Текст книги "Сесиль. Стина (сборник)"

Глава двадцать первая

Уже стемнело, и на Леннештрассе уже дежурил полицейский, когда Гордон добрался, наконец, до своего дома. Роза говорила без передышки почти всю дорогу, в основном о Сент-Арно, снова и снова с видимым участием возвращаясь к этой теме.

– Он далек от идеала. Не хотела бы я иметь его своим врагом, да и другом тоже. Но несмотря ни на что, он лучше их всех, потому что самый честный. За исключением его жены, разумеется. Не далее как вчера о нем говорили у Грольманов. И если не с уважением, то, во всяком случае, с сожалением. К несчастью, ему пришлось оставить службу. Останься он в армии, все бы наладилось. Теперь он стал желчным, отвергает то, чему поклонялся, и оказался в компании злопыхателей. Он солдат до мозга костей, это его и губит. Ему нечем заняться, и он ошивается в манеже или торчит в клубе, просто днюет там и ночует. До обеда читает газеты, после обеда играет в вист или на бильярде. Звучит это безобидно, но как вам, вероятно, известно, речь идет о деньжищах, которые для нас означают целое состояние.

Гордон следил за каждым ее словом, расспрашивая, разумеется, о том, что интересовало его: об отношениях между супругами и их образе жизни. Но то, что он слышал в ответ, лишь подтверждало наблюдения, сделанные им в Гарце.

– Да, – заключила Роза, – его отношение к Сесиль не заслуживает доброго слова. Бывают, правда, дни, когда он проявляет заботу и внимание, и тогда можно подумать, что он ее любит. Но что значит любовь для таких натур, как Сент-Арно? А если иметь в виду ту любовь, о которой говорим мы… Что ж, он ее любит на правах собственника, самоуверенно и своенравно. И гордится тем, что владеет красивой женщиной. В сущности, он остался старым холостяком, эгоистичным и капризным, капризнее самой Сесиль. Мы недавно говорили с бедняжкой по душам, и она сама сказала мне об этом. Он четверть часа держит меня за руку, призналась она, и рассыпается в комплиментах, а потом уходит, не попрощавшись, и на три дня забывает, что у него есть жена.

Все это и много другое не выходило у Гордона из головы, когда он снова оказался в своей квартире. И в ушах все время звучала фраза, сказанная Розой в самом начале их разговора: «Дай Бог, чтобы все обошлось».

Гордон встал вовремя и, как обычно, заказал кофе, но отодвинул в сторону газеты, которые принесла хозяйка. Несмотря на хорошее настроение, читать ему не хотелось, и он снова и снова возвращался мыслями ко вчерашнему дню. Окна были отворены, и он глядел на Тиргартен. Легкий, пронизанный утренним солнцем туман тянулся над верхушками деревьев. Осень уже наступила, а на них не было ни единого увядшего листа, потому что вчера было ветрено, и вся листва, успевшая пожелтеть и покраснеть, лежала под деревьями, образуя пестрый узор на ковре газона. Время от времени по улице медленно проезжала водовозка, и снова воцарялась тишина, такая тишина, что Гордон слышал, как лопались и выпадали из скорлупы каштаны. На него нахлынуло блаженное ощущение покоя. «Наверное, я так счастлив потому, что вернулся на родину. Где я только ни побывал, но такие моменты случаются только дома».

Когда он очнулся от своего забытья, кто-то разговаривал в коридоре.

– Господин Гордон должен расписаться.

И тут вошел почтальон с карточками, деловыми объявлениями и заказным письмом, за которое требовалось расписаться. Это было долгожданное письмо от сестры Клотильды.

– Ну, наконец-то.

Гордон пересел ближе к окну, в кресло-качалку, чтобы прочесть письмо con amore[150]150
  с любовью (итал.)


[Закрыть].

«Дорогой мой Роби. Твое второе письмо, в котором ты упрекаешь меня за молчание, я получила одновременно с первым. Оба письма я нашла позавчера вечером, вернувшись в мой родной Лигниц из долгого путешествия. Твое письмо из Тале было послано вслед за мной в Иоганнесбад, но там оно меня не застало и отправилось дальше в Партенкирхен. Туда оно прибыло раньше нас (мы – это Крамсты и я), и почта вернула его обратно в Лигниц. И там оно пролежало два месяца. Так что, как видишь, я перед тобой не виновата.

Со времени твоего отъезда произошло море событий: младшая из сестер Крамста обручилась с одним офицером, Елена Роткирх стала придворной дамой принцессы Александрины, а старый Зедлиц снова женился. Из путешествия я привезла сотню новых знакомств и впечатлений. Не стану утомлять тебя подробными описаниями Берхтесгадена[151]151
  Берхтесгаден – район и населенный пункт в Верхней Баварии, на границе с Австрией. Благодаря живописной горной местности и историческим достопримечательностям привлекает туристов с середины XIX в.


[Закрыть] и Вацмана, во-первых, потому что для тебя восемь тысяч футов – не так уж много значат, а во-вторых, потому что юные кавалеры, наводящие справки о прелестных дамах, предпочитают слушать о прелестных дамах, а не о Вацмане[152]152
  Вацман – гора на территории общины Берхтесгаден.


[Закрыть]».

Гордон рассмеялся. «Клотильда в своем репертуаре, – подумал он. – И как же она права».

«Итак, супруги Сент-Арно. Здесь они хорошо известны. По крайней мере, известны события, о которых в свое время много говорили. Не то чтобы мои сведения могли тебя утешить, но в общем и целом ничего такого уж дурного.

Сент-Арно служил в гвардии в чине подполковника, был на прекрасном счету и не был женат, что всегда говорит в пользу офицера. От него многого ждали. Четыре года назад в Верхней Силезии он получил повышение и стал командиром полка. Название гарнизона я забыла; впрочем, это не имеет никакого значения для дальнейшей истории. Он снимал квартиру в доме овдовевшей госпожи фон Заха, точнее, Воронеш фон Заха, в одном имени коей, как ты уже понял, слышится гармоническое созвучие целого славянского мира. Госпожа фон Заха была когда-то знаменитой красавицей, ее дочь Сесиль слыла красавицей. Во всяком случае, полковник находил ее таковой и обручился с ней. Может быть, просто потому, что смертельно скучал в той дыре, где стоял его полк. Через три дня после помолвки он получил письмо, в котором подполковник фон Дзялинский, старейший штабной офицер, от имени офицерского состава сообщал, что помолвку следует расторгнуть. Произошла сцена, окончившаяся дуэлью. Дзялинский получил пулю в грудь и умер через сутки. Военный суд приговорил Сент-Арно к девяти месяцам заключения в крепости. Столь гуманный приговор объяснялся тем, что Сент-Арно прежде пользовался всеобщей симпатией, а также тем, что на дуэль его спровоцировали. Спровоцировали, хотя поведение Дзялинского и всего офицерского состава имело, вероятно, свое оправдание».

Гордон отложил письмо. «Имело, вероятно, свое оправдание, – повторил он. – Почему? В чем? Но к чему я спрашиваю? Клотильда сама все объяснит».

И он продолжил чтение.

«И здесь, мой дорогой Роберт, господин фон Сент-Арно уходит на второй план, а на первый план выдвигается госпожа фон Сент-Арно. По какой причине офицерам пришлось выступить единым фронтом против своего полковника? Сесиль была дамой сомнительной, или, если выражаться более мягко и осмотрительно, своеобразной репутации. Ей не было и семнадцати, когда ее увидел старый князь фон Вельфен-Эхинген, и вскоре после этого, а именно после успешных переговоров с госпожой фон Заха, пригласил на роль чтицы к своей супруге, княгине. Княгине было не привыкать к подобным „назначениям“, и она не возражала. Так Сесиль попала в замок Кирилленорт, прижилась там, сопровождала княжескую чету в поездках, посетила с ними Швейцарию и Италию, читала им вслух за чайным столом (но редко) и осталась в замке после смерти старой княгини. Спустя некоторое время старый князь также покинул сей бренный мир, завещав красивой чайной девушке поместье в Верхней Силезии и одновременно предоставив ей на выбор: либо еще год проживать в замке Кирилленорт, либо уехать. Прелестная барышня не собиралась целый год „вдоветь“ и вообще подвергать себя каким-либо лишениям, но когда принц Бернхард, племянник и одновременно наследник покойного князя, со своей стороны выразил желание, „чтобы она не покидала замок“, она уступила его желанию и осталась. Принц Бернхард наведывался в замок, сначала время от времени, потом все чаще и чаще, а когда истек „вдовий год“, переехал из своего замка Борегар, где обитал до сих пор, в родовое гнездо. В остальном все шло по-старому, ничего не изменилось, поездки и путешествия продолжались, разве что стали более дальними, вплоть до Алжира и Мадейры. Увы, если старый князь был стар, то молодой был болен и через год умер. Все ожидали, что теперь прекрасная Сесиль, которая протежировала камергеру фон Шлукману (после кончины старого князя он в качестве гофмейстера поступил на службу к молодому), отдаст ему свою руку, то есть вступит в законный брак. Однако этого не произошло по причинам, о которых можно только гадать, и красавица (как и намеревалась после смерти старого князя) вернулась назад, к матери и сестрам, встретившим ее с ликованием. Они сняли сравнительно роскошную квартиру, и там-то два года спустя с ней познакомился Сент-Арно. В то время Сесиль была еще католичкой, вела тихий и уединенный образ жизни. Говорят, теперь она перешла в протестантство, и называют в этой связи одного из ваших обожаемых придворных проповедников.

Вот тебе вся история четы Сент-Арно, относительно которой я хотела бы тебя от всего сердца настоятельно просить: в порядке исключения, откажись хоть раз от своей легкомысленной привычки выплескивать ребенка вместе с водой. Ты как Лесли-Гордон знаешь, конечно, своего Шиллера. Надеюсь, вместе с Шиллером ты, как олицетворенный Валленштейн, возложишь большую часть вины этой красавицы на „злополучные созвездия“. В самом деле, мой милый, в ее жизни хватало злополучных созвездий. В детстве она не получила правильного воспитания, и даже если эти годы были несчастливыми (скорее, наоборот), фундамент не был заложен, принципы не привиты. Ева Левински, которая, как ты помнишь, подолгу гостила у Гогенлоэ в Верхней Силезии и знает Сесиль с детства, обещала мне подробно написать обо всем, что помнит с того времени. Я закончу писать, когда получу письмо от Евы…

Ну вот, пришло письмо от Евы. Прощай. Элси гостит у бабушки в Гёрлице, потому от нее привета нет.

Твоя сердечно любящая Клотильда».

Глава двадцать вторая

Гордон до крайности разволновался. Намеки, которые он слышал на вилле в Шарлоттенбурге сразу после своего приезда в Берлин, а вчера из уст старого генерала, не сулили ничего хорошего, и все-таки удар оказался неожиданно сильным. Любовница князя, дважды фаворитка, часть наследства, завещанного дядюшкой племяннику! А в промежутке между ними камергер – тень, которая, в конечном счете, отказалась сгуститься в супруга.

Он отбросил письмо, вскочил, заметался по комнате. Потом подошел ко второму, до сих пор закрытому, окну и распахнул обе створки. Ему казалось, он вот-вот задохнется.

Вложенная записка от Евы Левински (всего полстранички, исписанные мелким почерком) упала на ковер. Он поднял ее со словами: «Одно к одному. Лучше выпить всю дозу сразу, чем цедить по каплям. Кто знает, может, там найдется хоть что-то утешительное, болеутоляющее».

Он снова уселся и начал читать.

«Дорогая моя Клотильда, я ожидала чего угодно, но уж никак не того, что мне придется снова сплетничать о семействе Заха. И с кем? С тобой! Ну да, мы были соседями, и пока был жив старый Заха, кстати, он не был так уж стар, лет сорока пяти, дела у них шли в гору. Он был директором завода, принадлежащего семейству Гогенло, ничего в этом деле не понимал, ничего не делал (к счастью), но давал превосходные завтраки. Он был красавцем, любил ухаживать за дамами и рассказывать анекдоты, и все его любили, хотя он всем задолжал, несмотря на большое жалованье. И вдруг он умирает, так сказать, скоропостижно, и ставит всех в неловкое положение. Как он умер, об этом помалкивают.

Как сейчас вижу госпожу фон Заха в глубоком трауре, идущую за гробом мужа. Мужчины, все до единого, глядели на нее, как зачарованные. Ей тогда только что исполнилось тридцать, и она была еще красивее, чем Сесиль. Девочке было лет двенадцать, но она казалась настоящей дамой, об этом позаботилась ее мать, вероятно, с самого начала имевшая на нее определенные виды. Дитя избалованное, но мечтательное и сказочно прелестное. Каждому, кто ее видел, она напоминала печальную фею.

Вскоре после смерти отца все и началось. Молодая герцогиня из замка Рауден проявила участие к красивой вдове с тремя детьми и протянула ей руку помощи. Но та хозяйничала уж слишком расточительно, так что герцогиня руку отдернула. Семейству фон Заха осталось лишь маленькое пособие. Об образовании детей нечего было и думать. Госпожа фон Заха только смеялась, слыша, что дочери должны же чему-то учиться. Сама она не претендовала на образованность и, несмотря на это, чувствовала себя прекрасно, то есть до кончины мужа, а впрочем, и после нее. Она была убеждена, что молодая красивая дама существует лишь для того, чтобы нравиться мужчинам, и чем она меньше знает, тем лучше. Вот они и не учились ничему.

Мы часто смеялись, видя, до какой степени мать и дочери соревнуются в невежестве. Раз в квартал они получали свое пособие. И тогда устраивали празднества и покупали новые рюши и банты, даже, видимо, и платья, но это все еще были траурные платья, поскольку мамаша знала, что черное ей более всего к лицу. А, может быть, потому, что где-то услышала, что королевские вдовы никогда не снимают траура.

Она высказывала совершенно завиральные идеи, то бесконечно возвышенные, то бесконечно низменные. Она говорила с герцогиней, как со своей ровней, но больше всего любила болтать со старой прачкой, что жила у нас в доме. Деньги кончались примерно через неделю, а двенадцать недель они жили впроголодь. Тогда они залезали в долги или питались фруктами из сада, а если и фруктов не было, то были „грибочки“. Но не думай, что „грибочки“ действительно были грибами. Грибочки были большими изюминами, снизу в них втыкались половинки миндальных орехов. Изготовление их требовало усилий, и госпожа фон Заха тратила все утро, чтобы подать на обед эту пищу богов. Да, чуть не забыла: посредине блюдечка выкладывалась очень крупная изюмина, не только с ножкой из половинки миндального ореха, но и проткнутая двумя расположенными горизонтально и также вырезанными из миндального зернышка щепочками. На четырех концах этих щепочек сидели четыре малюсеньких коринки, являя собой morceau de résistance[153]153
  пример стойкости (фр.)


[Закрыть]. Захи называли это сооружение le Roi Champignon[154]154
  король Гриб (фр.)


[Закрыть], а люди говорили, что этой шуткой исчерпываются все познания семейства во французском языке.

Вот тебе, дорогая моя Клотильда, мои личные детские воспоминания. О том, что было дальше, ты знаешь лучше меня.

Как всегда твоя Ева Л.»

Гордон держал записку в руках, и его била дрожь. Но потом вдруг он как бы вновь обрел спокойствие. «Да, это обезоруживает! Воспитывалась без положительного примера, в школу не ходила, ничему не выучилась, кроме как смотреться в зеркало и повязывать бант. А когда предъявлялся счет, ее никогда не было дома. И все-таки изо дня в день сидеть у окна в постоянном ожидании принца, который приедет, чтобы забрать Катеньку а, быть может, заодно и Лизаньку, хотя обе они еще дети. Ну и что? Принцы на то и существуют. Может, он и мамашу заберет. Только бы приехал и забрал, все равно кого. Они друг за друга только порадуются. Ведь это же так великодушно, а потом можно продолжить игру. Да, игру. Главное здесь – игра. Лишь бы ничего всерьез, даже за едой. Ах, если ты красива и всегда носишь траур и питаешься „грибочками“, тебе на роду написано стать княжеской любовницей. Бедная Сесиль! Она не выбирала такой жизни, она в ней родилась, она не знала ничего иного. И когда явился долгожданный жених, о котором она мечтала, возможно, еще при жизни отца, она не сказала „Нет“. И откуда бы взяться этому „Нет“? Держу пари, она даже не подумала о возможности отказа. Мамаша высмеяла бы ее, да и она себя тоже».

Он все еще вертел и теребил в руках записку, сгибал ее по краям и углам, не соображая, что делает. Наконец, он встал и взглянул на кроны деревьев, пронизанные теперь утренним светом.

«Туман над деревьями рассеялся, а я еще блуждаю в тумане, как будто залез на вершину Вацмана. А если уж бродишь в тумане, то, считай, заблудился. Que faire?[155]155
  Что же делать? (фр.)


[Закрыть] Разыгрывать разочарование или прямо ей сказать: „Прошу вас, моя любезная, пошлите куда подальше вашего проповедника, и я вас исповедую“. И что в итоге? „Ай-яй-яй, дочь моя!“ Может, заговорить с ней о покаянии и епитимии? Или о десяти заповедях? Или о более высокой нравственной точке зрения? Или о поведении, недостойном прекрасной женщины? Так недолго и опростоволоситься. Хорош я буду, если она улыбнется и позвонит горничной: „Посветите этому господину“».

Отойдя от окна, он подошел к подзеркальнику, где лежали часы, записная книжка и портсигар. «Закурю-ка я гавану для душевного равновесия, одно облако разгоню другим. Similia similibus[156]156
  Подобное подобным (лат.)


[Закрыть]. Клин клином, так сказать. Как говаривал наш полковник Тейлор: „Вся мудрость в табаке“. Похоже, он был прав. Я преспокойно продолжу свои визиты к супругам Сент-Арно, не строя никаких планов, буду действовать по обстоятельствам. В самом деле, это лучший выход: смотреть на нее с симпатией и болтать, как прежде, как будто я ничего не знаю, как будто ничего не случилось… А, в сущности, что случилось? Какое мне дело до его сиятельства и его чайной барышни? И до сиятельства номер два? А тем более, до камергера и гофмейстера? Ах, как вспомню охотничий домик его высочества Тодтенроде… То-то она вздрогнула и отвернулась, когда мы с ней заглянули в те жуткие окошки. А еще прежде, в Кведлинбурге, когда я так смело разглагольствовал о галереях красавиц и графине Авроре, уже тогда было все то же. Что ж, теперь все проясняется… Бедная, бедная красавица!»

Глава двадцать третья

Он не хотел ничего делать, ничего менять в своем поведении, но целых три дня не показывался у Сент-Арно.

Наконец, на четвертый день он собрался с духом.

Между тем, осень вступила в свои права, стало ветрено, и когда он пересекал Хафенплатц, сухая листва взметнулась ему навстречу. Он глянул наверх и увидел, что все жалюзи спущены, как во время его первого визита. Только в комнате Сент-Арно окна были распахнуты, и занавеси развевались на ветру.

«Опять он в манеже или в клубе. Дома никогда не бывает. Похоже, он и вправду не видит ее целыми днями, и Роза права, когда называет его любовь, если это вообще любовь, весьма своеобразной. Во всяком случае, радости от нее мало, уж это-то сразу видно. Помнится, она сама мне в этом призналась. Да и может ли быть иначе? Убитые на дуэли соперники – разве ими жива любовь? Любовь живет в учтивых мелочах. Преданность женского сердца нужно завоевывать снова и снова. Нужно каждый час оказывать маленькие знаки внимания, перебирая их, словно четки. И закончив молитву, начинать ее сначала. Нужно всегда быть под рукой, всегда готовым к услугам, в этом все дело. Все прочее ничего не значит. Дарить на Рождество норковую или соболью шубку? Браслет на день рожденья? Да будь он украшен хоть Кохинуром[157]157
  Кохинур (перс. «Гора света») – знаменитый крупный алмаз и бриллиант из Индии. В 1850 г. «Кохинур» был вывезен из Индии в Англию, затем переогранен и инкрустирован в британскую королевскую корону в составе других 2000 более мелких бриллиантов.


[Закрыть] – для трехсот шестидесяти пяти дней этого слишком мало. Ведь для чего небеса велят расцветать стольким цветам? Зачем существуют букеты фиалок и роз? Для чего нужны сладости „Феликса и Заротти“[158]158
  «Феликс и Заротти» – известная в то время берлинская марка шоколадных конфет.


[Закрыть]? Так рассуждает каждая девушка, и я, к своему ужасу, вспоминаю, что иду к ней без букета и без бонбоньерки. Выходит, я ничем не лучше Сент-Арно. А ведь он всего лишь законный супруг».

Разговаривая таким образом с самим собой, он подошел к дому, и в тот же момент дверь отворилась, как будто его появление было замечено из швейцарской. В самом деле, через глазок в двери на него с любопытством смотрела маленькая девочка и, казалось, ждала его приветствия. Он кивнул ей и поднялся вверх по лестнице.

На первой же площадке он встретил тайного советника, возвращавшегося от Сесиль.

– А, господин фон Гордон, – поздоровался тот. – Les beaux esprits se rencontrent[159]159
  Великие умы всегда найдут общий язык (фр.) – эквивалентно русскому «У дураков мысли сходятся».


[Закрыть]. Мадам дурно себя чувствует; к сожалению, а может быть, и нет, смотря как на это взглянуть. Вы же знаете, вечно она охает и ахает…

Он рассмеялся и, еще раз приподняв шляпу, прошел мимо Гордона.

Гордона эта встреча задела самым неприятным образом, тем более неприятным, что на званом обеде Сесиль, как он заметил, уделяла своему соседу по столу много внимания. Она смеялась фривольным шуткам тайного советника, а что касается его развязности (по словам Розы, едва удерживаемой в границах приличий), то Гордон достаточно долго жил на свете и знал, что наглые люди всегда имеют фору.

Гордон уже поднялся по лестнице и звонил в дверь.

– Мадам будет очень рада, – сказала, впуская его, горничная.

– Господин фон Гордон, – доложила она.

– Милости прошу.

Сесиль действительно чувствовала себя плохо, но не отказалась от своего любимого места на балконе. Скамеечка с двумя подушками была убрана, а вместо нее там стоял шезлонг, на котором лежала больная, набросив на плечи шаль, а на ноги – плед, с вышитым на нем гербом то ли Сент-Арно, то ли Воронеш фон Заха. Рядом на столике стояла похожая на флакон бутылочка, а также вода и сахарница.

Увидев Сесиль такою, Гордон расстроился, забыл обо всем и собрался произнести слова утешения. Но она, не слушая его, заговорила сама, с трудом выпрямившись на лежавшей под спиной подушке.

– Как вы поздно. Я ждала вас раньше, господин фон Гордон… Вероятно, наш обед не не слишком вам понравился. Но садитесь. Вон там есть еще один стул. Уберите этот платок; или нет, дайте его сюда, я наброшу его поверх шали. Потому что, если честно, меня знобит.

– А вы расположились здесь, на воздухе, как будто у нас июль, а не октябрь.

– Да, тайный советник (он недавно ушел) был того же мнения и упрекал меня и даже решительным тоном настаивал, что лично перенесет меня в постель.

– Представляю себе этот тон. C’est le ton, qui fait la musique[160]160
  Этот тон звучит как музыка (фр.)


[Закрыть].

– Конечно. И тайный советник владеет им лучше всех. И все-таки он меня забавляет, признаюсь в этом, хотя это, быть может, и не делает мне чести. Но все такие скучные, а он всегда так остер на язык. А лежу я здесь, на свежем воздухе, просто потому, что у меня нет выбора. Если я прикажу перенести себя в комнаты, то там мне нечем дышать, несмотря на высокие потолки, меня там всегда знобит, а в худшем случае, я могу простудиться. Из двух зол я выбираю меньшее. Но хватит об этом. Нет ничего скучнее, чем истории болезней, разве что сойдутся двое больных, и каждый постарается превзойти товарища по несчастью. Но к этому спасительному средству вы не прибегнете. Так что расскажите мне лучше о Розе. Знаете, я уж стала ревновать. Вы с ней так шептались, словно у вас общие секреты. А когда старый генерал выложил свой главный козырь, вы с ней обменялись рукопожатием. О, меня не проведешь. И под конец еще провожанье до конки. Вроде бы расстояние близкое и невинное, но понятие все-таки довольно растяжимое, аж до Энгельуфер. Кстати, как может художница, дама, жить на Энгельуфер?

– Шутить изволите, милостивая государыня. Вам ли не знать, как это бывает. Роза! С Розой можно совершить кругосветное путешествие и закончить его там же, где оно началось. Я проводил ее до дома, и мы обсудили и осмеяли весь свет. Но если бы вместо Розы я нес под мышкой одну из ее картин, эффект был бы тот же. Короче говоря, среди ее достоинств нет шарма, и я знаю женщин, чье одобрительное молчание значит для меня больше, чем самое остроумное замечание Розы.

Сесиль улыбнулась, даже не пытаясь сделать вид, что не поняла смысла и цели его слов.

– Лучше накапайте мне моих капель, – сказала она, покачав головой. – Да, вон тот флакончик. Я и так опоздала их принять. Но считайте аккуратно и помните, какая драгоценная жизнь стоит на кону. Это настой наперстянки. Помните, как мы ехали верхом из Тале в Альтенбрак? Она росла там повсюду, помните красные пятна в траве недалеко от березовой аллеи, где стояли лагерем гимнасты? И как эти юноши вскочили и отдали нам честь!

– Вам, Сесиль.

– Да, – продолжала она, не услышав его. – Думала ли я тогда, что наперстянка цветет для меня. Но со вчерашнего дня меня по всей форме торжественно приговорили к сердечной болезни, как будто мне мало моих недугов. Пять капель, пожалуйста, не больше. И немного воды.

Гордон подал ей стакан.

– На вкус она не намного лучше смерти… Ну а теперь садитесь и расскажите мне о вашей соседке за столом. Интересная женщина эта баронесса. Не правда ли? И такая уверенная!

– Скорее, самоуверенная. Боги забыли вложить в ее грудь сомнение, корень и побег всякой скромности. Зато сколько в ней ненависти, пусть словесной. Боже, эта женщина ненавидит все и вся. Зато какой аппетит! Каждое третье блюдо – ее «обожаемое кушанье». Пардон, это она так выражается. Ах, Сесиль, как вы могли сойтись с такой мужеподобной бабой, с этой амазонкой, вы, сама женственность и…

– Слабость? Договаривайте, не стесняйтесь. К тому же я теперь беспомощна и больна!

– Нет-нет, – возражал Гордон все более ласковым и страстным тоном. – Нет-нет; не больны. Вам нельзя болеть. Вышвырните эти дурацкие капли, а заодно и всю докторскую братию. Ох уж эти лекари, спасу от них нет, хвастают, что постигли тело и душу, сочиняют все новые науки, толкуют о психике, но в душе человеческой не смыслят ни аза. Куда ни глянь, ошибки и заблуждения. Сесиль, дорогая моя, вы мерзнете, дрожите от холода, чтобы свободней дышать. Но вам не хватает не воздуха, а света, свободы, радости. Вы затянуты в корсет, вы туго зашнурованы, вот почему вам трудно дышать, вот почему у вас болит сердце, и это стиснутое сердце не вылечишь мертвой травой наперстянки. Вам нужно снова увидеть ее красной и живой, как тогда, когда мы с вами ехали через горы, и все вокруг было залито солнцем. А потом был лунный свет на памятнике у дороги. Незабываемый день, незабываемый час.

Она жадно впитывала каждое слово, в ее глазах светилось счастье, но одновременно мелькало выражение пугливой озабоченности. В ней боролись душа и воля, и чем добросовестнее и честнее была ее воля, тем больше Сесиль страшилась всего, что могло ее поколебать. Ей приходилось защищаться от себя самой.

– О, не говорите так, дорогой друг. Вы вгоняете меня в краску. Я чувствую, что вся горю. Поверьте, я действительно больна. Но будь я даже здорова, вы не должны так говорить, умоляю вас. Ради меня, но и ради вас.

Она видела, что он не сумел правильно истолковать ее слова.

– Да, ради вас, – повторила она. – Мне знакомы эти речи, я слышу их каждый день, знаю каждую интонацию и каждый малейший нюанс. Уж этому-то, по крайней мере, я училась и прошла хорошую школу. Так испокон века светский мужчина обращается к женщине. Такие речи могут нечаянно унизить, обидеть или обвинить, я не говорю, кого именно. Счастье для меня, что ваша деликатность сумела избавить меня хотя бы от этих крайностей.

Говоря это, она опять выпрямилась и откинула шаль.

– Нет, господин фон Гордон, – продолжала она, снова смягчая тон. – Оставайтесь для меня тем, кем вы были. Вы сильно переменились, я это заметила и напрасно спрашиваю себя о причине. Но как бы то ни было, облегчите мне жизнь, не усложняйте ее, помогайте мне во всем, что я должна и обязана делать. Не обманите доверия или, к чему скрывать, того сердечного чувства, которое я питаю к вам с самого начала.

Гордон собрался было отвечать, но она лишь указала на графин, давая понять, что хочет пить, действительно выпила воды и перевела дух.

– Некоторые вещи меня удручают. Вы видели, как мы живем. Вокруг меня столько насмешек, насмешек, которых я терпеть не могу и часто даже не понимаю. Ведь меня не волнуют великие вопросы, я даже теперь люблю жизнь как она есть, люблю перелистывать ее, как книгу с картинками. Мне нравится ездить в деревню и сидеть на опушке, и смотреть, как собирают урожай, как дети рвут маки, или самой ходить по лугу и плести венок, и говорить с простыми людьми о простых вещах, о пропавшей козе, или о сыне, который вернулся после долгой отлучки. Это мой мир, и я была счастлива, пока жила в нем. Потом меня, еще девочку, вырвали из этого мира и поместили в большой свет, и пока было можно, я радовалась его радостям и принимала участие в его безумствах и заблуждениях. Но теперь, теперь я стремлюсь обратно; не хочу сказать; в нищету, я ее не вынесу, но все-таки обратно – к тишине, идиллии и покою, и, позвольте мне высказаться до конца, к безгрешности. А на грехи я насмотрелась, и довольно с меня. И даже если я всю жизнь оставалась в плену тщеславия и не могу отказаться от лестных знаков внимания, я все же хочу, да хочу, милый друг, положить поклонению определенные границы. В этом я поклялась, не спрашивайте, когда и по какому случаю. И я хочу сдержать свою клятву, даже если это будет стоить мне жизни. Не спрашивайте ни о чем. В этом доме больше трагедии, чем вы думаете. А теперь, прошу вас, оставьте меня. В любой момент может прийти врач. Не хотелось бы, чтобы мой пульс предательски показал ему, как дурно я выполняю его предписания.