Текст книги "Сесиль. Стина (сборник)"

Сесиль, заглянув в окно одновременно с Гордоном, тоже оценила поблекшее великолепие. И даже мальчик с любопытством встал на цыпочки.

– Так ты говоришь, лесничество. Но это же охотничий замок, – уточнила Сесиль.

– Да, охотничий.

– А чей?

– Нашего герцога.

– И часто он здесь бывает?

– Нет. Зато прежний герцог…

– Да, – рассмеялся Гордон. – Прежний, тот частенько сюда наведывался.

И пояснил, обращаясь к Сесили:

– Я еще встречал его в Париже, этого доброго герцога. Забавный был старик, затянутый в корсет, нарумяненный, любимец и предмет насмешек всех дам полусвета. Воистину, тот, кто вздумает писать историю здешних князей, должен начать с княжеских охотничьих замков. Чего стоит хотя бы вот этот Тодтенроде. Одно название могло бы обратить меня в проповедника старинных добродетелей. Но наши просветители исповедовали другую мораль: «Чем больше смерти, тем больше жизни». Первым делом настрелять дичи, потом послужить Бахусу, а потом – божественному мальчишке Эросу. Ставлю десять против одного, что Тодтенроде принадлежал к числу самых посещаемых храмов малого бога. Силы небесные, какие радости и страдания, какие комедии и трагедии разыгрывались в этом святилище! Да, и трагедии! Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить… Впрочем, до дряхлых старцев мне дела нет, но сколько юных и невинных существ гибнет вместе с ними, принося себя в жертву вечному служению Молоху…

Сесиль окинула оратора строгим взглядом. Тот собрался было продолжать свою филиппику, но, сообразив, что зашел в своих разглагольствованиях слишком далеко (как и тогда, перед портретами княгинь-аббатис), сразу же сменил тему, тем более что быстро меняющийся пейзаж облегчил ему задачу. Дело в том, что дорога, которая до сих пор вела через плато, после Тодтенроде снова пошла вниз и вскоре уперлась в шоссе, тянувшееся на средней высоте склона. Рядом с шоссе, в глубине, убегала вдаль Боде, обрамленная с этой стороны солнечными лугами, а с той – тенистым лесом. Снизу до самой вершины поднималась освежающая прохлада. Разрозненные дома, чутко прильнувшие к реке, говорили о том, что пилигримы почти у цели.

Очень скоро Гордон заметил троих марширующих впереди господ. Видимо, они лишь в конце пути выбрались на прямую дорогу.

– Вон они! – чуть ли не с ликованием крикнул он своей спутнице. – Если перейдем на рысь, догоним их еще до первого дома.

При этих словах Сесиль взглянула на него с изумлением, к которому примешалась изрядная доля обиды. Нет, какова наивность! Наслаждаясь преимуществами ее общества, он, тем не менее, явно обрадовался возможности в ближайший миг оказаться в компании пенсионера, не говоря уж об этом скучнейшем приват-доценте. Но изумление и досада быстро уступили место врожденному чувству юмора. Сесиль вполне оценила комизм ситуации.

– Eh bien, – произнесла она чуть ли не властным тоном. – Vite, vite[95]95
  ну что ж… живей, живей (фр.)


[Закрыть], поспешим, мсье Гордон. Нужно хватать удачу за чуб.

И они зарысили вниз, а мальчик бежал, держась за стремя. Еще минута – и они догонят авангард и достигнут Альтенбрака.

Глава четырнадцатая

Но им не суждено было обогнать авангард, так как у самой околицы, при въезде в деревню, Сесиль, которая первой подъехала к реке, обнаружила сидящую в траве даму-художницу.

И в самом деле, это была мадемуазель Роза, погруженная в работу за мольбертом, который она смастерила из трех подпорок для фасоли. Художница и новоприбывшие выразили искреннюю радость при виде друг друга. Роза вскочила с раскладного стула, бросила кисть в траву и протянула Сесиль освободившуюся правую руку, не выпуская, однако, палитры из левой руки.

– Добро пожаловать в Альтенбрак… Ах, ну как же, помню… Трое господ? Всего минуту назад. Конечно… господин полковник и этот любезный пожилой пенсионер. А третий… Да, кто был третий?

– Господин приват-доцент.

– Ну, ему бы лучше оставить в гостинице «Десять фунтов» свое занудство и самого себя в придачу. Но как же я рада снова видеть вас, сударыня. И вас, господин фон Гордон. Ах, в долине, на мой вкус, слишком пыльно, слишком много воскресных гостей. Лысая гора и Конское копыто нынче похожи на Темпельхоф[96]96
  Темпельхоф – поле в южном пригороде Берлина использовалось после 1870 г. как военный городок и полигон, а рядом было озеро и излюбленное место отдыха горожан.


[Закрыть] и Тиволи, пиво и снова пиво. А здесь первозданная природа. Вы только взгляните, сударыня, вон на ту корову в белых и коричневых пятнах. Что за славная скотинка, стоит и не шевелится, натурщица, да и только. Ей-богу, она все понимает и вместе со мной радуется вашему появлению.

Когда художница, наконец, замолчала, Сесиль, со своей стороны, задала ей несколько вопросов и попыталась, пользуясь случаем, взглянуть на этюд. Но Роза решительно этому воспротивилась.

– Нет, милостивая государыня, не будем снова заводить спор об искусстве. Вы приехали сюда совсем с другой целью, и я наперед знаю, с какою именно. Вас интересует наш старый брюзга, наставник, с его гнусавым басом, самодержец Альтенбрака и местный авторитет по вопросам разведения гольцов. Я столуюсь у него каждый день (он ведь хозяин пансиона), а он подсаживается ко мне, говорит любезности и даже предлагает меня удочерить. А я ему сказала, пусть он лучше на мне женится, я по-другому не согласна, желаю, дескать, стать хозяйкой замка на горе Роденштайн, короче говоря, Роденштайнершей, и целый день напролет бряцать связкой ключей.

– И вы живете у него в пансионе?

– Нет, предпочитаю этот конец деревни. Я живу вон там, третий дом отсюда, сразу за изгородью.

И она указала на хорошенький домик с палисадником, где росло несколько кустов крыжовника и буйно цвели вперемешку мак и порей. Однако на заборе сушились сети, а на старой липе висел серп.

– Завидую, – сказал Гордон. – Умеют же некоторые люди повсюду находить идиллию, а если не находят, то создают ее себе сами. Думаю, вы из этих счастливчиков.

– Я и сама иногда так думаю, но, должна признать, что моей личной заслуги в этом нет. Небеса возлагают на человека лишь посильное бремя, а мои плечи не созданы для трагедий.

Эта брошенная вскользь шутка, казалось, чем-то задела Сесиль. Во всяком случае, она поспешила прервать беседу.

– Это длинный разговор. И если господин фон Гордон и мадемуазель Роза начнут философствовать…

– … этому не будет конца.

Сесиль согласно кивнула и учтиво простилась.

– Au revoir[97]97
  До свидания (фр.)


[Закрыть].

Она повернула осла и, сопровождаемая Гордоном, выехала на широкую проезжую дорогу, где их поджидал в тени мальчик.

– Далеко еще до обители?

– Четверть часа.

– Вот и славно.

И они снова двинулись вперед.

И в самом деле, они тряслись на своих ослах еше четверть часа, так как дом, где обитал наставник, стоял на противоположном краю деревни. Но, хоть путь оказался долгим и Сесиль нуждалась в отдыхе, она ни словом не обмолвилась о своей усталости, потому что живописная деревенская улица чрезвычайно ее заинтересовала. Слева стояли дома и хижины, обрамленные садами, а справа, на другом берегу Боде, высилась поросшая лесом скала. На полянах паслись стада, и оттуда доносился звон колокольчиков и рокот реки, струящейся по гравийному руслу.

Так они проехали всю деревню, минуя мостки и мосты через Боде, до того места, где ее русло снова расширяется. Здесь мальчик указал на причудливую группу строений, вырубленных в скале на средней высоте, над которыми красовалась белая вывеска огромными буквами: «Странноприимный дом „У Роденштайна“».

– Наставник здесь живет.

Вот они и добрались.

И пока мальчик заводил ослов в конюшню у подножия скалы, Гордон и Сесиль поднимались вверх по ступеням, ведущим вверх к хозяину Роденштайна.

На верхней ступени уже стоял Сент-Арно, приветствуя опоздавших весьма любезно, но все же не слишком стараясь скрыть насмешку.

– Кажется, господа, – начал он, – вы отказались соперничать с брауншвейгским конем и асканийским медведем. К моему великому сожалению. Впрочем, нет худа без добра. Я был лишен вашего приятного общества, но попытался извлечь пользу из этого досадного обстоятельства. Я так близко познакомился с Альбрехтом Медведем, да и с маркграфом Вальдемаром, что ни один мельник, будь он хоть сам Якоб Косуля[98]98
  В 1348 г. мельник Якоб Косуля выдал себя за умершего маркграфа Бранденбурга Вальдемара, последнего из рода Асканиев. Уже в 1350 г. Лжевальдемар был лишен бранденбургского престола, но остался жить в родовом владении Асканиев Анхальт-Дессау со всеми почестями.


[Закрыть], не обведет меня вокруг пальца. Я бы посоветовал ему раз и навсегда оставить подобные поползновения. Не стоит и спрашивать, был ли господин фон Гордон равным образом расположен расширять свой кругозор. Зная мою дорогую Сесиль, могу ручаться, что дело обстояло с точностью до наоборот. Ну а теперь – в ружье! Мне хватило десяти минут, чтобы свести знакомство с отшельником из Роденштайна, и я горю желанием представить вас обоих многомудрому старцу. Наш друг Эгинхард, не говоря уж о господине пенсионере, в данный момент состязается с ним в красноречии. Если я не ослышался, пять минут назад он вытащил из своего колчана стрелу под названием маркграф Отто. Надеюсь, она еще в полете. Так что поторопитесь, пока он еще раз не натянул тетиву.

Продолжая острословить, все трое переступили порог обители. Пройдя несколько закоулков и довольно задымленных горниц, они вышли на пристройку – то ли балкон, то ли веранду – под навесом, покоившимся на трех деревянных столбах. Тыльной стороной навес опирался на стену цвета индиго, вдоль стены тянулся длинный обеденный стол, уставленный банками с постным маслом, уксусом и, увы, горчицей. В центре стола восседали Эгинхард и пенсионер, погруженные в оживленную беседу с третьим участником трапезы. Этим третьим был не кто иной, как хозяин замка и всех его угодий – наставник Роденштайн собственной персоной.

Сент-Арно отвесил глубокий поклон.

– Досточтимый господин наставник, позвольте представить вам мою супругу. А это господин фон Гордон.

Наставник поднялся со своего стула, оперся на вишневый посох с набалдашником из слоновой кости и поклонился Сесили. Второй поклон был адресован Гордону. Снова усевшись за стол (стоять ему было трудно), старец предоставил гостям удобную возможность рассмотреть в деталях и оценить по достоинству явленный им феномен.

Кряжистый, словно высеченный из цельного дуба, он вполне мог бы сойти за крестьянина из Нижней Саксонии или Вестфалии, и больше всего ему нравилось слышать комплимент, что у него «голова, как у Вальдека»[99]99
  Бенедикт Вальдек (1802–1870) – прусский лево-либеральный политик, основатель и лидер Германской прогрессивной партии, политический конкурент Бисмарка.


[Закрыть]. Он и в самом деле чем-то походил на Вальдека. Давным-давно он сломал при падении ногу и с тех пор ходил, опираясь на посох, но выглядел, впрочем, сравнительно молодо, лет этак на пятьдесят, с копной курчавых волос, лишь кое-где тронутых сединой. Но главным его достоинством был воистину трубный глас. Неудивительно, что таким голосом он сорок лет держал в узде своих альтенбракцев и заменял им пастора, читая с амвона псалмы Ветхого завета и послания апостолов.

Сесиль сразу же поддалась притяжению его личности. Непринужденно и дружески она сказала, что рада знакомству, что в лице господина пенсионера он имеет своего горячего поклонника, что господин пенсионер очень много рассказывал о нем, об Альтенбраке и о гольцах, но она сейчас видит, что рассказал он даже мало, ведь Альтенбрак такое прелестное место, а что касается гольцов…

– … то они, – перебил ее наставник, – оправдают свою репутацию. Мадам останется довольна. Пусть только мадам изволит назначить, в каком часу она желает отобедать.

– Разумеется, – продолжал он, – кухонным департаментом заправляет жена, но ежели ему, тем не менее, будет позволено вмешаться со своим предложением, то он хотел бы рекомендовать: для начала гольцов, а затем лопатку косули из Альтенбракского бора. Ибо гольцы сами по себе – еще не обед и относятся к блюдам, возбуждающим аппетит.

Сесиль выразила свое согласие, для консультации были приглашены хозяйка и ее дочь – молодая жена лесника, и принято решение назначить обед на веранде в пять часов. До обеда оставалось два часа, и каждый мог провести их, как ему угодно: либо совершить прогулку к Боде, либо поспать и отдохнуть.

Да, Сесиль нуждалась в отдыхе и потому удалилась в дальнюю горницу, выходившую на палисадник. На открытых окнах под порывом ветра шевельнулись желтые занавески. Сесиль, падавшая с ног от усталости, растянулась на удобном кожаном диване, а молоденькая жена лесника (она навестила родителей, чтобы помочь при приеме гостей) укрыла ее легким летним плащом.

– Закрыть окна, сударыня?

– Нет. И так хорошо. Чудесный здесь воздух. Мне не дует. Но если хотите доставить мне удовольствие, возьмите стул и посидите со мной. Я не могу спать, мне бы только отдохнуть.

– Ах, со мной тоже так бывает.

– С вами? Неужели? Вы так молоды, у вас такой цветущий вид, глаза сияют от счастья. У вас, конечно, хороший муж, не правда ли?

– Да, муж хороший.

– А дети?

– И дети хорошие. На детей я особо везучая. За три года трое, это все же много, первый еще ходить не научился, а на подходе второй. Не приведи, Господи, захворать! Цельный день стоишь у печи, а всю ночь у колыбели, все песни перепоешь, а младшенький не засыпает, глаза слипаются от усталости, хоть раздирай их силой… Ах, сударыня, в такие-то дни и начинаешь понимать, что значит покой и нужда в отдыхе. И при всем моем счастье, я, бывало, горько плакала.

В этот момент из-за двери донесся детский голос.

– Это кто-то из ваших?

– Нет, сударыня, мои не здесь, мои в лесу, с отцом, а старшая, ей теперь семь, значит, будет восемь на Михайлов день[100]100
  Михайлов день – в западном христианстве – 29 сентября.


[Закрыть], она двоим другим заместо матери. Служанка-то наша все больше на кухне, да в хлеву. Там за всем нужен присмотр. А знали бы вы, милостивая государыня, как моя старшая управляется, и приседает с уважением, любо-дорого глянуть, и слушаются они ее лучше, чем меня, потому как дети меж собой не долго думают, когда надо дать шлепка, а когда и нет. Муж мне так и говорит: «Гляди, жена, Труда справляется лучше тебя, учись. Ты слишком добрая».

– Наверное, так оно и есть?

– Ну, я и впрямь не злая. Но нешто скажешь про себя, вот-де, какая я добрая? Может, и добрая, да не то, чтобы слишком. По крайности, для бедных. Ах, милостивая государыня, в лесу это враз поймешь. Коли желаете узнать людскую нужду, поглядите, как бедные люди хворост собирают. Иной человек и взять-то хочет совсем немного, да опасается: не дай Бог взять, чего брать нельзя. А я мужу так и сказала: «Ты служи, как положено, но коли видишь большую нужду, погляди на бедного сквозь пальцы. Кто бедного обидит или слишком уж пристрожит, тот вроде богача и не войдет в царствие небесное».

– Ваш муж, – Сесиль взяла молодую женщину за руки, – наверное, так же добр, как и вы. Я за него не боюсь. А если он другой, вы уж обратите его в свою веру и позаботитесь о его душе, и он войдет в царствие небесное. В хорошей семье, где совет да любовь, один вытянет другого, я уверена.

– Или утащит за собой, – рассмеялась молодая женщина.

– Может быть, может быть. Но думаю, Бог милостив. Он зачтет нам добрые дела больше, чем грехи.

Сесиль разговорилась, а ведь ей нужно было отдохнуть. Пара павлиньих голубей[101]101
  Павлиньи голуби – голуби с веерообразным хвостом, чаще всего – белые.


[Закрыть] села на подоконник, и молодая женщина тихо вышла из горницы и вернулась на веранду, где оставались только Сент-Арно с наставником, чтобы сообщить, что мадам спит.

– Вот и славно, – сказал Сент-Арно. – Я видел, как она устала. А теперь, господин наставник, вы должны ознакомить меня с вашими владеньями. Не зря же по всей округе идет молва о «замке Роденштайн». Ваша гостиница на скале – просто каменная крепость. Это гранит?

– Порфир, господин полковник.

– Тем лучше, или, по крайней мере, тем аристократичнее. Мне хотелось бы осмотреть все. Разумеется, при условии, что ваша нога позволяет вам повсюду забираться вверх.

– О, конечно, господин полковник, если вам будет угодно проявить терпение и снисходительность к старому инвалиду. Я не слишком скор на ногу и успеваю сделать один шаг, пока другие делают три.

– Полностью на ваше усмотрение. Я же не стану просить вас об одолжении, а в благодарность отдавать команду держать скорость на марше. Уж это было бы чересчур. Но скажите мне для начала, что означает вон та беседка, на самом верхнем уступе скалы? Она похожа на маленький храм.

– Это моя драгоценность, мой бельведер, я как раз собирался отвести вас туда. Там порфир выступает в самом чистом виде, а у ваших ног простирается Альтенбрак. Позвольте, господин полковник, я пойду впереди.

С этими словами он поднялся и, опираясь на вишневый посох, зашагал по высеченной в скале зигзагообразной дорожке к своему бельведеру.

Сент-Арно молча следовал за ним. Старику, думал он, тяжело не только подниматься, но и дышать.

Но вот они уже стояли наверху и любовались ландшафтом. То, что смутно вырисовывалось вдали, было не слишком интересно, но тем более привлекательной была картина, лежавшая внизу. Постоялый двор «У Роденштайна» с его нагромождением крыш, действительно походил на средневековую крепость, за ним блестела река, внизу слева через нее были переброшены мостки, а справа, вверх по течению, – старый каменный мост.

– Вам можно позавидовать, – сказал полковник. – Вы тут, как царь Поликрат[102]102
  Поликрат (ум. 515 д.н. э.) – тиран греческого острова Самос, ставшего при его правлении сильнейшим полисом Эллады. «Сколь счастлив я между царями» – аллюзия на балладу Шиллера «Поликратов перстень» (переведена на русский В.А. Жуковским). В балладе царь Египта предостерегает Поликрата от постоянных удач и советует добровольно отдать богам самое ценное, чтобы однажды они не покарали его. Поликрат выбрасывает в море любимый перстень, но на следующий день придворный повар обнаруживает кольцо в пойманной огромной рыбе. Египетский царь в ужасе покидает Поликрата.


[Закрыть] на крыше своего дворца. Надеюсь, подобно ему, вы говорите: «Сколь счастлив я между царями». Разве не так?

Наставник кивнул, помолчал немного, потом сказал:

– В общем, да, господин полковник.

– «В общем, да!» Что это значит? Почему не просто – да? Чего вам не хватает? Такой человек, как вы, любимец всей округи, община вас содержит, власти ценят… Мало кто может похвастаться подобным везением. А когда будут отмечать ваш юбилей…

– Не будут.

– Почему?

– Потому что я оставил службу.

– Как? Ну да… Простите… Припоминаю, что ваш друг и почитатель господин пенсионер рассказывал нам еще в Тале, что причиной тому были укоры, чтобы не сказать, угрызения вашей совести.

Старик усмехнулся.

– Ну да, угрызения совести, и это тоже. Но, честно говоря, не это главное. Главная причина в том, что я хотел избежать чествования, того самого юбилея, о котором только что упомянул господин полковник.

– Избежать юбилея? Но чего ради?

– Не хотелось принимать так называемой награды.

– Из скромности?

– Нет, из честолюбия.

– Помилуйте, да кто же отказывается от наград?

– Весьма немногие. Но награда награде рознь. Получить награду всякий рад, не спорю. Но если она меньше, чем ты заслужил (или думаешь, что заслужил), тогда ты не радуешься, а досадуешь. Это и есть мой случай. Мне собирались вручить на юбилей какую-то ленточку. Что ж, сгодится и ленточка. Но меня моя ленточка не устраивала, и потому я, недолго думая, подал в отставку, без юбилея, но, слава Богу, без обиды и злости. Понимаю, никогда нельзя знать, чего ты стоишь. Но понимаю и то, что другие люди, как правило, знают об этом еще меньше. Пускай ты всего лишь сельский учителишка, и значит так положено, но я не хотел, чтобы со мной поступали по ранжиру и шаблону. Никому этого не позволяю, даже благосклонному начальству. Вот я и подал в отставку, преподнес сладкий пряник обезьяне моего тщеславия.

– Браво, – отозвался полковник, пожимая старику руку. – Доставить удовольствие себе самому – это ли не лучшая награда? Нынче приходится самому делать то, что упускают из вида другие. И это не высокомерие, а просто приведение счетов в порядок. А теперь расскажите мне о здешнем порфире. Я думал, что Гарц – это гранит. Но природа, она такая: посреди всеобщего гранита вдруг объявляется кусок порфира. Откуда ему тут взяться? Бесполезный вопрос. Он тут есть, и все.

Продолжая таким образом беседовать об Альтенбраке и его обитателях, они медленно спустились вниз по той же зигзагообразной дорожке, в конце которой заметили Гордона и обоих ученых господ, возвращавшихся с прогулки по деревне. Те как раз взбирались из ущелья к крепости Роденштайн. С ними была Роза. Сент-Арно махнул ей рукой в знак приветствия, двинулся навстречу и, проводив до самого фасада гостиницы, шутливо упрекнул в дезертирстве из отеля «Десять фунтов». Минуту спустя вся компания снова оказалась на веранде, где все было готово к обеду. Столы и стулья, для лучшего обзора, были вплотную придвинуты к деревянным опорам навеса, появились белые льняные скатерти, цветы и наконец Сесиль, еще румяная со сна. Минут через десять каждый занял свое место за столом, и наставник после недолгого колебания согласился принять участие в трапезе. Он сидел между обеими дамами, и его учтивость и веселость свидетельствовали о том, что в юности он прошел хорошую школу. Сесиль была очарована.

– Tout a fait comme il faut![103]103
  Все как полагается! (фр.)


[Закрыть] – шепнула она Розе.

И весь обед также прошел безупречно, начиная с маленького сюрприза, о котором позаботилась жена наставника: кроме заказанных блюд она приготовила для гостей суп из кервеля, которым славилось ее хозяйство.

– Ах, кервель! – сказал полковник, когда с супницы сняли крышку. – Если бы вы знали, дорогая сударыня, как вы этим угодили, по крайней мере, мне! Вся моя юность снова встала передо мной. Каждую среду, пока был кервель, у нас в доме готовили из него суп, в обязательном порядке кервель, а потом рис и сосиски. Я думаю, сегодня он будет таким же вкусным, как и прежде… Но что мы будем пить? Сесиль, мадемуазель Роза, что предпочитаете? Я готов дойти до пределов возможного…

– То есть моего винного погреба, – рассмеялся наставник. – Но, господин полковник, его пределы ограничены. Есть трарбахское, есть цельтингское. В общем, все мозельское. Ах, Мозель, Мозель, я не вру: с тобой живу, с тобой помру!

– Нет-нет, – перебила его Сесиль. – Не нужно вина, не нужно ничего чужого. Местное брауншвейгское пиво, не правда ли, господин фон Гордон?

– Непременно, – поддержал ее Гордон. – В таких обстоятельствах все должно иметь местный колорит. Значит, заказываем брауншвейгское черное, оно такое сладкое.

Они продолжали острить, пока наконец по предложению наставника не сошлись на простом бланкенбургском пиве. Его подали в кружках с крышечками и надписью синей глазурью. Полковник прочел надпись на своей кружке.

– Хозяин с двойным подбородком, а женка такая красотка… Ай-яй-яй, старина, к чему бы это? Дочка, как в старинной песне, куда-то скрылась, и хозяйке приходится стараться за двоих. Счастье, что она так молода.

В этот момент прибыли гольцы, красиво обложенные яркими дольками лимона, и так как никто, за исключением пенсионера и, разумеется, наставника, не знал, как обращаться с изысканным блюдом, эти двое первыми приступили к еде, а остальные с некоторым опасением последовали их примеру. Гольцы вызывали у сотрапезников разного рода ассоциации: то лестные, то пренебрежительные. Гордону они напомнили whitebait[104]104
  Малек, молодая сельдь, приманка (англ.)


[Закрыть], а полковнику показались чем-то средним между уклейкой и корюшкой, которая водится в Шпрее. Правда, он добавил тоном извинения:

– Honny soit qui mal y pense[105]105
  Плут тот, кто дурно о них думает (фр.)


[Закрыть].

Однако Роза категорически отвергла эти сравнения, не желая, чтобы гольцов лишали их очарования, ведь это самая великолепная из рыб, и художница была готова в любой момент пропеть им дифирамб. Увы, презренный анимализм не оставил ей времени для углубленных занятий поэтическим искусством. Но господин пенсионер, конечно, возьмет эту миссию на себя. Как известно, все священнослужители в душе поэты, иначе и быть не может. Ибо на того, кто каждое воскресенье стоит на амвоне под крышкой с изображением голубя, сиречь Святого духа, не может не снизойти хотя бы малая толика поэзии.

– Да, господин пенсионер, – вскричали все. – Песня или тост. Сами выбирайте: песня или тост. Но в рифму.

– Хорошо, так и быть, – сказал старик. – Но от каждого – по силе возможности. Я никогда не сочинял ничего, кроме тостов. Но поскольку рифмовать тосты может любой, даже мадемуазель Роза, несмотря на ее заявления, то пусть рифмуют все по кругу. Таково мое условие.

– Согласна, – сказала Роза. – Но только рифмуем строго, это мое условие. А кто предложит неверную рифму или употребит несуществующее слово, заплатит штраф, иными словами, фант.

– С выкупом, – подмигнул приват-доцент (как в каждом педанте, в нем было что-то от фавна).

– Значит, с выкупом, – повторил Сент-Арно. – Но прежде давайте еще раз пустим по кругу блюдо с гольцами. Это придаст им большую святость. Ну-с, господин пенсионер, commençons[106]106
  Начинаем (фр.)


[Закрыть].

И пенсионер, отведав угощения, начал медленно и задумчиво читать нараспев:

 
«Синеет незабудка, ольха главу склоняет,
Голец, дитя ручья, сребром чешуй сверкает».
 

– Хорошо, хорошо, – сказала Роза. – А теперь господин полковник, ваша очередь.

И полковник, не долго думая, продекламировал:

 
«О, язь, и лещ, и щука, на что сдались вы мне?
Форель предпочитаю, ну а гольцов вдвойне».
 

– Превосходно, превосходно. Примите мои комплименты, господин полковник. Вы побили соперника. Ох, уж эти мне военные, победоносны на любом поприще. В последнее время (к сожалению) и на поприще живописи. Но эти грустные наблюдения слишком печальны для веселого часа. Итак, продолжаем. Господин фон Гордон, покажите нам, чему вы научились в далекой Персии. Там ведь, как известно, полным-полно поэтов. Не так ли? Как же его звали, самого великого? Ах да, Фирдоуси[107]107
  Фирдоуси (940-1020) – персидский поэт, автор эпической поэмы «Шахнаме» (Книга царей), ему приписывается также поэма «Юсуф и Зулейха» (библейско-коранический сюжет об Иосифе). Пользуется большой популярностью и считается национальным поэтом в Иране, Таджикистане, Узбекистане и Афганистане.


[Закрыть]. Ну, давайте.

Гордон, желая спровоцировать шуточную ссору, подобрал к слову голец рифму ветрец, что, разумеется, было встречено в штыки и привело к утверждениям, чрезвычайная сомнительность коих выходила далеко за рамки неудачной рифмы.

– Нет никаких «ветрецов», – решила Роза. – Обвиняемый имел в виду ветерки, если он вообще что-нибудь имел в виду. Ветерки есть, а ветрецов нет. С вас фант, господин фон Гордон. Теперь ваша очередь, господин Эгинхард. Вы позволите называть вас по имени? Я чуть было не сказала, вызвать на ристалище именем поэзии.

Эгинхард, устремив вдаль взгляд, принялся протирать свои очки. Но вдруг он просиял и произнес с чувством исторического достоинства.

 
«Скромнейшим курфюрстом был Верле – отважный боец.
А самая мелкая рыбка в ручьях и озерах – голец».
 

Роза тут же возразила, что не было никакого Верле, в чем ее поддержала Сесиль. Но Сент-Арно не только заступился за приват-доцента, но и торжественно объявил, что припоминает о неравном браке между князем Верле и одной из анхальтских принцесс. После чего, прервав дискуссию, обратился к Розе:

– А теперь вы, голубушка.

Роза с улыбкой поклонилась.

– Считаю, господа, вы все очень постарались, чтобы облегчить мне задачу. Мы с вами прошли мимо того, что следовало бы воспеть в первую очередь. Судите сами, права я или нет:

 
Гольцы и рифмы – это ерунда.
Жемчужина пред вами, господа.
 

С этими словами она встала и подошла к Сесиль, чтобы поцеловать ей руку. Но Сесиль отдернула руку и, слегка смущаясь, обняла художницу, тронутая ее дружелюбным и веселым преклонением.

За столом чуть было не воцарилось чувство умиления, но наставник, не любивший сентиментальности, быстро восстановил прежний непринужденный тон. Он рассказал множество анекдотов из своей своеобразной жизни сначала регента хора, а потом пастора. За этими анекдотами и продолжалась трапеза, но никто не подумал прерывать рассказчика.

Наконец все встали и направились в беседку на скале, чтобы выпить кофе, наслаждаясь свежим воздухом и любуясь пейзажем. Солнце клонилось к закату, опускаясь все ниже над елями. В какой-то момент показалось, что верхушки деревьев объяты пламенем.

Все молчали, захваченные великолепным зрелищем, и очнулись лишь тогда, когда к оживленным разговорам и смеху, доносившемуся непонятно откуда, присоединились громкие голоса, желавшие пробудить эхо. Но эхо не отзывалось.

Между тем, неизвестные люди, невидимые со стороны деревни, подходили все ближе, и когда они внезапно появились из-за скрывавшего их выступа скалы, оказалось, что это старые знакомые наших пилигримов.

– Гимнасты! – воскликнула Сесиль. – Они хотят еще раз отдать нам честь.

И действительно, когда дорога снова стала расширяться, парни сомкнули ряды и, печатая шаг, под бой барабанов, двинулись к тому месту, где на другой берег Боде был переброшен узкий деревянный мост. Однако на том берегу они не построились en ligne[108]108
  в шеренгу (фр.)


[Закрыть], но встали полукругом и, освещенные закатом, затянули песню о Роденштайне из Шеффеля:

 
Приходит граф фон Роденштайн
В обитель как-то раз.
Эй, кто мне поднесет вина
В такой полночный час?
Эй, вы там, кто там? Выходи!
Я жду вас у порога.
Хозяин, сиднем не сиди,
Вставай, побойся Бога.
 

Наши друзья в беседке навострили уши, но продолжения не последовало. Гимнасты захохотали и зашумели, бесконечно повторяя: «Эй, вы там, кто там? Выходи!»

В беседке зааплодировали, и старый, совсем пьяненький наставник побожился, что когда-нибудь пригласит молодых людей в гости и выставит им бочонок «настоящего».

Но гимнасты, сочинившие свою песню экспромтом при виде вывески «У Роденштайна», взмахнули на прощанье шапками и зашагали в лес и на Трезебург.