Текст книги "Сесиль. Стина (сборник)"

Юный граф поднялся, но барон и слышать не желал о расставании и снова мягко усадил его на тахту.

– Прошу вас, Вальдемар, не уходите, пока не отведаете моего лафита. Я знаю, вы к вину равнодушны, во всяком случае, в такое раннее время. Но я вас не выпущу. Если не хотите пить, то хотя бы пригубите. Должны же мы с вами чокнуться и завершить дело неделовым, и, если угодно, приятным образом.

Говоря это, он подошел к стенному шкафу, нижний ящик которого служил ему винным погребом, и вернулся с двумя бокалами. Ловким движением любителя выпить с утра он вытащил пробку, разлил вино по бокалам и чокнулся с гостем.

– Послушайте, как звенит. Вот так же гармонично должно звучать все на свете. Да, гармонично, это правильное слово. А теперь, за ваше здоровье, Вальдемар. Я задержу вас ненадолго, еще минут на пять. Дело в том, что я должен сделать одно признание в любви, а вы соблаговолите считать его моим оправданием. Нужно же что-то прощать такому vieux[222]222
  старику (фр.)


[Закрыть], как я. Понимаете, у вас такое доброе лицо, немного меланхоличное, но это его не портит, скорее, придает шарм, и я ручаюсь головой, что вы никогда в жизни никому не причинили вреда. Я сразу проникся к вам симпатией, в первый же вечер… И вот сейчас я произнесу тост за здоровье еще одной особы, но имени не назову. К чему имя? Оно и так начертано в моем сердце… И понимаете, с тех пор вы стали мне еще милее. В первый момент я испугался, не отрицаю, а когда вы попросили у меня совета, это было уж немного слишком. Но официальную часть, дипломатию мы уже преодолели, и я могу говорить с вами откровенно, как бог на душу положит. И вот что я скажу, но только между нами, на меня не ссылайтесь, я всегда радуюсь, когда кто-то набирается смелости разворошить эту кучу предрассудков. И правило, что жениться нужно на равных себе по рождению, как и любое правило, действует до тех пор, пока не происходит исключительный случай. И слава Богу, что бывают исключения. Да здравствует исключение. Да здравствует… Еще полстаканчика, Вальдемар. А на прощанье хочу и даже должен вам сказать, что младший Швило, о котором я вам давеча рассказывал, был прав, и ваш дядя был вдвойне прав, и свет успокоился насчет этой Дюперре. Всего три месяца тому назад я встретил нынешнюю баронессу фон Швило в Чачове[223]223
  Чачов – вероятно, искаж. Чечнов (Гюльдендорф) – старейший район Франкфурта-на-Одере, на месте славянского поселения Чессоново.


[Закрыть], трудновато произносить, во Французском театре, где Субра играла мадам Фру-фру[224]224
  Мадам Субрб, одна из ведущих актрис французской гастрольной труппы, играла заглавную роль в пьесе «Фру-фру» Анри Мельяка и Людовика Галеви. Фонтане рецензировал спектакль в «Фоссише Цайтунг» 18 февраля 1877 г.


[Закрыть]. Выглядела она очаровательно, я имею в виду Швило, а когда она в антракте покачивала головкой, в ушках ее позвякивали бриллиантовые серьги, созывая к ней, словно колокольчиком, всю благородную публику. И знаете, кто больше всех за ней ухаживал? Разумеется, ваш дядя. И вид у него был такой, словно он сам собирался написать предсказанную им же толстую книгу об адмиральской дочери. Да-да, Вальдемар, успеха вам и смелости. Или начнем со смелости. Успех зависит от смелости. И помоги вам Бог.

Тем временем Вальдемар встал и взял шляпу. Он поблагодарил барона и попросил позволения, в случае серьезной размолвки с родней, повторить свой визит.

Глава двенадцатая

Отправляясь к барону Папагено, Вальдемар хотел услышать его мнение по важному для себя делу, но спешить с этим делом отнюдь не собирался. Напротив, он планировал подождать, отодвинуть его хотя бы на несколько дней, такой уж у него был характер. И только поощрительный тон барона, и хорошее настроение, в котором он пребывал, внушили ему мысль немедленно нанести визит дяде. Так что он повернул с площади Цитена на Мауэрштрассе и, проходя мимо дворца Кёнигсмарк, взглянул вверх на окошки третьего этажа (там когда-то, давным-давно, обитал его друг, с которым он проболтал немало счастливых часов). Повернув еще раз на другую улицу, он остановился перед старомодным, но впрочем хорошо сохранившимся и аккуратным домом, весь верхний этаж которого уже много лет подряд занимал его дядя. Швейцаров в доме не было, но вместо них имелась целая система зарешеченных дверей. Когда внизу (то есть в парадном, оснащенном разного рода металлическими табличками с витиеватыми фамилиями) раздавался звонок, вся система иногда распахивалась целиком, как бы под действием какой-то загадочной пружины. Но иногда она не распахивалась. В последнем случае посетителю приходилось звонить на каждом этаже. И тогда из каждой решетчатой двери высовывалась похожая на сову кухарка и устраивала посетителю экзамен, тем более неприятный и придирчивый, что вопрос задавался только строгим взглядом. Вальдемар слишком давно и слишком хорошо изучил устройство парадных лестниц в старых берлинских домах, и этот ритуал не раздражал его. Но сегодня система преград имела для него определенное значение, и каждая зарешеченная дверь казалась ему предостережением: «Лучше не пытаться». Между тем запас принесенного с собой мужества пересилил сомнения и, в конце концов, привел его к третьей и последней решетчатой двери, у которой его с несколько неожиданной приветливостью встретил старый ворчливый лакей (разумеется, деревенский слуга, чье преображение в камердинера еще не завершилось).

– Господин граф дома и будут рады, – сообщил он. – Они смотрят медные гравюры. А когда они так сидят и смотрят, они всегда в хорошем настроении.

Слуга пошел впереди, чтобы доложить о приходе гостя, и первое впечатление у вошедшего в квартиру Вальдемара сложилось самое благоприятное. В комнате дяди его всегда встречал комфорт, обусловленный хорошим вкусом в выборе мебели и убранства, а сегодня этот комфорт возвысился до уюта. Окна были открыты настежь, и с Унтер-ден-Линден доносились звуки военного духового оркестра. Но это еще не все: на стенах играли отсветы уличных фонарей, а на большом раздвинутом элегантном пюпитре красного дерева лежала папка с гравюрами на меди, каковые старый граф прилежно и благоговейно перелистывал. На нем были панталоны в шотландскую клетку, бархатная домашняя куртка и феска с кисточкой – в общем и целом костюм довольно странный, но полностью отвечавший убеждению графа, что мир принадлежит эклектизму.

– А, Вальдемар. Soyez le bienvenu[225]225
  Милости прошу (фр.)


[Закрыть]. Добро пожаловать, мой мальчик. Бери стул или стань вот сюда… Впрочем, как тебе будет удобно. Ты застал меня в некотором волнении: только что «Амслер»[226]226
  «Амслер» – берлинская фирма по продаже художественных изделий. Фонтане был хорошо знаком с ее совладельцем Теодором Рутхардтом.


[Закрыть] прислал мне эту папку итальянских гравюр, и я погрузился в воспоминания. Смотри…

– Мантенья.

– Да, Вальдемар, Мантенья[227]227
  Мантенья, Андреа (1431–1506) – итальянский живописец и гравер по меди.


[Закрыть]. Ты, наверное, видел оригинал в Брера[228]228
  Брера – художественная галерея в Милане.


[Закрыть]. Превосходно. Как это приятно, найти родственную душу. Весь свет рассуждает об искусстве, но никто о нем ничего не знает, а те немногие, кто знает, ничего не чувствуют или, по крайней мере, мало что чувствуют. Хотел бы я знать, или, вернее, не хотел бы знать, что сказал бы барон по поводу этого распятого и одновременно так странно скрюченного Христа. Мантенья, к которому я испытываю особую страсть (ты, вероятно, видел его фрески в палаццо Гонзага[229]229
  Герцогский дворец в Милане.


[Закрыть]), написал здесь тело Христово от ступни, как бы глядя на него снизу вверх, шедевр укороченности, нечто классическое, нечто небывалое, понятное дело, в своем роде. Ставлю десять против одного, что барон стал бы меня уверять, что Христос смотрится здесь как резиновый пупс. И позволь он себе подобную дерзость, это было бы еще не самое худшее. Потому что приходится признать, что во всей фигуре есть что-то от карлика или гнома, и пока я об этом рассуждал, мне пришло в голову другое сравнение, почти совпадающее с резиновой куклой. В самом деле, этот карликовый Христос напоминает мне бамбино, деревянную статуэтку младенца Христа в Арачели[230]230
  В римской базилике «Санта-Мария-ин-Арачели», построенной на руинах византийского монастыря, почитается как святыня «Санто Бамбино» – деревянная статуэтка младенца Христа. Высота статуэтки 60 см.


[Закрыть]. Ты не находишь?

– В самом деле, – ответил Вальдемар. – Напоминает. Но боюсь, дорогой дядя…

– …что я тебе помешал. Нет, Вальдемар. Такой знаток Италии, как ты, не может мне помешать, если я предаюсь итальянским воспоминаниям. Ничего подобного. Но эти вещи мешают тебе. По крайней мере, сегодня. Ты рассеян, у тебя что-то на душе. И это не пустяк, потому что лицо у тебя как-то лихорадочно разрумянилось, и мне это совсем не нравится. Позволь тебе сказать, Вальдемар, да ты и без меня, конечно, знаешь, что твоя жизнь висит на волоске. Значит, ее надо беречь. Пусть дебоширит каждый, кто может и хочет, но каждый по своим силам. Не всякий может кутить ночи напролет, и уж никак не ты. Впрочем, нет худа без добра. Все толкуют о морали, а я вот не берусь о ней судить. Во всяком случае, я последний человек, который стал бы вербовать тебя в Союз холостяков[231]231
  В XIX в. в Германии возникли многочисленные евангелические «Союзы холостяков». Они ставили себе целью отвлечь молодых людей из буржуазных семей от соблазнов крупных городов и формировать их досуг в христианском духе.


[Закрыть], я сам плачу туда взносы. Но здоровье, Вальдемар, здоровье! Ты навечно вписан в долговую книгу добродетели, или, выражаясь яснее, но не менее поэтично, ты должен жить, как монахиня в заточении; другим я не доверяю. А теперь скажи мне, если это произносимо, откуда твой румянец?

Вальдемар рассмеялся.

– От слишком раннего завтрака, дорогой дядя. Я был у барона, и уже собирался уходить, когда он удержал меня стаканом лафита.

Теперь в свою очередь рассмеялся старый граф.

– Добрый барон. Он называет это лафитом, прости Господи, и воображает, что разбирается в винах. А почему? Потому что считает, что любитель выпить с утра со временем становится знатоком вин. Тезис в принципе ложный. Напоминает о докторах, которые кичатся своим пятидесятилетним опытом, после того как у них умер чуть ли не каждый пациент. Поверь мне, Вальдемар, тот, кто постоянно курсирует между заведениями Хиллера и Дресслера[232]232
  Рестораны на Унтер-ден-Линден.


[Закрыть], может изощрить свой вкус, а может и не изощрить. И второй вариант образует правило. Кстати, в одиннадцать утра у барона, что это означает? Выкладывай!

– Мне понадобился его совет.

– Совет барона? Ну знаешь, я, пожалуй, предпочту его лафит. На худой конец, с лафитом можно справиться при помощи пепсиновых пастилок, но оправиться от его совета нельзя. Вальдемар, я все же думал, что ты не… Совет! Знаешь, я тоже не семи пядей во лбу, но по сравнению с бароном… Или визит к нашему доброму барону – лишь рекогносцировка? Интересно. Позволительно ли мне узнать, в чем дело? Возможно, и я помогу тебе советом.

– Да, дядя. Для того я и пришел. Как ты сказал, барон – всего лишь рекогносцировка.

– Ну же, говори.

– Короче говоря, я собираюсь жениться.

Старый граф хлопнул ладонью по столу.

– Ты шокирован…

– Не шокирован. Это не то слово. А хлопнул по столу я лишь в знак моего живого, возможно, слишком живого участия. Нервозность, ничего больше. Вальдемар, ты вообще вызываешь во мне участие, я отношусь к тебе неимоверно хорошо, и если бы не моя ненависть к слову, которым так много злоупотребляли, то я бы прямо тебе сказал, что люблю тебя. В самом деле, мальчик, ты лучший из всех ныне живущих Хальдернов (пожалуй, можно причислить сюда и мертвых), и я готов сделать для тебя все, что могу. То, что ты мне наследуешь, разумеется само собой; я желаю тебе всякого мыслимого счастья. Но одного, если это одно, я тебе не желаю. Такой человек, как ты, не имеет права жениться. Пострадают три стороны: ты, твое потомство (дети таких болезненных людей никогда не выживают) и, в-третьих, дама, твоя избранница.

– Она не дама.

Старый граф изменился в лице. Среди полудюжины возможностей, пронесшихся у него в мозгу, была одна… Нет-нет… Он снова взял себя в руки и сказал с вымученным спокойствием:

– Не дама. Что тогда? Кто?

– Стина.

Старый граф вскочил, отбросив свой стул.

– Стина! Ты спятил, мальчик?

– Нет. Я в своем уме. И я спрашиваю тебя, ты пожелаешь меня выслушать?

Старый граф не сказал ни да ни нет, но снова сел и вопросительно посмотрел на Вальдемара.

– Я так понимаю, – продолжал тот, – что ты меня выслушаешь. И услышав мою первую фразу, немного успокоишься. Я в том возрасте и в том положении, что имею право действовать самостоятельно, и я буду действовать самостоятельно. И в этом ничего изменить нельзя; болезнь делает людей упрямыми, а Хальдерны упрямы по своей природе. Я пришел не для того, чтобы просить у семьи позволения, в котором, если закон допускает отказ, мне будет отказано. Поскольку это не тот случай, то задавать вопрос и получать ответ не имеет смысла. Повторяю еще раз, мое решение принято. Ты не должен брать меня под защиту, менее всего – в том, что я задумал: с такими вещами я не стал бы к тебе обращаться. И если я, несмотря ни на что, прошу у тебя доброго слова, то лишь потому, что всякая враждебность противна моей натуре. Ненависть мне ненавистна. Я прошу твоего доброго слова, потому что жажду умиротворения и хотел бы с миром оставить этот мир.

– Что это значит? Что ты задумал? Вальдемар, прошу тебя! Ты же не разыграешь перед нами одну из этих современных комедий с самоубийством? И после соития с твоей Стиной (у меня язык не поворачивается произнести это вслух) вы с ней не вздумаете броситься под поезд? Или сверзиться в деревенский пруд на манер Ханса и Гретель? Прошу тебя, Вальдемар, избавь нас, по крайней мере, от первого в истории упоминания нашей фамилии в полицейском отчете.

– Я не о том. Я просто намереваюсь покинуть Старый свет и начать новую жизнь за океаном.

– И закончить свои дни траппером. Общаться с Чингачгуком, он же Большой Змей, и обручить свою старшую дочь графиню Хальдерн с каким-нибудь Ункасом или пра-пра-правнуком Кожаного Чулка[233]233
  Персонажи романа «Последний из могикан» американского писателя Джеймса Фенимора Купера (1789–1851).


[Закрыть]. Как тебе такая перспектива? А если не траппером, то ковбоем, а если не ковбоем, то, возможно, официантом на каком-нибудь пароходе на Миссисипи. Поздравляю. Вальдемар, я тебя не понимаю. Неужто в тебе нет ни капли крови Хальдернов? Неужто так легко можно расстаться с миром определенных устоявшихся принципов и снова начать все от Адама и Евы?

– Ты попал в точку, дядя. Да, начать все от Адама и Евы, этого-то я и желаю, в этом все дело. То, что для тебя шок, для меня удовольствие. Я сказал себе, что все регулируется законом противоположностей, он же закон возмещения. Эта новая теория, выдвинутая неизвестно кем, считается спорной. Но кто бы ее ни выдвинул, мой опыт и мои скудные знания полностью подтверждают ее правильность. Старый Фриц ненавидел Ветхий завет, потому что в юности его беспощадно мучили зубрежкой Писания. А толстый король[234]234
  Фридрих Вильгельм II Прусский (1744–1797).


[Закрыть] любил женщин и ценил их сверх меры, потому что они на пятьдесят лет были изгнаны с прусского двора. Все, что внизу, рано или поздно снова поднимается наверх, и то, что мы называем жизнью и историей, крутится, как колесо, la grande roue de l’histoire[235]235
  великое колесо истории (фр.)


[Закрыть], как говорят французы. Вот и позволь мне применить теорию на практике. Хальдерны достаточно долго помогали воздвигать феодальную пирамиду, чтобы наконец получить право на возмещение или воздаяние, называй как угодно. Вот и появляется Вальдемар фон Хальдерн и обнаруживает склонность снова начать от Адама и Евы.

Старик не был равнодушен к подобным речам. Если бы речь не шла об одном из членов фамилии, он, весьма вероятно, наградил бы ее аплодисментами. По его лицу скользнула улыбка, означавшая: «Да он умница!». Более того, он, возможно, припомнил, как однажды сам под влиянием винных паров заносчиво прокламировал те же лозунги. Поэтому он возразил куда более спокойным тоном:

– Вальдемар, давай поговорим разумно. Не такой уж я заскорузлый ретроград, как ты полагаешь. Я иду в ногу со временем и понимаю, что божественный миропорядок не совсем равнозначен государственному календарю и табели о рангах. Скажу тебе больше: бывают часы, когда я довольно твердо убежден, что он вообще им не равнозначен. И настанут, и даже не в таком уж далеком будущем, другие времена, и отсчет времени снова начнется, как ты только что говорил, от Адама и Евы. Пусть они настанут, почему бы и нет? Меня Адам никогда не шокировал, а уж тем более Ева. Но разве именно мы обязаны энергично крутануть вперед (или, если угодно, назад) это всемирно-историческое колесо, это grande rouй de l’histoire? Предоставь это другим. Пока что мы еще beati possidentes[236]236
  счастливые обладатели (лат.)


[Закрыть], счастливые власть имущие. «Владей, и будешь прав»[237]237
  Цитата из «Смерти Валленштейна» Шиллера (акт 1, явление 4).


[Закрыть] – пока что написано про нас. Зачем же лишать себя состояния и за свой счет заклинать будущее, от которого, возможно, никто не получит выгоды, и уж точно не мы. Адам, новая эра человечества, рай на земле и Руссо[238]238
  Намек на знаменитое требование французского философа Жан-Жака Руссо (1712–1778): «Назад, к природе!».


[Закрыть] – все это чудесные теории. И пусть ими восторгаются те, кто in praxi[239]239
  на деле (лат.)


[Закрыть] могут только выиграть, так как им нечего терять. Но Хальдерны поступят правильно, если оставят все это в теории и не станут лично осуществлять на практике.

Молодой граф усмехнулся.

– Да, дядя, это общие места, прописные истины. Конечно, я это знаю. Ты все сказал правильно. И позволь тебя заверить, я далек от желания переделать мир или хотя бы общество. Для этого у меня маловато силенок. Но особое, особенное, как быть с ним?

– Что за особое?

– Стина.

– Ах да, она, – сказал старый граф, давая понять, что в ходе беседы почти забыл об исходном пункте. – Да, Стина… Глупости. Я через это прошел. Скажу тебе как холостяк, перешагнувший пятый десяток, что я не раз подвергался опасности разбиться об этот риф. Это наваждения, приступы лихорадки. Пока они длятся, мировая история складывается согласно овладевшему тобой мелкому чувству. Но завтра или, в крайнем случае, через год ты приходишь в себя и смотришь на вещи не сквозь обманное волшебное стекло твоей воспаленной фантазии, а из окна повседневности. Стина! Не нужно резкого разрыва, напротив, пока тебя влечет к ней, ходи в гости, спокойно продолжай беседовать; но придет момент, когда все будет проговорено, и ты осознаешь свою ошибку. В один прекрасный день шоры упадут с твоих глаз, и ты заглянешь в пропасть.

– В какую?

– Не берусь предсказывать, возможно, просто в пропасть скуки, а может быть, и в более страшную. И на следующий же день ты напишешь ей прощальное письмо и отправишься в свое третье путешествие, в Рим. Рим вообще подходит Хальдернам, древний род знает толк в древностях. Но не Америка. Честно говоря, мне не хочется представлять даже Стину в поселке старателей или золотоискателей. Кстати, об Америке. Стине пригодилась бы швейная машинка Зингера[240]240
  Корпорация «Зингер» была основана в 1851 г. американским изобретателем Исааком Мерритом Зингером. Первый завод по производству швейных машин был открыт в Нью-Джерси.


[Закрыть].

Вальдемар встал.

– С твоей точки зрения, дядя, ты имеешь право говорить в таком тоне, да может, даже в более жестком и суровом. Насколько я понял, ты не имел в виду обидеть меня, спасибо. Но все, что ты сказал, не может меня переубедить. Пусть все остается как есть. Она очаровательное создание, сама правдивость, естественность и доброта, и я испытываю к ней не только привязанность, привязанность – не то слово, я чувствую, что прикован к ней, и жизнь без нее для меня непредставима, не имеет цены. Пусть не Америка, вероятно, и здесь найдется уголок…

– Боже упаси…

– Значит, за океаном. И прошу тебя, если ты ничего больше не можешь для меня сделать, убеди хотя бы моих родителей в Гроссхальдерне не устраивать шумного возмущенного протеста. Хотелось бы, если получится, избежать семейной травли, хотя все отлучения и опалы меня никогда особенно не пугали. Я не ожидаю ни согласия, ни благословения; я отказываюсь от них, просто потому, что вынужден отказаться. Пусть они только скажут, что оказались в безвыходном положении, подчинились судьбе, стечению обстоятельств, неизбежности, уж они сумеют найти подходящее высоконравственное определение. Молодой пастор предоставит им широкий выбор слов. Был бы жив старый Бунтбарт, было бы лучше. Поместье перейдет к моему младшему брату, несмотря на то, что Гроссхальдерн и Кляйнхальдерн наследуются по праву первородства. Я заявлю о своем отречении в суде. Прошу лишь оставить мне обязательную долю из имущества, чтобы иметь возможность осуществить самые необходимые формальности. А теперь я еще раз спрашиваю тебя: ты выступишь моим защитником? Постараешься избавить меня от самых болезненных объяснений? Быть может, в будущем, пусть самом отдаленном, появится возможность примирения.

Старый граф покачал головой.

– Значит, нет. Но и то хорошо, потому что это – нечто определенное. Благодарю, что выслушал меня и избавил от сословных назиданий и, прежде всего, от того французского словечка, которое в таких случаях постоянно упоминается в нашем кругу. А теперь прощай; мы больше не увидимся. Все, что осталось сказать или сделать, скажут и сделают другие.

Старый граф тоже встал и зашагал по ковру взад-вперед. Но вдруг остановился и сокрушенно пробормотал:

– Это я виноват… я.

– Виноват? Ты? Виноват в том, что я счастлив? Нет, дядя, я тебе благодарен, только благодарен.

Он взял шляпу, собираясь уходить, но еще раз остановился, словно задумавшись, следует ли протянуть дяде на прощанье руку.

Старый граф, увидев это, отступил на шаг назад.

Так что племянник лишь вежливо поклонился и направился к двери, выходившей в коридор.

За дверью с пальто в руках стоял Иоганн, который подслушал разговор. Он услужливо подал гостю пальто, но при этом упорно молчал, демонстрируя свое крайнее неодобрение. Он так давно служил у Хальдернов, что осуждал мезальянсы еще строже, чем его хозяин.