жестоко обходится с братом, то как ему исправиться?

– Это бывает, как заключаю из самого дела, или от мечтательного представления о своем превосходстве, или от скорби о недостатках людей, которым должно быть исправными. Ибо, когда вместо ожидаемого чего-нибудь доброго встречаешь противное и печальное, тогда сильнее как-то поражается этим душа. Но потребно особенное тщание, чтобы обуздать в себе страсть гордости, если случится с нами первое, а если второе, то прежде негодования показать сердоболие в увещании и вразумлении. А если этот способ врачевания окажется недейственным по злокачественности врачуемой страсти, то в таком уже случае при сострадательности благовременно и справедливо употребим и строгость негодования, к пользе и исправлению согрешившего (5).

Жизнь

Всем нам, братия, нужно и полезно, как путникам или скороходам, у готовившись в путь и придумав все средства к облегчению душ в этом шествии, неуклонно поспешить к концу пути. И никто не думай, что я изобретатель новых имен, потому что жизнь человеческую назвал теперь

путем. Ибо и пророк Давид так же называет жизнь, то в одном месте говоря: блаженны непорочные в путь, ходящие в законе Господнем, то в другом месте взывая к своему Владыке: путь неправды удали от меня и согласно закону Твоему помилуй меня (Пс. 118, 1, 29). А еще, воспевая скорую помощь Божию против обидящих и с удовольствием подлаживая под лиру, говорил он: кто Бог, кроме Бога нашего? Бог опоясует меня силою, и сделал непорочным путь мой (Пс. 17, 32–33), справедливо думая, что во всяком случае так должно называть жизнь человеческую на земле – и достойную удивления, и худую. Ибо кто, совершающий непрерывное шествие, попеременно двигая вперед ступни ног, одна другую перегоняющих, и непрестанно ту ногу, которая прежде утвердилась на земле, скорым переставлением другой оставляя позади, удобно приходит к пределу пути, так и введенные Творцом в жизнь, при самом начале жизни немедленно вступая в части времени, и ту часть, которая была у них впереди, непрестанно оставляя позади себя, достигают конца жизни. И самим вам не представляется ли, что настоящая жизнь распростирается каким-то непрерывным путем и шествием, которое разделено возрастами, как перепутьями; что началом путешествия представляет она каждому матерние муки рождения, а концом поприща указует гробовые обители и приводит к ним всех – одних скорее, других медленнее; одних, когда пройдут все расстояния времени, а других прежде, нежели расположатся на первых перепутьях жизни?

От иных путей, которые ведут из города в город, можно уклониться и не идти путем, каким не хотим, но этот путь, хотя бы мы и хотели отложить шествие, захватив насильно находящихся на нем, влечет к назначенному Владыкой пределу. И тому, возлюбленные, кто однажды приблизился ко вратам, ведущим в жизнь сию, и вступил на этот путь, невозможно не прийти к концу его. Но каждый из нас, по оставлении им матернего недра, тотчас объятый потоками времени, увлекается ими, всегда позади себя оставляя прожитый им день и никогда не будучи в силах, хотя бы и желал, возвратиться ко вчерашнему дню.

А мы веселимся, стремясь вперед, радуемся, переменяя возрасты, как будто приобретаем что-то;

почитаем счастливым, когда кто-нибудь из отрока делается мужем, а из мужа – старцем. Конечно же, не знаем, что всякий раз столько же утратили мы жизни, сколько прожили, не чувствуем утраты жизни, хотя всегда измеряем ее прошедшим и мимотекшим, не помышляем, как неизвестно, сколько восхощет дать нам времени на течение Выславший нас в это путешествие и когда отверзет каждому из текущих двери входа, не помышляем, что ежедневно должны мы быть готовы к исшествию отсюда и, не сводя очей, ожидать мановения Владыки. Ибо сказано: да будут чресла ваши препоясаны и светильники горящи. Ивы будьте подобны людям, ожидающим возвращения господина своего с брака, дабы, когда придет и постучит, тотчас отворить ему (Лк. 12,35–36).

Не хотим мы тщательно всмотреться, какие бремена на этом поприще для нас легки, могут быть перенесены собравшими их и, обратившись в собственность приобретших, делают для нас радостной будущую жизнь, – и какие бремена тяжелы, неудобны, привязаны к земле, не могут быть усвоены людьми навсегда и не пригодны к тому, чтобы обладающих ими сопровождать в тесные врата. Напротив, что надлежало собрать, то мы оставляем, а что следовало бы пройти без внимания, это собираем. И что может соединиться с нами и действительно стать украшением, сродным душе и телу, на то и внимания не обращаем, а что навсегда остается для нас чуждым, запечатлевая нас одним позором, то стараемся собирать, понапрасну утомляя себя и трудясь таким трудом, с каким разве что, обманывая сами себя, захотели бы наливать в дырявую бочку. Ибо, без сомнения, как думаю, и малым детям известно это, что ни одна из приятностей этой жизни, для которых большая часть людей сходит с ума, не наша или не может стать действительно нашей, но для всех равно оказывается чуждой, так же для наслаждающихся, по-видимому, как и для тех, которые вовсе к этому не приближаются (1).

Жизнь человеческая коротка, маловременные радости многотрудного жития – паутинная ткань, наружный блеск жизни – сон (1).

* * *

Человек посеян в утробе матерней; но этому сеянию предшествовала скорбь. Семя брошено в бразды естества; если только размыслим об этом, то устыдимся начал рождения. Брошенное семя изменилось в кровь, кровь одебелила в плоть, плоть со временем приняла на себя образ, образовавшееся непонятным для ума способом одушевилось, одушевленное воспиталось естественными средствами, стесняемый зародыш скачет, негодует на это узилище естества, но едва наступило время рождения, распались затворы чревоношения, отверзлись двери естества, матерняя утроба разрешила удерживаемый ею дотоле плод, выскользнул в жизнь этот борец скорби, вдохнули в себя воздух эти уста твари, – и что же после этого? Первый от него звук – плачет. Достаточно этого, чтобы по началу узнать жизнь. Младенец коснулся земли и не смеется, но, едва коснувшись, объемлется болезнями и плачет. Он знает уже, что заброшен бурей в море скорбей. Питается со слезами, сосет молоко с принуждением; достигает возраста и начинает бояться родителей или домашних слуг. Стал взрослым отроком и отдан в науку учителям. Вот страх, не знающий отдыха! Ленится, принимает побои, проводит ночи без сна, но выучивается, вполне успевает, заходит далеко в науках, приобретает добрую о себе славу, просвещен всеми родами познаний, исполнен опытности в законоведении, со временем достигает мужеского возраста, посвящает себя военной службе. Опять начало еще больших скорбей! Боится начальников, подозревает злонамеренных, прилепляется к корысти, везде ее ищет, сходит с ума, домогаясь прибыли; неусыпен, проводит жизнь в тяжбах. Рассчитывая выгоды, оставляет родину, никем не влекомый, служит невольно, трудится сверх силы, проводит в заботах ночи, работает неутомимо днем, как раб. Нужда запродала его свободу. Потом, после всего этого, после многих трудов и угождений, удостоен он почестей, возведен на высоту чинов, управляет народами, повелевает войсками, величается, как первый сановник в государстве, собрал груды богатства; но с трудами текло вместе и время, с чинами пришла и старость, и прежде, нежели насладился богатством, отходит, похищенный из жизни, и в самой пристани терпит кораблекрушение. Ибо вслед за суетными надеждами идет смерть, посмевающаяся смертным.

Такова жизнь человеческая – непостоянное море, зыбкий воздух, неуловимое сновидение, утекающий поток, исчезающий дым, бегущая тень, собрание вод, колеблемое волнами (1).

* * *

Блажен и тот, кто не стал на пути грешных (см. Пс. 1, 1). Путем называется жизнь; потому что каждый из рожденных поспешает к концу. Как сидящие на корабле без всякого усилия несутся ветром к пристани, и хотя сами того не чувствуют, однако же бег корабля приближает их к цели, – так и мы, с протекающим временем жизни нашей, как бы некоторым непрерывным и непрестанным движением в незаметном течении жизни, увлекаемся каждый к своему пределу. Например: ты спишь, а время утекает от тебя. Ты бодрствуешь, и мысль твоя занята? Но вместе и жизнь тратится, хотя и убегает это от нашего чувства. Все мы, человеки, бежим по какому-то поприщу, и каждый из нас спешит к своей цели, поэтому все мы в пути. И таким образом можешь составить себе понятие об этом пути. Ты путник в этой жизни, все проходишь мимо, все остается позади тебя: видишь на пути растение, или траву, или воду, или другое что, достойное твоего зрения: полюбовался недолго, и пошел дальше. Опять встречаешь камни, пропасти, утесы, скалы, пни, а иногда зверей, пресмыкающихся гадов, терние, или иное что-либо неприятное; поскорбел недолго, – и потом оставил. Такова жизнь, она не имеет ни удовольствий постоянных, ни скорбей продолжительных. Не твоя собственность этот путь, но и настоящее также не твое. У путников такой обычай; как скоро первый сделал шаг, тотчас за ним заносит ногу другой, а за этим и следующий. Смотри же, не подобна ли этому и жизнь? Ныне ты возделывал землю, а завтра будет ее возделывать другой, после же него еще другой. Видишь ли эти поля и великолепные здания? Сколько раз каждое из них со времени своего существования переменяло имя! Называлось собственностью такого-то, потом переименовано по имени другого, перешло к новому владельцу, а теперь стало именоваться собственностью еще нового. Итак, жизнь наша не путь ли, на которой вступают то те, то другие, и по которому все один за другим следуют? Поэтому блажен тот, кто на пути грешных не стоял (Пс. 1, 1) (2).

* * *

Христос есть истинная жизнь, и наша истинная жизнь есть пребывание во Христе. Подобно этому и дни иные – добрые, и на них-то указывает Пророк в своем провозглашении: кто любит жизнь, хочет видеть добрые дни (см. Пс. 33, 13). Ибо дни века сего злы, так как и век сей, будучи мерой мира, о котором сказано, что весь мир лежит во зле (1 Ин. 5, 19), – и свойствами своими сообразен миру, им измеряемому. А самые дни суть части этого времени; потому апостол говорит: дорожа временем, потому что дни лукавы (Еф. 5, 16). И Иаков свидетельствует: малы и несчастны дни жизни моей (Быт. 47, 9). Потому теперь мы – не в жизни, но в смерти. Потому и молился апостол, говоря: кто избавит меня от сего тела смерти? (Рим. 7,24). Но есть другая некая жизнь, к которой призывает нас слово. И хотя настоящие наши дни лукавы, однако же есть другие добрые дни, которые не пресекаются ночью. Ибо для них сам Бог будет вечным светом, озаряя их сиянием Своей славы. Потому когда слышишь о добрых днях, не думай, чтобы в обетовании говорено было тебе о здешней жизни, потому что тленны те дни, которые производит чувственное солнце; а тленное не может быть приличным даром нетленному. Но если душа нетленна, то нетленны должны быть и душевные дарования. И проходит образ мира сего (1 Кор. 7, 31). Если Закон имеет в себе тень грядущих благ, то представь себе какие-то радостотворные и святые субботы из дней вечных, новомесячия, праздники; но представь их соответственно духовному закону (2)!

Жизнь будущая

Как настоящая жизнь имеет качества, сродные сему миру, так и будущее существование наших душ получит жребий, свойственный своему состоянию (2).

* * *

Не должно и по воскресении ожидать чего-либо свойственного сему веку, но надобно знать, что в будущем веке – жизнь ангельская и свободная от всяких нужд (4).

* * *

Позаботимся наконец о душах наших, восскорбим о суете протекшей жизни, начнем подвизаться ради будущего во славу Бога и Христа Его и поклоняемого и Святого Духа. Не будем оставаться в этой лености и в этом расслаблении, чтобы нам, по лености потеряв настоящее и начало дел откладывая до завтрашнего и последующих дней, когда потом притязатель душ наших застигнет нас, не запасшихся добрыми делами, не быть лишенными радости брачного чертога и не плакать напрасно и бесполезно, сетуя о худо проведенном времени жизни, когда ничто уже не поможет раскаивающимся. Во время благоприятное Я услышал тебя, говорит апостол, и в день спасения помог тебе (2 Кор. 6, 2). Этот век – век покаяния, а тот – воздаяния; этот – делания, а тот – отплаты; этот терпения, а тот – утешения. Ныне Бог – помощник обращающихся от пути злого, а тогда – страшный и неумытный[42]42
  Неумытный – неподкупный.


[Закрыть]исследователь человеческих дел, слов и помышлений. Ныне пользуемся долготерпением, а тогда познаем правосудие, когда восстанем – одни на вечное мучение, а другие для вечной жизни, и каждый получит по делам своим (5).

Жизнь мирская

Душа, смотря на множество живущих беззаконно, во-первых, не находит времени очувствоваться в собственных своих грехах и сокрушаться покаянием о прегрешениях, напротив же того, через сравнение себя с худшими приобретает какое-то мечтательное понятие о заслуге; а потом мятежами и недосугами, какие обыкновенно производит мирская жизнь, будучи отвлекаема от драгоценного памятования о Боге, не только лишается возможности радоваться и веселиться о Боге (см. Пс. 34, 9), утешаться Господом (см. Пс. 36, 4) и усладиться словесами Господними, чтобы прийти в состояние сказать; вспомнил я Бога и веселился (Пс. 76, 4), как сладки гортани моей слова Твои! слаще меда для уст моих (Пс. 118, 103), но и совсем привыкает к пренебрежению и забвению судов Божиих. А больше и пагубнее этого зла и потерпеть невозможно (5).

З

Зависть

Бог благ и подает блага достойным; диавол лукав и способствует в грехах всякого рода. И как за Благим следует беззавистность, так за диаволом всюду ходит зависть. Будем же, братия, остерегаться этой страсти – зависти, чтобы не стать нам сообщниками в делах сопротивника и впоследствии не подвергнуться одному с ним осуждению. Если возгордившийся осуждению подпадает с диаволом (1 Тим. 3,6), то завистливому как избежать наказания, уготованного диаволу?

Другой страсти, более пагубной, чем зависть, и не зарождается в душах человеческих. Она менее вредит посторонним, но первое и ближайшее зло для того, кто имеет ее. Как ржавчина изъедает железо, так зависть – душу, в которой живет она. Лучше же сказать, как об ехиднах говорят, что они рождаются, прогрызая носившую их утробу, так и зависть обыкновенно пожирает душу, в которой зарождается.

Зависть есть скорбь о благополучии ближнего. Поэтому у завистливого никогда нет недостатка в печалях и огорчениях. Урожай ли на поле у ближнего? дом ли изобилует всеми житейскими потребностями? или нет у него недостатка в радостях? – все это – пища болезни и приращение скорби для завистливого. Поэтому нимало не разнится он с человеком, который ничем не покрыт и в которого все мечут стрелы. Крепок ли кто или здоров – это поражает завистливого. Красив ли другой лицом это – новый удар завистнику. Такой-то превосходит многих душевными преимуществами, обращает на себя взоры и возбуждает соревнование своим благоразумием и силой слова; другой богат, славится щедростью подаяний и общительностью с нуждающимися и получает много похвал от облагодетельствованных. Все это – удары и раны, наносимые в самое сердце завистника.

И тяжко в этой болезни то, что завистливый не может сказать об ней. Хотя потупляет он глаза, ходит унылый, смущенный, печальный и погибает от недуга; однако же, когда спросят о страдании, стыдится сделать гласным свое несчастье и сказать; «Я человек завистливый и злой, меня сокрушают совершенства друга, сетую о благодушии брата, не могу видеть чужих совершенств, напротив, благоденствие ближнего считаю для себя несчастьем». Так надлежало бы сказать ему, если бы захотел говорить правду. Но поскольку не решается высказать этого, то в глубине удерживает болезнь, которая гложет и снедает его внутренности.

Поэтому не принимает он врачующего болезнь, не может найти никакого врачевства, избавляющего от страданий, хотя Писания полны таких целительных средств. Напротив, он ждет одного утешения в бедствии – видеть падение кого-либо из возбуждающих его зависть. Один предел ненависти – увидеть, что внушавший зависть из счастливого стал несчастным и возбуждавший соревнование сделался жалким. Тогда примиряется и делается другом, когда видит плачущим, встречает печальным. С веселящимся не веселится вместе, но с сетующим проливает слезы. И если оплакивает переворот жизни, по которому человек из такого счастья впал в такое несчастие, то не из человеколюбия, не из сострадательности хвалит прежнее его состояние, но чтобы более тягостным сделать для него бедствие. По смерти сына, хвалит его, превозносит тысячами похвал, что он был и прекрасен, и понятлив к учению, и способен ко всему; а если бы младенец был жив, язык не вымолвил бы доброго о нем слова. Как скоро видит, что многие с ним вместе начинают хвалить, опять переменяется, опять начинает завидовать умершему. Дивится богатству по разорении. Телесную красоту или силу и здоровье хвалит и превозносит уже по наступлении болезней. И вообще, он враг того, что есть, и друг того, что погибло (1).

Что же может быть пагубнее этой болезни [зависти]? Это – порча жизни, поругание природы, вражда против того, что дано нам от Бога, противление Богу. Что виновника зла – демона – вооружило на брань против человека? Не зависть ли? В зависти явно изобличил себя богоборец, когда вознегодовал на Бога за щедрые дары Его человеку, но отомстил человеку, потому что не мог мстить Богу. То же делающим оказывается и Каин, первый ученик диавола, научившийся у него и зависти, и убийству – этим родственным между собой беззакониям, которые сочетал и Павел, сказав: исполнены зависти, убийства (Рим. 1, 29). Что же сделал Каин? Видел честь от Бога и воспламенился ревностью, истребил облеченного честью, чтобы оскорбить Почтившего. Не имея сил к богоборству, впал в братоубийство. Будем, братия, избегать этого недуга, который делается учителем богоборства, матерью человекоубийства, извращением природы, забвением родства, бедствием самым неописанным (1).

* * *

О чем скорбишь ты, человек, не потерпев ничего худого? Для чего идешь войной против человека, который имеет у себя несколько благ и не сделал ущерба твоим благам? Если же ты и облагодетельствованный негодуешь, то не прямо ли собственной своей выгоде завидуешь? Таков был Саул, который избыток благодеяний обратил в повод к войне против Давида. Сперва, его стройной и божественной игрой на гуслях освободившись от неистовства, покушался пронзить благодетеля копьем. Потом, спасенный от врагов с целым воинством, избавленный от позора, каким угрожал Голиаф, как скоро ликовствующие девы в победных песнях стали приписывать Давиду в десять раз большее участие в приобретении победы: Саул победил тысячи, а Давид – десятки тысяч (1 Цар. 18, 7), за одно это выражение, за это на самой истине основанное свидетельство сначала хотел убить Давида собственноручно и погубить хитростью, потом, принудив его стать беглецом, и после этого не прекратил вражды, но в заключение всего выступил против него с тремя тысячами избранных воинов и искал по пустыням. А если бы спросить его о причине войны, то, конечно, указал бы на благодеяния Давидовы; потому что в самое время гонения, когда застигнут был сонный и уготованный на убиение врагу, но спасен праведником, удержавшимся наложить на него руки, не тронулся и этим благодеянием, но снова собирал войско, снова продолжал гонение, пока в другой раз не был захвачен Давидом в пещере, где добродетели его показал в большем свете и лукавство свое сделал очевиднейшим (1).

* * *

Зависть есть самый непреодолимый род вражды. Других недоброжелателей делают более кроткими благотворения. Завистливого же и злонравного еще более раздражает сделанное ему добро. Чем больше видит он себе благодеяний, тем сильнее негодует, печалится и огорчается. Он более оскорбляется силой благодетеля, нежели чувствует благодарность за соделанное для него. Какого зверя не превосходят и завистливые с жестокостью своих нравов? Не превышают ли свирепостью самого неукротимого из них? Псы, если их кормят, делаются кроткими; львы, когда за ними ходят, становятся ручными. Но завистливые еще более свирепеют, когда оказывают им услуги.

Что сделало рабом благородного Иосифа? Не зависть ли братьев? Потому и достойно удивления неразумие этого недуга. Убоявшись исполнения снов, продали брата в рабство, как будто рабу никогда не кланяются. Но если сны справедливы, молено ли сделать, чтобы предвещаемое ими вовсе не исполнилось. А если сонные видения лживы, в чем завидуете обманувшемуся? Но вот, по Божию усмотрению, мудрость их обращается в ничто. Чем думали воспрепятствовать исполнению предвещания, тем самым, как оказалось, проложили путь событию. Если бы не продан был Иосиф, то не пришел бы в Египет, не подпал бы, по своему целомудрию, наветам похотливой жены, не был бы заключен в темницу, не свел бы знакомства с служителями фараоновыми, не стал бы толковать снов, не получил бы за это начальства над Египтом, и не поклонились бы ему братья, пришедшие к нему по недостатку в хлебе (1).

* * *

Обратись мыслью к величайшей зависти, оказавшейся[43]43
  Обнаружившейся, проявившейся.


[Закрыть] в самом важном случае, какая по неистовству иудеев была к Спасителю! За что завиствовали? За чудеса. А что это были за чудодействия? Спасение нуждающихся. Алчущие были питаемы, – и на Питающего воздвигнута брань. Мертвые были воскрешаемы, – и Животворящий стал предметом зависти. Демоны были изгоняемы, – и на Повелевающего демонам злоумышляли. Прокаженные очищались, хромые начинали ходить, глухие слышать, слепые видеть, – и Благодетеля изгоняли. Напоследок предали смерти Даровавшего жизнь, били бичами Освободителя человеков, осудили Судию мира. Так на все простерлась злоба зависти. Этим одним оружием от сложения мира до скончания века всех уязвляет и низлагает истребитель жизни нашей – диавол, который радуется нашей погибели, сам пал от зависти, и нас низлагает с собой той же страстью (1).

* * *

Премудр был тот, кто запрещал и вечерять с мужем завистливым (Притч. 23, 6)[44]44
  В русском переводе: не вкушай пищи у человека завистливого.


[Закрыть], под сближением на вечери разумея и всякое также общение в жизни. Как удобовозгораемое вещество заботимся мы класть подальше от огня, так, по мере возможности, не надо сводить дружеских бесед с завистливыми, поставляя себя вдали от стрел зависти. Ибо не иначе можно предаться зависти, как сближаясь с нею в тесном общении; потому что, по слову Соломонову, ревность мужа от подруга своего (Еккл. 4,4)[45]45
  В русском переводе: всякий труд и всякий успех в делах производит взаимную между людьми зависть.


[Закрыть]. Действительно, так и бывает: не скиф завидует египтянину, но всякий своему соплеменнику; и из соплеменников завидуют не тому, кто неизвестен, но коротко знакомым; и из знакомых – соседям, людям того же ремесла и по чему-нибудь иному близким; и из них опять – сверстникам, сродникам, братьям. Вообще, как ржа есть болезнь хлебного зерна, так и зависть есть недуг дружбы.

И то разве одно похвалит кто в этом зле, что чем сильнее он действует в человеке, тем тягостнее имеющему его в себе. Стрелы, брошенные сильно, когда попадают во что-нибудь твердое и упругое, отлетают назад к тому, кто их пустил; так и движения зависти, не делая вреда предмету зависти, наносят удары завистнику. Кто, огорчаясь совершенствами ближнего, уменьшил их через это? Между тем, снедаемый скорбью, он изнуряет сам себя (1).

* * *

Страждущих завистью почитают еще более вредоносными, нежели ядовитых зверей. Те впускают яд через рану, и угрызенное место предается гниению постепенно; о завистливых же иные думают, что они наносят вред одним взором, так что от их завистливого взгляда начинают чахнуть тела крепкого сложения, по юности возраста цветущие всей красотой. Вся полнота их вдруг исчезает, как будто из завистливых глаз льется какой-то губительный, вредоносный и истребительный поток. Я отвергаю такое поверье, потому что оно простонародно и старыми женщинами занесено в женские терема; но утверждаю, что ненавистники добра – демоны, когда находят в людях демонам свойственные произволения, употребляют все меры воспользоваться ими для собственного своего намерения; почему и глаза завистливых употребляют на служение собственной своей воле.

Поэтому неужели не придешь в ужас, делая себя служителем губительного демона, и допустишь в себя зло, от которого сделаешься врагом людей, ничем тебя не обидевших, и, кроме того, врагом благого и беззавистного Бога? Убежим от нестерпимого зла. Оно – внушение змия, изобретение демонов, посев врага, залог мучения, препятствие благочестию, путь в геенну, лишение Царствия (1).

* * *

Завистливых можно узнать несколько и по самому лицу. Глаза у них сухи и тусклы, щеки впалы, брови навислы, душа возмущена страстью, не имеет верного суждения о предметах. У них не похвальны ни добродетельный поступок, ни сила слова, украшенная важностью и приятностью, ни все прочее, достойное соревнования и внимания. Как коршуны, пролетая мимо многих лугов, многих мест приятных и благоухающих, стремятся к чему-либо зловонному, и как мухи, минуя здоровое, поспешают на гной, так завистливые не смотрят на светлость жизни, на величие заслуг, нападают же на одно гнилое. И если случится в чем проступиться (как часто бывает с людьми), они разглашают это, хотят, чтобы по одному этому узнавали человека, как и недобрые живописцы лицо изображаемого ими на картине отличают искривленным носом, или каким-нибудь рубцом, или другим недостатком природным либо происшедшим вследствие болезни. Они искусны сделать презренным и похвальное, перетолковав в худую сторону, и оклеветать добродетель, представив ее в виде порока, с ней смежного; мужественного называют дерзким, целомудренного – нечувствительным, справедливого – жестоким, благоразумного – коварным. Кто любит великолепие, на того клевещут, что у него грубый вкус; о щедром говорят, что расточителен, и о бережливом опять, что он скуп. И вообще всякий вид добродетели не остается у них без такого имени, которое заимствовано от противоположного порока…

Как можем или никогда не страдать этой болезнью, или, подпав ей, избежать ее? Во-первых, можем, если из человеческого не будем ничего почитать великим и чрезвычайным, ни того, что люди называют богатством, ни увядающей славы, ни телесного здоровья, потому что не в преходящих вещах поставляем для себя благо, но призваны мы к причастию благ вечных и истинных. Поэтому недостойны еще нашего соревнования – богатый ради его богатства, властитель ради величия его сана, мудрый ради обилия в слове. Это – орудия добродетели для тех, которые пользуются ими хорошо, но в самом себе не заключают блаженства. Потому жалок, кто пользуется этим худо, подобно человеку, который, взяв меч для отмщения врагам, добровольно ранит им самого себя.

А если кто распоряжается настоящими благами хорошо и как должно, если остается он только приставником даруемого от Бога и не для собственного наслаждения собирает сокровища, то справедливость требует хвалить и любить такого за братолюбие и общительность нрава. Опять, кто отличается благоразумием, почтен от Бога даром слова, кто истолкователь священных словес; не завидуй такому, не желай, чтобы умолк когда-нибудь пророк священного слова, если, по благодати Духа, сопровождают его какое-либо одобрение и похвала слушателей. Твое это благо, тебе через брата посылается дар учения, если хочешь принять его. При этом никто не заграждает источника ключевой воды, никто не закрывает взоров от сияющего солнца, никто не завидует им, но сам желает насладиться ими. Почему же, когда духовное слово источается в церкви и благочестивое сердце изливает струи дарований Духа, не приклоняешь с весельем слуха, не приемлешь с благодарностью пользы; а напротив, рукоплескание слушателей угрызает тебя, и ты желал бы, чтобы не было ни того, кто получает пользу, ни того, кто хвалит? Какое извинение будет иметь это пред Судией сердец наших? Правда, что душевное благо надобно почитать прекрасным по природе, но если кто превосходит других богатством, славится могуществом и телесным здоровьем, впрочем, что имеет, пользуется тем хорошо, то и его должно любить и почитать как человека, обладающего общими орудиями жизни, если только распоряжается он ими как должно, щедр в подаянии денег нуждающимся, собственными руками служит немощным, все же прочее, что ни имеет, не более почитает своей собственностью, как и собственностью всякого нуждающегося. А кто не с таковым расположением принимает блага, того должно признавать более жалким, нежели достойным зависти, если у него больше случаев быть худым. Ибо это значит погибать с большими пособиями и средствами. Если богатство служит напутствием к неправде, то жалок богач. А если оно служит добродетели, то нет места зависти; потому что польза богатства делается общей для всех, разве кто в избытке лукавства станет завидовать и собственным своим благам. Вообще же, если прозришь рассудком выше человеческого и устремишь взор к истинно прекрасному и похвальному, то очень будешь далек от того, чтобы достойным уважения и соревнования признать что-нибудь тленное и земное. А кто таков, кто не поражается мирским как чем-то великим, к тому никогда не может приблизиться зависть.

Но если непременно желаешь славы, хочешь быть виднее многих и не терпишь быть вторым (ибо и это бывает поводом к зависти), то честолюбие твое, подобно какому-то потоку, направь к приобретению добродетели. Ни под каким видом не желай разбогатеть всяким способом и заслуживать одобрение чем-либо мирским. Ибо это не в твоей воле. Но будь справедлив, целомудрен, благоразумен, мужествен, терпелив в страданиях за благочестие. Таким образом и себя спасешь, и при больших благах приобретешь большую знаменитость, потому что добродетель от нас зависит и может быть приобретаема трудолюбивым, а большое имение, телесная красота и высота сана не от нас зависят. Поэтому если добродетель есть высшее и достаточное благо и по общему всех признанию имеет предпочтение, то к ней должны мы стремиться – к добродетели, которой не может быть в душе, не очищенной как от прочих страстей, так особенно от зависти (1).

* * *

Не видишь ли, какое зло – лицемерие? И оно – плод зависти, потому что двоедушие нрава бывает в людях по большей части от зависти, когда, скрывая в глубине ненависть, показывают наружность, прикрашенную любовью, и подобны подводным скалам, которые, будучи немного закрыты водой, причиняют неосторожным непредвиденное зло (1).

* * *

Из зависти, как из источника, проистекают для нас смерть, лишение благ, отчуждение от Бога, смешение уставов, низвращение всех в совокупности житейских благ (1).