Текст книги "Сестра Керри. Книга 2"

– Благодарю, не надо, – сказала Керри. – Я думаю, что сумею как-нибудь обернуться.

Они решили переехать в пятницу, до которой оставалось всего два дня.

Теперь, когда вопрос был решен, Керри вдруг пала духом. Она чувствовала себя чуть ли не преступницей. Каждый день, наблюдая за Герствудом, она убеждалась, что, несмотря на всю свою непривлекательность, он все же достоин жалости.

Приглядываясь к нему вечером того дня, когда она приняла решение переехать, Керри подумала, что он не столько бесхарактерный и бездеятельный по натуре, сколько затравленный и обиженный судьбою человек. Его взгляд утратил былую остроту, лицо носило явные признаки надвигающейся старости, руки стали дряблыми, в волосах пробивалась седина. Не подозревая нависшей над ним беды, он раскачивался в качалке, читал газету и не замечал, что за ним наблюдают.

Зная, что конец близок, Керри стала более внимательна к нему.

– Ты бы сходил, Джордж, за банкой персикового компота, – предложила она, кладя на стол бумажку в два доллара.

– Хорошо, – отозвался Герствуд и при этом с удивлением посмотрел на деньги.

– И, может быть, ты найдешь хорошую спаржу, – добавила Керри. – Я приготовила бы ее к обеду.

Герствуд встал, взял деньги и пошел одеваться. И снова Керри заметила, как обтрепались его вещи. Она и раньше не раз обращала внимание на его ветхую одежду, но теперь почему-то внешность Герствуда особенно бросилась ей в глаза. Может быть, он и в самом деле ничего не может сделать? Ведь в Чикаго он преуспевал. Какой он бывал оживленный и подтянутый, когда приходил на свидание в парк! Один ли он во всем виноват?

Герствуд вернулся и положил на стол покупки и сдачу.

– Оставь эту мелочь себе, – заметила Керри. – Нам, вероятно, понадобится еще что-нибудь.

– Нет, – с своеобразной гордостью ответил Герствуд. – Держи уж ты деньги у себя.

– Ну, полно, Джордж! – настаивала Керри, сильно волнуясь. – Ведь, наверное, что-то придется еще покупать.

Герствуд был несколько удивлен этим, но он и не догадывался, конечно, каким жалким казался он в эту минуту Керри. Ей стоило огромных усилий сдержать дрожь в голосе.

Надо заметить, что точно так же Керри отнеслась бы и ко всякому другому человеку. Вспоминая последние минуты жизни с Друэ, она всегда упрекала себя в том, что плохо обошлась с ним. Она надеялась, что никогда больше не встретится с молодым коммивояжером, но ей было стыдно за себя. Правда, ушла она от него не по своей воле. Когда Герствуд приехал к ней ночью и сообщил, что с Друэ случилось несчастье, сердце ее разрывалось от жалости, и она немедленно помчалась к нему, чтобы хоть чем-нибудь помочь. Где-то во всем этом была жестокость, но, не умея мысленно проследить, где она кроется, Керри остановилась на мысли, что Друэ никогда не узнает, какую роль сыграл тут Герствуд, и ее поступок объяснит лишь черствостью – поэтому ей было неприятно, что человек, в свое время хорошо к ней относившийся, чувствует себя обиженным ею.

Она не отдавала себе отчета в том, что делает, поддаваясь подобным чувствам. А Герствуд, заметив мягкость Керри, подумал: «А все же она очень добрая по натуре».

Когда Керри в тот же день пришла к Лоле, та, напевая, уже укладывала вещи.

– Почему ты не переедешь сегодня же, Керри, вместе со мной? – спросила она.

– Не могу, – ответила Керри. – Я перееду в пятницу. Скажи, Лола, ты не могла бы одолжить мне те двадцать пять долларов?

– Конечно, – ответила Лола, доставая свою сумочку.

– Мне нужно еще кое-что купить, – сказала Керри.

– О, бери, пожалуйста! – воскликнула девушка, обрадовавшись возможности услужить Керри.

Герствуд уже несколько дней выходил из дому только за продуктами да за газетами. Наконец ему надоело сидеть взаперти, но холодная, сырая погода продолжала удерживать его дома. В пятницу выдался чудесный день, предвещавший весну и напоминавший людям о том, что земля не навеки лишилась тепла и красоты. С голубого неба, где сияло золотое светило, лились на землю хрустальные потоки теплого света. Воробьи мирно и весело чирикали на мостовой. А когда Керри открыла окно, с улицы ворвался южный ветерок.

– Как сегодня хорошо! – заметила она.

– Правда? – отозвался Герствуд.

Сразу после завтрака он надел свой лучший костюм и направился к двери.

– Ты вернешься к ленчу? – спросила Керри, скрывая волнение.

– Нет, – ответил Герствуд.

Очутившись на улице, он направился по Седьмой авеню к северу, ему хотелось дойти до реки Гарлем. Когда-то, направляясь для переговоров в контору пивоваренного завода, он хорошо запомнил этот район города, и теперь ему интересно было посмотреть, как изменилась река и ее берега.

Миновав Пятьдесят девятую улицу, Герствуд по краю Сентрал-парка дошел до Семьдесят восьмой улицы. Стали попадаться знакомые места, и Герствуд, свернув в сторону, принялся разглядывать многочисленные новые дома, выросшие здесь за последнее время. Все кругом заметно изменилось к лучшему. Огромные пустыри быстро застраивались. Вернувшись к парку, Герствуд прошел вдоль него до Сто десятой улицы, потом снова свернул на Седьмую авеню и к часу добрался до реки. Она красивой серебристой лентой змеилась перед ним среди мягких песчаных пригорков справа и высоких лесистых холмов слева. Так приятно было подышать весенним воздухом, и Герствуд, заложив руки за спину, несколько минут стоял и любовался панорамой реки. Потом он пошел по набережной, разглядывая суда. В четыре часа, когда, уже стало смеркаться и в воздухе потянуло свежестью, Герствуд решил возвращаться домой. Он проголодался и с удовольствием думал об обеде и о теплой комнате.

Когда в половине шестого он добрался до своей квартиры, было уже темно. Герствуд знал, что Керри нет дома: за шторами не было видно света, газеты торчали в дверях, куда Их засунул почтальон. Герствуд отпер дверь своим ключом, зажег газ и сел, решив немного отдохнуть. «Впрочем, – подумал он, – если Керри и придет сейчас, обед все равно запоздает». Он читал до шести, потом встал, чтобы приготовить себе что-нибудь поесть.

И только тогда Герствуд заметил, что у комнаты какой-то непривычный вид. В чем же дело? Он огляделся вокруг, словно ему чего-то недоставало, и вдруг увидел конверт, белевший близ того места, где он всегда сидел. Этого было вполне достаточно, – все стало ясно.

Герствуд протянул руку и взял письмо. Дрожь прошла по всему его телу. Треск разрываемого конверта показался ему слишком громким. В записку была вложена зеленая ассигнация. Герствуд читал, машинально комкая зеленую бумажку в руке.

«Милый Джордж, я ухожу и больше не вернусь. Мы не можем иметь такую квартиру: это мне не по средствам. Я помогла бы тебе, конечно, если б была в состоянии, но я не могу работать за двоих да еще платить за квартиру. То немногое, что я зарабатываю, мне нужно для себя. Оставляю тебе двадцать долларов, – все, что у меня есть. С мебелью можешь поступать, как тебе угодно. Мне она не нужна.

Керри».

Герствуд выронил записку и спокойно оглядел комнату. Теперь он знал, чего ему недоставало, – маленьких настольных часов на камине, принадлежавших Керри. Он переходил из комнаты в комнату, зажигая свет. С шифоньерки исчезли все безделушки. Со столов были сняты кружевные салфетки. Он открыл платяной шкаф – там ничего не оставалось из вещей Керри. Он выдвинул ящики комода – белья Керри там не было. Исчез и ее сундук. Его собственная одежда висела там же, где всегда. Все остальное тоже было на месте.

Герствуд вернулся в гостиную и долго стоял, глядя в пол. Тишина давила его. Маленькая квартирка стала вдруг до ужаса пустынной. Он совсем забыл, что ему хотелось есть, что сейчас время обеда. Казалось, уже наступила поздняя ночь.

Внезапно Герствуд вспомнил, что все еще держит в руке деньги. Двадцать долларов, как писала Керри. Он вышел из комнаты, не погасив света, с каждым шагом все острее ощущая пустоту квартиры.

– Надо выехать отсюда! – вполголоса произнес он.

И вдруг сознание полного одиночества обрушилось на него.

– Бросила меня! – пробормотал он. И опять повторил: – Бросила!

Уютная квартира, где он провел в тепле столько дней, стала теперь воспоминанием. Его обступило что-то жестокое и холодное. Он тяжело опустился в качалку, подпер рукой подбородок и так сидел без всяких мыслей, отдавшись одним только ощущениям.

Потом его захлестнула волна жалости к себе и боль утраченной любви.

– Не нужно ей было уходить! – произнес он. – Я еще нашел бы какую-нибудь работу.

Он долго сидел неподвижно и наконец заметил вслух, словно обращаясь к кому-то:

– Разве я не пытался?

Наступила полночь, а Герствуд все еще сидел в качалке, раскачиваясь и уставясь в пол.

Глава XLIII
Мир начинает льстить. Взор из мрака

Обосновавшись в своей уютной комнате, Керри думала о том, как отнесся Герствуд к ее бегству. Она наскоро разобрала вещи, а затем отправилась в театр, почти уверенная, что столкнется с ним у входа. Но Герствуда там не было, ее страх исчез, и она прониклась более теплым чувством к нему. Потом, до окончания спектакля, она совсем забыла о нем и, только выходя из театра, снова с опаской подумала, что Герствуд, возможно, поджидает ее. Но день проходил за днем, а он не давал даже знать о себе, и Керри перестала опасаться, что Герствуд станет ее беспокоить. Немного погодя она, если не считать случайных мыслей, совсем освободилась от гнетущего уныния, которое омрачало ее жизнь в прежней квартирке.

Удивительно, как быстро профессия засасывает человека. Слушая болтовню Лолы, Керри многое узнала о закулисной жизни. Она уже знала, какие газеты пишут о театрах, какие из них уделяют особое внимание актрисам, и тому подобное. Она внимательно читала все, что находила в газетах, не только о труппе, в которой играла крошечную роль, но и о других театрах. Постепенно жажда известности овладела ею. Она хотела, чтобы о ней писали, как о других, и с жадностью изучала хвалебные и критические статьи о разных знаменитостях сцены. Мишурный мир, в котором она очутилась, целиком завладел ею.

В то время газеты и журналы впервые начали проявлять интерес к фотографиям красивых актрис, интерес, который потом стал таким пылким. Газеты, в особенности воскресные, отводили театру большие страницы, где можно было полюбоваться лицами и телосложением театральных знаменитостей. Журналы (по крайней мере, два или три из наиболее новых) тоже время от времени помещали не только портреты хорошеньких «звезд», но и снимки отдельных сцен из нашумевших постановок. Керри с возрастающим интересом следила за этим. Появится ли когда-нибудь сцена из оперетты, в которой она играет? Найдет ли какая-нибудь газета ее фотографию достойной напечатания?

В воскресенье, перед своим выступлением в новой роли, Керри просматривала в газете театральный отдел. Она не ожидала найти ничего о себе лично, но в самом конце, среди более важных сообщений, вдруг увидела нечто такое, от чего трепет пробежал по всему ее телу.

«Роль Катиш в оперетте „Жены Абдуллы“, которую раньше играла Инеса Кэрью, теперь будет исполнять Керри Маденда, одна из самых способных артисток кордебалета».

Керри пришла в неописуемый восторг. О, как чудесно! Наконец-то! Первая долгожданная восхити тельная заметка в прессе. Ее называют способной! Она сделала над собою усилие, чтобы не рассмеяться от радости. Интересно знать, видела ли это Лола?

– Тут есть заметка о роли, которую я завтра буду исполнять, – сообщила она подруге.

– Неужели? Вот славно! – воскликнула Лола, подбегая к ней. – Если ты будешь хорошо играть, – добавила она, прочитав заметку, – тебе отведут в следующий раз еще больше места в газетах. Мой портрет был однажды в «Уорлде».

– Ну? – удивилась Керри.

– Еще бы! – гордо ответила маленькая Лола. – Даже рамкой был обведен.

Керри рассмеялась.

– А вот моего портрета еще ни разу не помещали, – сказала она.

– Ничего, поместят! – обнадежила ее Лола. – Вот увидишь! Ты играешь лучше многих других, чьи портреты постоянно печатают.

Керри была глубоко благодарна ей за эти слова. Она готова была расцеловать Лолу за ее сочувствие и похвалу. Она так нуждалась в этом, моральная поддержка была необходима ей сейчас, как хлеб насущный!

Керри хорошо сыграла, и в газете опять появилось несколько строк о том, что она вполне справилась с ролью. Это доставило ей огромное удовольствие. Она стала думать, что ее уже заметили.

Когда Керри получила свои первые тридцать пять долларов, они показались ей огромной суммой. Три доллара, которые она платила за комнату, были сущим пустяком. Она вернула Лоле двадцать пять долларов, и все же у нее осталось семь. Всего с остатком от прежнего заработка оказалось одиннадцать долларов. Из них она внесла пять в счет заказанных платьев. Теперь ей предстояло платить еженедельно только три доллара за комнату и пять в счет туалетов, остальное она могла тратить на еду, развлечения и на все прочее.

– Я советовала бы тебе отложить кое-что на лето, – сказала ей Лола. – В мае мы, вероятно, закроемся.

– Я так и сделаю, – отозвалась Керри.

Регулярный доход в тридцать пять долларов для человека, который несколько лет еле сводил концы с концами, – это большие деньги. Кошелек Керри разбухал от зеленых ассигнаций. Не имея никого, о ком она должна была бы заботиться, она начала покупать себе наряды и безделушки, хорошо питалась, всячески украшала свою комнату. Вскоре, разумеется, появились и друзья. Она познакомилась с некоторыми молодыми людьми, принадлежавшими к свите Лолы, а для знакомства с актерами их труппы не требовалось ни времени, ни официального представления. Один из них увлекся Керри и несколько раз провожал ее домой.

– Зайдем куда-нибудь поужинать! – предложил он ей как-то после театра.

– Хорошо, – согласилась Керри.

В розоватом свете ресторана, переполненного любителями полуночного веселья, Керри внимательно присмотрелась к своему спутнику. Весь он был как-то ходулен и преисполнен самомнения. Его беседа не поднималась над уровнем банальных тем: он мог говорить только о нарядах и материальном преуспеянии.

Когда они вышли, он сладенько улыбнулся:

– Вы, что же, пойдете прямо домой?

– Да, – ответила Керри таким тоном, как будто это подразумевалось само собой.

«Очевидно, она далеко не так наивна, как кажется!» – подумал актер, проникаясь к ней еще большим уважением и восхищением.

Вполне естественно, что Керри, так же как и Лола, не прочь была весело проводить время. Иногда они днем ездили кататься по парку, после театра ужинали компанией в ресторане, а перед началом спектакля гуляли по Бродвею, щеголяя туалетами. Керри была вовлечена в водоворот столичных развлечений.

Наконец в одном из еженедельников появился ее портрет. Для Керри это было неожиданностью, и у нее дух захватило, когда она увидела подпись: «Мисс Керри Маденда, одна из любимиц публики в оперетте „Жены Абдуллы“». Следуя совету Лолы, Керри снялась у знаменитого Сарони, и репортер раздобыл один из этих ее портретов.

У Керри блеснула мысль приобрести несколько номеров журнала, но она тотчас же вспомнила, что, в сущности, ей некому послать их. Во всем мире никого, кроме Лолы, не интересовал ее успех.

В смысле человеческого общения столица – место холодное и неприветливое. Керри вскоре поняла, что ее небольшие деньги не принесли ей ничего. Мир богатых и знаменитых был недоступен для нее, как и прежде. Керри убедилась, что люди ищут в ее обществе только легкого веселья, не питая к ней, в сущности, никаких дружеских чувств. Все искали удовольствий для себя, нимало не думая о возможности грустных последствий для других. С нее хватит Герствуда и Друэ.

В апреле Керри узнала, что ее труппа заканчивает сезон в середине или в конце мая, в зависимости от сборов. На лето были намечены гастроли, и Керри думала о том, будет ли она приглашена. Что же касается Лолы Осборн, то с ее скромным жалованьем она легко могла найти ангажемент в самом Нью-Йорке.

– Я слышала, что в «Казино» собираются летом что-то ставить, – сказала она. – Сходим туда, попытаем счастья!

– Охотно, – ответила Керри.

Они отправились в «Казино», и им предложили зайти еще раз шестнадцатого мая. Между тем их собственный театр закрывался пятого.

– Кто хочет ехать с труппой на гастроли, должен на этой неделе подписать договор, – заявил директор.

– Ни в коем случае не подписывай! – уговаривала Лола Осборн. – Я не поеду.

– А если я не получу ничего другого, что же тогда? – с сомнением спросила Керри.

– Что бы там ни было, я не поеду! – стояла на своем маленькая Лола, которая в случае нужды всегда могла перехватить денег у своих поклонников. – Я однажды поехала в турне, и к концу у меня не осталось ни гроша.

Керри задумалась над ее словами. Она еще никогда не ездила в гастрольное турне.

– Как-нибудь проживем лето, – добавила Лола. – Мне, например, до сих пор всегда удавалось продержаться.

Керри не подписала договора.

Директор «Казино» никогда не слыхал про Керри, но газетные заметки, которые она ему представила, произвели на него некоторое впечатление, чему еще больше способствовали портрет в журнале и ее имя на афишах. Он дал ей немую роль с жалованьем в тридцать долларов в неделю.

– Ну, что я тебе говорила? – торжествовала Лола. – Нельзя уезжать из Нью-Йорка! Как только уедешь, про тебя тотчас забудут!

Керри была хорошенькой, поэтому человек, подбиравший иллюстрации для театральной страницы воскресных газет, выбрал в числе других и ее фотографию. А так как она была очень хорошенькой, то ее фотографии уделили большое место на странице и даже написали о ней несколько строк. Керри была в восторге.

И все же заправилы театра ничего этого как будто не видели, ибо обращали внимания на Керри не больше, чем раньше. Роль у нее была очень маленькая. В качестве безмолвной жены квакера Керри должна была просто присутствовать в нескольких сценах. Автор комедии знал, что хорошая актриса может многое сделать с такой ролью, но, увидев, что ее предоставили какой-то начинающей, заявил, что с таким же успехом мог бы совсем вычеркнуть эту роль.

– Бросьте ворчать, старина! – сказал ему режиссер. – Если в первую неделю из этого ничего не выйдет, мы выкинем роль – и делу конец!

Керри понятия не имела об их тайных намерениях. Она угрюмо изучала свою немую роль, чувствуя, что ее снова оттесняют на самые задворки. На генеральной репетиции вид у нее был самый несчастный.

– А знаете, не так уж плохо! – заметил автор пьесы, когда режиссер обратил его внимание на то, какое забавное впечатление производит угрюмость Керри. – Велите ей хмуриться еще больше, пока Спаркс пляшет.

Керри сама не сознавала, что между бровей у нее залегла морщинка, а губы капризно надулись.

– Нахмурьтесь немного, мисс Маденда! – сказал режиссер, приближаясь к ней.

Керри приняла это за упрек и весело улыбнулась.

– Нет, нахмурьте брови, – повторил режиссер. – Нахмурьте, как вы это делали только что!

Керри смотрела на него в немом изумлении.

– Я говорю вполне серьезно, – заверил ее режиссер. – Хмурьтесь! Постарайтесь придать себе самый сердитый вид, пока Спаркс танцует. Я хочу посмотреть, какое это произведет впечатление!

Это не составляло никакой трудности. Керри насупила брови насколько могла. И вышло до того смешно, что даже режиссер развеселился.

– Очень хорошо! Если она все время будет держать себя так, зрителям это понравится.

И, приблизившись к Керри, он добавил:

– Старайтесь хмуриться в продолжение всей сцены. Делайте свирепое лицо. Пусть зрителям кажется, что вы взбешены. Ваша роль тогда получится очень смешной.

В вечер премьеры Керри казалось, что в ее роли нет ровно ничего интересного. Веселая, обливавшаяся потом публика во время первого действия, по-видимому, даже не заметила ее. Керри хмурилась, хмурилась, но это было ни к чему. Все взоры были устремлены на других актеров.

Во втором действии, когда зрителям несколько приелся скучный диалог, они стали обводить глазами сцену и заметили Керри. Она неподвижно стояла в своем сером платье, и ее миловидное личико свирепо хмурилось. Сперва все думали, что это естественное раздражение, временно овладевшее артисткой и вовсе не предназначенное смешить публику. Но так как Керри продолжала хмуриться, переводя взгляд с одного действующего лица на другое, публика стала улыбаться.

Степенные джентльмены в передних рядах решили про себя, что эта девочка – весьма лакомый кусочек. Они с удовольствием разгладили бы поцелуями ее нахмуренные брови. Сердца их устремились к ней. Она была уморительна.

Наконец первый комик, распевавший на середине сцены, услышал смешки в такие минуты, когда смеха, казалось бы, вовсе не следовало ожидать. Еще смешок и еще… Когда он кончил, вместо громких аплодисментов послышались весьма сдержанные хлопки.

Что это значит? Комик догадывался, что происходит что-то неладное.

И вдруг, уходя со сцены, он заметил Керри. Она стояла на подмостках одна и продолжала хмуриться, а публика хохотала.

«Черт возьми! Я этого не потерплю!» – решил комик. – Я не допущу, чтобы мне портили роль! Либо она прекратит этот трюк на время моей сцены, либо я ухожу!»

– Помилуйте, в чем дело? – сказал режиссер, выслушав его протест. – Ведь в этом и заключается ее роль. Не обращайте на нее внимания.

– Но она убивает мою роль!

– Ничего подобного, она нисколько не портит вашей роли! – старался успокоить его режиссер. – Это только, так сказать, дополнительный смех.

– Вы так думаете? – воскликнул комик. – А я вам говорю, что она испортила всю сцену! Я этого не потерплю!

– Ладно, обождите до конца спектакля. Или лучше до завтра. Посмотрим, что можно будет сделать.

Но уже следующее действие показало, что нужно сделать. Керри стала центром комедии. Чем больше зрители присматривались к ней, тем больше приходили в восторг. Все другие роли терялись в той забавной и дразнящей атмосфере, которую Керри создавала на сцене одним своим присутствием. И режиссеру и всей труппе было ясно, что она имеет большой успех.

Газетные критики завершили ее триумф. Во всех газетах появились пространные хвалебные рецензии о комедии, причем имя Керри повторялось на все лады. И все единогласно подчеркивали, что ее игра вызывает заразительный смех.

Один театральный критик в «Ивнинг уорлд» писал:

«Мисс Маденда – одна из лучших характерных актрис, которых мы когда-либо видели на сцене «Казино». Ее игре свойствен спокойный, естественный юмор, который согревает, как хорошее вино. Ее роль, очевидно, не была задумана как главная, так как мисс Маденда мало времени проводит на сцене. Но публика с обычным для нее своеволием решила вопрос сама. Маленькая квакерша самой судьбой предназначена была в фаворитки публики с первой минуты своего появления у рампы. Не удивительно поэтому, что на ее долю выпали все аплодисменты. Капризы фортуны поистине курьезны…»

Критик одной из вечерних газет в поисках ходкого каламбура закончил рецензию такими словами:

«Если хотите посмеяться, взгляните, как хмурится Керри!»

Влияние всего этого на карьеру Керри было чудодейственным. Уже утром она получила поздравительную записку от режиссера.

«Вы покорили весь город! – писал он. – Я рад за Вас и за себя».

Автор комедии тоже написал ей.

Вечером, когда Керри явилась на спектакль, режиссер, ласково поздоровавшись с ней, сказал:

– Мистер Стивенс (так звали автора) готовит для вас небольшую песенку, которую вы со следующей недели будете исполнять.

– Но я не умею петь, – возразила Керри.

– Пустяки! Стивенс говорит, что песенка очень простая и будет вам вполне по силам.

– Я с удовольствием попытаюсь, – сказала Керри.

– Будьте любезны зайти ко мне в кабинет до того, как начнете переодеваться, – обратился к ней директор театра. – Мне нужно поговорить с вами.

– Хорошо, – сказала Керри.

Когда Керри явилась к нему, он достал какую-то бумажку и сразу начал:

– Видите ли, мы не хотим вас обижать. Ваш контракт в течение ближайших трех месяцев дает вам право только на тридцать долларов в неделю. Что вы скажете, если я предложу вам сто пятьдесят долларов в неделю при условии продления договора на год?

– О, я согласна! – ответила Керри, едва веря своим ушам.

– В таком случае подпишите.

Керри увидела перед собой контракт, такой же, как и предыдущий, с разницей только в сумме жалованья и в сроке. Ее рука дрожала от волнения, когда она выводила свое имя.

– Сто пятьдесят долларов в неделю! – пробормотала она, оставшись одна.

Она поняла, что не может представить себе реальное значение этой огромной суммы, – да и какой миллионер смог бы? – и для нее это были лишь ослепительно сверкавшие цифры, в которых таился целый мир неисчерпаемых возможностей.

А Герствуд в то время сидел в третьеразрядной гостинице на улице Бликер и читал об успехах Керри. Сперва он даже не понял, о ком собственно идет речь, но внезапно сообразил и тогда снова прочел заметку от начала и до конца.

– Да, наверное, это она! – вслух произнес он. Потом он оглядел грязный вестибюль гостиницы.

«Ну что ж, ей повезло!» – подумал он, и перед ним на миг мелькнуло прежнее сияющее роскошью видение: огни, украшения, экипажи, цветы. Да, Керри проникла в обнесенный стеною город! Его роскошные врата открылись и впустили ее из унылого и холодного мира. Она теперь казалась Герствуду такой же далекой, как и все знаменитости, которых он когда-то знавал.

– Ну что ж, и пусть, – произнес он. – Я не буду ее беспокоить.

Это было непреклонное решение, принятое смятой, истерзанной, но все еще не сломленной гордостью.