Текст книги "Прошлое никогда не проходит"

4. Шура Левин

Ещё ребёнком, в Бердичеве, Шура привязался к беспомощному одинокому соседу с детским тельцем, жившему с ним на одной лестничной площадке. Он часто заходил к инвалиду, по его просьбе бегал в магазин или за сигаретами, делился своими детскими проблемами, и слушал его занимательные рассказы. Мама Шурика, милая добрая женщина, при каждой возможности, а уж, тем более, в праздник, отправляла к нему сына с тарелкой пирогов и других вкусностей. Клойзнеру нравился мальчик, он подолгу беседовал с ним и даже стал обучать английскому языку, но ещё больше привлекала его приветливая и фигуристая мама мальчика, Наташа. Как-то он попросил её зайти к нему, протянул ей бокал с каким-то напитком, и, глядя на неё с вожделением, произнёс своим вкрадчивым тихим голосом:

– Что ты всё сына посылаешь, я с ним и так каждый день общаюсь. Лучше сама заходи, без него, порадуй одинокого человека! Выпей за моё здоровье, не обижай меня, красавица.

Наталью насторожило всё: и приторный тон соседа, и его липкий масленый взгляд, и странный напиток. Девушка настороженно, с опаской, лишь притронулась к бокалу, и сразу же почувствовала какую-то странную лёгкость и меланхолию. А Клойзнер, словно оценивая, бесцеремонно разглядывал её пристальным взглядом с ног до головы. Наташа попятилась к двери, смущённо лепеча:

– Спасибо, что Вы с нашим Шурой занимаетесь, он Вас любит. Говорит, Вы так много знаете…

– Нет, не много, а всё. Я знаю всё, Наташенька. Хорошо, что он меня любит, но мне больше хотелось бы твоей любви.

– И я, и муж, мы Вас тоже очень уважаем, – с трудом выговорила она. В этот момент он уронил, а, вернее, специально сбросил книгу на пол, и закряхтел, жалобно поглядывая на Наташа и делая вид, что никак не может дотянуться до неё. Она вынужденно подошла и быстро подняла её, но не успела отскочить – вместо того, чтобы взять протянутую книгу, он крепко ухватил её своими сильными руками.

– Иди ко мне, ближе, ну же, красавица, не упрямься, я хочу отблагодарить тебя за угощения, – и он стал силой вливать ей в рот гадкий напиток, Наташа пыталась увернуться, но Эйтан крепко ухватил её, и густая пахучая жижа из бокала полилась ей в рот, по лицу и по платьицу. А он всё сладко бормотал, – Пей, пей, милая, и нам будет хорошо, как никогда…

– Сейчас муж за мной придёт, – неумело соврала Наташа.

– Не валяй дурака, не придёт, да и на фига нам твой болван муж? Он своё дело сделал – Шурку! Твой муж – полное ничтожество, он нам не помешает, а ещё и поблагодарит, уверяю тебя, слушайся меня, будь умницей, и я тебя осчастливлю! Мы его запросто выдрессируем, клянусь, ещё спасибо скажет. Знаю, он краше и моложе меня, но в постели это пустяки, хочешь, закрой глаза, зато я намного умнее, и ты это знаешь. Стань моей музой, я обогащу тебя, воплощу в жизнь любое твоё желание, самое смелое! Ведь я могу всё, буквально всё! Твоя здоровая красота и моя глубокая мудрость – вот воплощение совершенства на Земле! – он всё энергичнее облапывал её, сдирая платье, разрывая нижнее бельё и властно усаживая к себе на колени. – Ну, же, прелесть моя, помоги мне – скинь платьице, а то от него одни клочья останутся, не могу более терпеть, иди ко мне, расставь ножки, и я тебя заласкаю! Будь умницей! Как давно я мечтал об этом! Какая попка, какая грудь! Тебе будет хорошо. Я тебя научу такому…

Наташа с трудом вырвалась из его цепких объятий, одежда клочьями свисала с неё, и она чувствовала, как земля уходит из-под ног из-за глотка этого гадкого напитка. Слегка покачиваясь от головокружения, она покинула комнату, с трудом доплелась несколько метров до своей квартиры и упала на кровать, не в силах дойти до ванны – очень хотелось смыть с себя всю эту грязь. Только утром следующего дня Наташа пришла в себя, голова раскалывалась, подташнивало, мерзкие воспоминания вызывали брезгливость, а ведь она всячески отплёвывалась от этого напитка! Она объявила себя больной и ничего не рассказала мужу, зная его взрывной характер, но и прервать дружбу Шуры с «дядей» Эйтаном не решилась – как объяснить им своё противодействие безобидному, даже полезному, общению сына с соседом-инвалидом, которого всегда так жалела!? Да, к тому же, он был дальним родственником мужа…

Будущий великий магистр не простил ей побега – ну, что стоило ублажить его!? Он задумал любым путём разрушить жизнь «этой мерзавки» и отнять у неё сына. Воспоминания о её сердобольности вызывали теперь у Клойнера не благодарность, а злобу и желчную обиду. «Нашла, кого жалеть, дура! Как я мечтал овладеть её крепким телом, попользоваться ею в своё удовольствие, а потом унизить эту русскую дрянь, опозорить перед всем миром, затоптать в грязь и вышвырнуть вон! Ну, ничего, он умеет ждать!» Всю ночь после её отказа Клойзнер развлекался с юной шлюхой, потом бил её кнутом и заставлял голой ползать перед ним на коленях и восхищаться его достоинством. Правда, и заплатил ей сполна, в общем-то, она осталась довольна и ещё не раз приходила к нему добровольно, эта Ляля Шохина, а после перестройки вновь Лея Шойхет. «Любой мой каприз с готовностью выполняла, а ведь она чуть старше Шуры! Еврейки рано становятся женщинами, правда, и стареют раньше других. И не убыло же от неё, а потом он взял её под своё крыло и пристроил в Москву. Великий Соломон умеет быть благодарным! И жильём обеспечил, ну, не бесплатно, конечно, а за кое-какие мелкие услуги. И всем хорошо.

Зачем мне далась эта дикая лань, мать Шурки?» – думал он, чувствуя и теперь, через столько лет, что обида не оставляет его ни на минуту. Вся дальнейшая жизнь Клойзнера стала местью Наталье, ей, и только ей, быстроногой отзывчивой хохотушке, с её оскорбительным сочувствием и тупой неприступностью. Эта озорная женщина-девчонка, вечно что-то напивающая и радующаяся жизни, её дышащее молодостью и здоровьем тело не давали ему покоя. Своими пирожками она упорно напоминала Клойзнеру о его уродстве, он решил, что не простит гадине и её унизительную жалость, и отказа ему, гению. Накручивая себя таким образом, он всё больше ненавидел и её, и её мужа и сына, и эту «заботливую снисходительность» к нему – ведь не нажаловалась же на него мужу, значит, сама хотела, да струсила.! Крутит вечно перед его носом своей аппетитной задницей! Ничего, и не таких обламывали, ещё на коленях приползёт!

Отец Шуры, еврей, был военным юристом, и Клойзнер немало потрудился, вбивая ребёнку в голову собственную гипотезу неполноценности полукровок. Он так любил этот растерянный удивлённый взгляд умненького мальчика с «её глазами», непонимающего, в чём же его вина, и испытывал при этом мстительное удовольствие.

– Вглядись в меня, вглядись повнимательнее, ты такой же урод, как и я, – жутковато-сладким голосом говорил он маленькому Шурику, смотрящему на него полными слёз глазами, – только головой, а не телом, а это гораздо хуже, поверь мне, малыш! Все знают это, и презирают тебя, хоть и не показывают вида! Да не распускай нюни, ты мужик, и отомстишь им всем, став богатым и всемогущим, а я помогу тебе. На меня можно рассчитывать, я многое могу. Только ты должен подчиняться мне. Родители умышленно обрекли тебя на эту неполноценность: для русских ты еврей, а для евреев – русский! А ведь русские ненавидят евреев, а мы – их! Только ничего не говори ни тем, ни другим, они будут лишь лгать и притворяться, что не понимают, и ты останешься в дураках. И уж, тем более, родителям, эти ни за что не признают своей вины! Я буду учить тебя всему, и ты станешь умнее и богаче их всех. Главное, держись меня, я сделаю из тебя человека, а не нищего радостного идиота, как….

Он не договаривал, но Шура понял, что «великий и могучий» намекает на его отца. После этого разговора мальчик не спал всю ночь, и ему стало казаться, что так оно и есть. Он любил семью, и не верил, что его родители плохие, но и с дядей Эйтаном не хотел порывать отношения, ведь тот говорил много необычного и многообещающего для мальчика, учил его английскому, давал почитать редкие необычные книги и сулил ему, «неполноценному уроду», великое будущее. Мальчик стал болезненно стеснительным и закомплексованным, настороженным и к семье, и к ровесникам. Но мамино тепло и умение похвалить сына, уважение к отцу друзей и сослуживцев привносило сомнение в его сердце. Однажды Шура решился возразить соседу – нет, это не правда, к нему все относятся хорошо, и в школе, и во дворе, и дома!

– Притворство, сплошное притворство! Да они просто издеваются над тобой, глупыш! Неужели не понимаешь? Как только ты отворачиваешься, они строят рожи и хохочут. А родители специально лгут тебе, понимая, какого монстра растят, и как только осознали это, не решились заводить второго ребёнка – зачем уродов плодить!? Ты им должен отомстить, если не тряпка! Не вешай носа, мы с тобой покажем миру, на что способны такие, как мы, они все нам будут ещё ноги лизать, ублюдки!

Это была последняя капля, раздваивавшая чистое сердечко ребёнка, жаждущего дружбы и нежелающего отказываться от родителей, растерянного и непонимающего теперь, любить их или ненавидеть, и как ему дальше жить. Утром мама посмотрела на измученное бледное личико мальчика, избегающего её взгляда, и оставила его дома. Заметив, что сына что-то мучает, она нашла к нему подход, и он, горько расплакавшись, всё рассказал.

– Не верь ни слову, Шурочка! Всё это ложь и самая настоящая чушь! Если честно, папина родня действительно протестовала против нашей женитьбы, это так. Но разве нам это помешало? Папа стал военным, и мы уехали из Москвы, чтобы быть вместе: там нам негде было жить. Разве ты видел когда-нибудь, чтобы мы с папой ссорились? Нам хорошо вместе. Забудь всё то, что тебе сказал желчный больной человек! У тебя много друзей, смотри, как они волнуются за тебя – сегодня, кажется, весь класс звонил! А для нас с папой ты лучший мальчик на планете! Да и где ты видел эту ненависть между русскими и евреями!?

Шура знал, как мама и папа нежны друг с другом, и успокоился, но у него навсегда остался комплекс неполноценности, с детства вбитый Клойзнером. Этим вечером родители о чём-то долго говорили, закрывшись в комнате, а на следующий день отвели его в футбольную школу, и вскоре перевели в математический класс. Английским он теперь занимался с учителем, и у него совсем не осталось времени на дружбу с соседом. Вскоре отец рассказал, что его пригласили преподавать юриспруденцию в Академию иностранных языков, в Москву. Ему было уже 45 лет, возраст, когда военные в СССР получали пенсию и могли выйти в отставку, так что переводу ничего не мешало.

– Через неделю мы едем в Москву! Пора и тебе подумать о своём будущем, ведь ты у нас такой умный и талантливый!

– Я – талантливый!? – испуганно спросил Шура, и родители грустно переглянулись, – А как же мои друзья?

– Ты, конечно, ты, не сомневайся, сынок! С друзьями будешь переписываться, а в Москве появятся новые.

Шуре было немножко грустно уезжать, однако и ожидание новой жизни влекло и радовало. Когда они загружали машину, Эйтан сидел во дворе и наблюдал за ними. Вежливый Шура подошёл попрощаться с соседом, тот пожелал удачи и попросил позвать маму. Шура ей раз пять повторил, и она, немножко поколебавшись, подошла.

– Ну, что, Наташенька, думаешь забыть меня? Не выйдет, я теперь никогда не уйду из твоей жизни! Своему не сказала? Ну, и правильно. Многое, многое ты потеряла, не захотев стать моей музой, и ещё больше потеряешь, попомни моё слово!!! Всего и всех лишишься, из красотки превратишься в сгорбленную ведьму, в одиночестве помирать будешь! – и он наставительно поднял вверх палец.

– Что я Вам сделала, за что вы так со мной!?

Клойзнер засмеялся и ничего не ответил – он и сам не знал, за что. Мама вернулась бледная и расстроенная, огонёк возбуждённой радости погас. Папа и Шура что-то говорили, теребили её, но она молчала или с трудом выжимала из себя слова. Когда Шура засыпал в поезде, он услышал, что мама плакала, а папа обнимал её и говорил что-то ласковое.

Вскоре они переехали в столицу, Наташа, искусствовед по образованию, устроилась работать в музей Востока, а Шура поступил в 9 класс английской спецшколы и на математические курсы при МИФИ. Это позволило ему впоследствии поступить в Университет на очень престижную специальность – «структурную филологию», куда, кроме языков, нужно было сдавать математику. И больше они старались не вспоминать своего соседа из Бердичева. В Москве у него появилась масса друзей и подруг, и всё было бы прекрасно, если бы однажды отец не ушёл от них к молодой беременной женщине, Леи Шойхет. Самое неприятное в этой истории было то, что Шура познакомился, и даже переспал с ней раньше отца – она оказалась их землячкой и была его первой женщиной, причём весьма настойчивой, даже навязчивой до бесстыдства. А потом заявила ему тоже, что когда-то говорил Клойзнер:

– Ты неполноценный полукровка из-за своей матери, поэтому я предпочла твоего отца!

С этого момента вся их жизнь пошла кувырком, и забытые было комплексы вернулись к нему. Шура любил мать, и на этот раз ничего не рассказал ни ей, ни отцу, но возненавидел Лею и рассорился с отцом: ему была противна вся эта грязная история. У «молодожёнов» родился ребёнок с целым букетом врождённых заболеваний, отец таил на глазах, он постарел и опустился рядом с этой истеричной и вечно больной истасканной женщиной. Сразу после окончания Университета, Шура поступил в аспирантуру, защитил диссертацию и женился из-за своих комплексов на первой попавшейся девушке. Мама в это время вышла замуж и уехала к мужу в Питер, через полтора года у Шуры появилась очаровательная маленькая сестрёнка, тоже Шурочка, в честь «самого лучшего сыночка на свете». Шура был горд и счастлив, и только одно огорчало его – расстояние, что их разделяло. Он полюбил ходить в магазины, подыскивая что-нибудь красивое для своей обожаемой сестрёнки, при каждом удобном случае мотался к ним в Питер, и требовал, чтобы ему регулярно отправляли фотки сестры.

Жена Шуры оказалась очень странной особой. Однажды он пришёл домой и увидел, что она забрала все свои вещи и ушла, не оставив и записочки. Первое время он искал её, метался сначала по общим знакомым, заходил к ней на работу, но все только опускали глаза и молчали в ответ на его вопросы. Шура перестал спать и есть, начал выпивать в одиночку, а потом впал в депрессию. Приехала мама, уговорила его развестись официально, и увезла Шуру в Питер. Целый месяц она и её муж водили его по музеям и театрам, показывали город и его окрестности, не оставляя ни на минуту наедине с собой. Он подружился с маленькой Шурочкой, которая была очарована старшим братом. Однажды на прогулочном кораблике он познакомился с маминой коллегой, Юлей, скромной мечтательной девушкой. Романа у них не получилось: вскоре его отпуск кончился, и он уехал домой, но тёплое чувство к девушке и взаимная симпатия словно возродили Шуру к жизни – он полностью излечился от переживаний, и теперь они казались ему смешными и глупыми. Юля осталась у него в памяти как олицетворение пушкинской Татьяны, он часто вспоминал её плавные движения, мечтательную задумчивость и ожидающие любви глаза. Или ему казалось? Шура вернулся домой, и однажды увидел дома бывшую жену, которая, как ни в чём не бывало, раскладывала свои вещи, и, будто бы и не уезжала, спросила его небрежно:

– Что у нас сегодня на ужин? Я принесла бутылку шампанского.

Он ничего не ответил, неторопливо собрал её вещи, показал в паспорте печать о разводе и выставил вон. Она удивлённо пожала плечами, раздражённо назвала его дураком, и ушла, заявив, что Лея правильно о нём, придурке, отзывалась. Шура вспомнил их странное знакомство, и понял, что эту дрянь она ему и подсунула.

Началась перестройка, отца сократили, и он более не смог найти работу, как не метался, Лея унижала его и скандалила, хоть он и получал большую военную пенсию. Отец давно понял свою роковую ошибку, но уже ничего нельзя было поменять: ни Наташи, ни сына не вернуть. Вскоре от безысходности он тяжело заболел. Лея отказалась за ним ухаживать, и Шура, узнав об этом, забыл обиды и просиживал у постели отца в больнице. Он понял – Лея была опытная путана и интриганка, и очень пожалел, что они не поговорили тогда с отцом откровенно, по мужски. Умирая, отец каялся, вновь и вновь переживая развод и эту дурацкую женитьбу. Перед смертью, глядя в темноту и указывая рукой в угол, он сел и закричал в ужасе:

– Смотри, вот он, явился! Ну, что, доволен!?

А потом, со стоном упав на подушку, схватил Шуру за руку и сбивчиво залепетал:

– Это всё он! Он разрушил нашу жизнь и подсунул мне эту гадину… Берегись его, сынок! Берегись! Моя Наташенька, всё из-за страсти к ней! Боже, какой я идиот! Береги маму, умоооляюю тебяяя…

Он не договорил – вскрикнул с поднятым в темноту кулаком, и тут же упал на подушку, заснув навсегда, а на его застывшем лице сохранились гнев, горечь и брезгливость. Шура так и не узнал, кто этот «он» и решил, что папа бредит.

Вскоре зарплаты учёных стали меньше бывшей студенческой стипендии в СССР, и тут – вот удача! – Шуру пригласили работать в Гарвард. Мама долго и настороженно расспрашивала его, буркнув себе под нос: «Будем надеяться, что не он». А потом с гордостью сказала:

– Я всегда знала, что ты у меня умница!

Кто этот «он», мама, также, как и отец, не ответила, а только, тяжело вздохнув, отпустила его в Бостон, но квартиру в Москве продавать не разрешила.

– Не нужно сжигать за собой мосты, сынок, жизнь кончается не завтра, продать её мы всегда успеем.

Как только Шура немного обустроился на новом месте, его непосредственный начальник сообщил с заискивающей улыбкой о том, что за ним, прямо к Гарварду, подъехала машина. Растерянного юношу увезли, завязав ему глаза, затем долго вели по длинным тёмным коридора какого-то особняка, пока не впихнули в зал, Шура зажмурился от яркого света, ничего не видя, и услышал знакомый с детства вкрадчивый голос:

– А ты думал, сынок, что стал столь великим учёным и все жаждут тебя заполучить!? Ха-ха-ха! Нет, дружок, это дядя Эйтан тебя не забыл. Ну, что, возобновим дружбу? Перед тобой Великий Магистр, так и обращайся ко мне.

Так Шура оказался у масонов, пока он не был ещё посвящён, и сам не очень-то знал, хочет этого или нет. Неудачи в личной жизни, распад Советского Союза, смерть отца, невозможность выжить на зарплату учёного – всё изменило его жизнь, и вроде бы, деваться ему некуда, раз уж он оказался «другом Великого Магистра» – других шансов жизнь ему и не предоставила. Впрочем, за всё это время Шура побывал у него только дважды, и то не по собственной воли. Принял ли тот путь, что бесцеремонно навязывал ему Клойзнер, он и сам не знал, только не было у него надежды и на жизнь дома, ведь в распавшейся стране меньше всего думали об ограбленных людях, лишённых работы, пенсии, стипендии и каких-либо иных средств к существованию. Новая власть усердно убивала в народе чувство собственного достоинства, патриотизм и любовь к Родине сделали пугалом и чуть ли не угрозой всему человечеству. Страну разрезали по живому и стравили людей разных национальностей и даже поколений, великую историю перевернули с ног на голову, превратив предателей в героев, а героев – в посмешище, любовь заменили сексом, дружбу – деньгами, зарабатывать которые стало возможно только преступлением. И гордо именовали всё это «торжеством демократии и свободы». Собственно, в Бостоне, по большому счёту, Шура оказался таким же образом, как и Гриша.

5. Всё зачеркнуть, и вновь начать сначала

Гриша быстро зашагал, и тут же выпал из поля зрения Омана, скрывшись в первом попавшемся переулке. Тот было бросился следом за ним, но он как сквозь землю провалился. Тогда Оман, оглядевшись вокруг и убедившись, что соседа рядом нет, остановился и стал рассказать по мобильнику о том, что произошло между ним и Гришей, оправдываясь на замечания со стороны собеседника.

Гриша и не думал уходить, он спрятался неподалёку, за толстым стволом дерева, решив понаблюдать за своим преследователем, и практически всё слышал – тот говорил на русском языке. Из разговора с Виктором, как нетрудно было догадаться, стало понятно, что Оман не видел, как индус засунул ему в карман пакет, его монолог он тоже не смог передать, да это было и немудрено: Гриша сам мало что понял из слов индуса. Стало понятно, что его увезли вовсе не люди Виктора, но, судя по тому, как раздраженно и виновато «японец» кричал в трубку, их общий шеф сразу насторожился и был очень обеспокоен этой странной историей, и за что-то энергично ругал Омана. Видимо, он требовал, чтобы парень немедленно нашёл Гришу и продолжал, несмотря ни на что, наблюдение за ним, а тот в ответ кричал:

– Где я Вам его найду!? Уж коли засветился, зачем лезть на рожон!? Да и куда он денется? Погуляет, и вернётся домой… Что я-то мог сделать?

Гриша осторожно приоткрыл карман и, заглянув в толстый свёрток, увидел объёмную пачку долларов. Конечно, это не могло не обрадовать его, ведь деньги давали независимость, но, с другой стороны, он не знал ни своего тайного покровителя, ни его целей. Ведь так можно угодить и в ещё худшую переделку, а ему порядком надоели эти нескончаемые странные истории, в которые Гриша в последнее время вляпывался, совершенно не представляя, что за тайны у него пытаются выудить. Откуда только этот индус знает про Чистые пруды и их с Женей встречу? А может, всё-таки Виктор его подослал, а кто-то похитил потом индуса? Да нет, он бы ни за что не передал бы Грише деньги. Значит, бабушка, больше некому. Но тогда кто и за что схватил парня явно не по его воли и что же делать дальше? Неужели их-за него? Хорошо, что хоть не нужно искать его в индийском храме – к своему стыду, Гриша понял, что среди других индусов просто не узнает своего покровителя, да и имени его не спросил. Он осторожно вышел из-за дерева, в тени которого скрывался, и, недолго думая, направился на телеграф.

Ах, как ему не хватало Жени, её советов и участия! И ещё этот жуткий полусон-полубред… Неужели с ней действительно случилось что-то страшное, непоправимое? Нет, нет, только не это, ему наверняка бы сообщили! А, впрочем, кто? Но ведь она не одна, а с ребятами, а они не подведут, Женя умеет ладить в поле даже со случайными людьми, а уж Денис и Николай за неё горой стоят. Но тогда почему же он не может никак дозвониться ей ни домой, ни на работу? Сегодня уже 10 сентября, они минимум как неделю назад должны были приехать, ведь командировки у них до 3. Может быть, действительно, Женя всё-таки уехала в Крым? Да нет, так быстро невозможно, ведь ей нужно сдать снаряжение и авансовый отчет, а он с 1 сентября чуть ли не каждый день ей названивает. Что же, она вообще ни домой, ни на работу не заходила? Теперь уже и тётя Лана с дядей Андреем должны вернуться с дачи, может, хотя бы им удастся дозвониться, но только не из дома, ведь там этот проклятый шпион. Гриша подошёл к переговорному пункту и заказал разговор с Москвой. Сейчас два часа дня, значит, в Москве десять вечера, хоть кто-то должен быть дома!?

На этот раз ждать заказа пришлось недолго, и уже через четверть часа он услышал взволнованный голос тёти Ланы. Она, задыхаясь от слёз, сказала, что экспедиция пропала. Гриша почувствовал, как что-то сжалось внутри его и волной подступило к горлу: «Женя, Женечка, значит, мне не пригрезилось твоё бездыханное тело!?». Трубку у жены взял дядя Андрей, и, заставляя себя чётко выговаривать каждое слово, рассказал Грише, что вертолётчики никого не обнаружили на месте встречи. Сейчас организованы поисковые работы. Гриша почувствовал по его длительным паузам между словами, что он едва сдерживает себя и храбрится только перед своей любимой Ланочкой. Гриша попросил подозвать Олега, но его не оказалось дома.

– Понимаешь, Гриша, он очень убивается из-за пропажи Жени и поздно приходит… нетрезвый. Алёнку жалко, она догадывается, что с мамой что-то случилось, очень ждёт отца…

– Сволочь он, этот ваш Олег, вот что я вам скажу! Почему не летит в Хатангу? Должен же кто-то контролировать поисковые работы! А ведь Женя просила его…

– Говорит, бесполезно… Да и дорого. Ах, если б ты знал, как нам твоих родителей не хватает!

Дядя Андрей сумбурно рассказал о ночном происшествии с Алёной, которая и сейчас утверждает, что мама жива, она это точно знает. Гриша тревожно переспросил, когда и во сколько это случилось, и, услышав, что в тот же день и в тоже время, в 2–3 ночи (значит, в Бостоне тогда было…7–8 часов вечера), что и он! Гриша не стал рассказывать об этом, а только заметил, желая хоть немножко успокоить их, что на Анабаре в это время раннее утро, и зачем им в такое время куда-то плыть? Ведь это не Крым, а Заполярье! И потом, нужно позавтракать, лагерь собрать, загрузить лодки. А сам с горестью подумал, что таких совпадений – и он, и Алёнка одновременно увидели один страшный сон – не бывает. Видно, и впрямь с ней случилась беда, и Женя нуждается в помощи. В любом случае, нужно попытаться найти её или… её тело. Нет, невозможно представить себе Женьку мёртвой! И у него перед глазами возникли весёлые зеленовато-голубые глаза и рассыпавшиеся по плечам белокурые локоны его подруги детства, пульс мучительно застучал в висках. А где остальные, что они, тоже утонули, причём на разных лодках!? Дядя Андрей твердил, что не верит в гибель дочери, и что решил поехал на поиски её и ребят, да жена его одного не пускает, с ним навязывается, а ведь у неё слабое сердце.

– Вот что, дядя Андрей, я постараюсь в ближайшее время вернуться домой, только – ради Бога, никому не говорите про меня, даже Олегу! Это очень-очень важно, понимаете?

– Конечно, понимаю, не волнуйся, не скажем! Родной ты мой, вот хорошо бы! Хоть было бы на кого моих девчонок оставить!

– Нет, нет, я сам полечу в Хатангу, мне это проще, я всё-таки геофизик. Не волнуйтесь, не плачьте, я Женю найду, обещаю. Не могли четыре человека бесследно сгинуть. Дядя Андрей, у меня ближе вас и Женьки никого нет, я всегда буду рядом. Дайте мне тётю Лану.

Тут уж и у Андрея Сергеевича навернулась слеза:

– Да ведь и ты, Гришенька, нам вроде как сын… Ланочка!!!

Гриша принялся успокаивать и убеждать её, что всё будет хорошо. Он так красноречиво говорил, что и сам поверил. Впервые за последние две недели Леоновы заснули спокойно – как известно, утопающий за соломинку хватается. Да и Грише стало легче: решено, он всё начинает сначала, хватит с него Америки!

Только как дальше действовать? Он зашёл в кафе, взял 100 г коньяка и кофе, и стал думать. Голова не варила, в висках продолжало нудно и больно стучать, но он понимал, что лимит ошибок исчерпан. Казалось, он только что вновь обрёл Женину дружбу, и всё могло бы быть, как раньше: те же взаимопонимание, тепло и сердечность, и вдруг – всё кончено. Неужели Женьки больше нет!? Не может быть! Он найдет её, только нужно скорее лететь в Москву, каждый день важен! Может, поэтому ему бабушка и передала деньги!? Можно не возвращаться домой, а сразу двигать в аэропорт: ведь паспорт и другие документы с ним, после обыска он никогда их более не оставлял их. В аэропорт? Но дорога туда легко контролируется, ведь Бостон на острове, нужно торопиться, пока Виктор не устроит за ним погоню! А уж он найдёт способ не дать ему улететь.

Его беспорядочные мысли были перебиты громогласным возгласом, произнесшим по-русски, со знаменитым одесским говорком:

– Гришаня, душа моя! Божешь мой, где пришлось свидеться! Или ты мене снишься? Можно бедному одесскому еврею приземлиться рядом с великим геофизиком?

Нараспев, слегка прищуриваясь, с улыбкой запел высокий широкоплечий мужчина с копной перепутанных рыжевато-русых волос. Гриша вздрогнул и настороженно поднял глаза на пришельца, но через минуту он уже обнимал его, утопая в дружеских объятиях. Это был обожаемый им дядя Эмиль со смешной фамилией Школьничек, дальний родственник его отчима. После окончания факультета морской геологии, он уехал из Одессы во Владивосток, защитил там докторскую и стал заместителем директора. Весёлый и шумный, Эмиль был горазд на всякие выдумки, коллеги относились к доброжелательному смешливому одесситу с любовью, а уж дети друзей просто обожали его. Гриша подумал, что это сам Бог послал ему дядю Эмильчика, уж он всегда и поможет, и посоветует, и всё поймёт.

– Нам графинчик коньяка – я сегодня богат, как никогда! – громогласно заорал Школьничек, – И ещё…, – и перечислил чуть ли не полменю. Гриша перевёл официанту заказ.

– До чего тупые эти американцы! Я здесь уже таки без пяти минут месяц, а они так и не выучили русский! – Ну, и как тебе Бостон, племянничек? Милый городок, правда?

– Отвратительный, я его просто ненавижу! Мерзкий климат, океан холодный, неприветливые люди, дороговизна, словно я и впрямь попал в гнусную Англии с её холодными рептилиями вместо людей. Даже вычурная чистота и провинциальная болотная тишина навевают тоску и предчувствие несчастья. Здесь всё каменное: и ослы, и следы на асфальте, и пруды с каменными утками – противно смотреть, ей Богу!

– Да брось ты, Гришка, ведь это так, для красоты! Милый зелёный город, хоть и с не лучшим в мире климатом и ценами.

– А могилы какие – жуть, камни со скелетами, да еще в центральных парках! Сатанисты они, вот кто, – зло буркнул Гриша.

Дядя Эмиль внимательно посмотрел на него:

– Выкладывай, дорогуша, что случилось, и с чего это вдруг ты стал таким мизантропом.

Он сбивчиво рассказал Эмилю всё, что с ним произошло, в том числе, и про исчезновение Жени. Тот почесал в голове, а потом задумчиво и очень тихо произнес, взяв Гришу за руку:

– Да, дружище, ну ты и вляпался… Давненько я за тобой охочусь! Что ж, теперь уже добегался… Я, к твоему сведению, как раз и являюсь Великим магистром масонского ложа Бостона, родной! Уж извини, Гришаня, как говорят сейчас, ничего личного, или лишнего, ты как думаешь?

Гриша побледнел, как мел, и оцепенел от безысходности. Это уже всё, конец…