Текст книги "Сесиль. Стина (сборник)"

Глава пятнадцатая

Вальдемар пошел направо к Ораниенбургским воротам, так как на углу Унтер-ден-Линден и Фридрихштрассе находился банк, где ему нужно было уладить некоторые дела. Но, подойдя к мосту Вайдендамм, он подумал, что конторы, вероятно, уже закрылись, и отказался от прогулки по городу, чтобы вернуться назад, в свою квартиру. Жил он за зданием Генерального штаба, где его соседом был Мольтке[249]249
  Мольтке – Хельмут Карл Бернхард фон Мольтке (Старший) (1800–1891), граф (1870), германский генерал-фельдмаршал (16 июня 1871), русский генерал-фельдмаршал (1872), военный теоретик. Наряду с Бисмарком и Рооном считается одним из основателей Германской империи.


[Закрыть]. Вальдемар любил в шутку и всерьез подчеркивать это соседство: «Мой дом – самое безопасное место в Берлине. Кто сумел обеспечить великую безопасность, тот обеспечит и малую».

Часы на церкви Святой Доротеи пробили пять, когда наш приятель, столь склонный к наблюдениям подобного рода, повернул на Шиффбауэрдамм, и, прежде чем смолкли большие часы на башне, вслед им зазвучали малые часы довольно многочисленных фабричных зданий, расположенных на другом берегу, одни фасадом, а другие – тыльной стороной к реке. Он считал удары, внимательно разглядывал набережную здесь и там, радуясь проявлениям то вскипавшей, то замиравшей жизни. От его взгляда не ускользало ничего, даже суета на баржах, где на канатах и веревочных лестницах, а иногда и на уложенных поперек палубы рулевых веслах сушилось разнообразное белье. Он медленно побрел дальше, и только миновав клинику Грефе[250]250
  Клиника знаменитого офтальмолога Альбрехта фон Грефе (1828–1870).


[Закрыть], отвел взгляд от реки и ускорил шаг, направляясь к мосту Унтербаум. Здесь он снова остановился и принялся рассматривать бронзовые уличные фонари, еще не имевшие патины, а потому роскошно сверкавшие и мерцавшие на закатном солнце. «Как все красиво. Да, времена изменятся к лучшему. Только… для тех, кто доживет. Qui vivra, verra[251]251
  Поживем – увидим. (фр.)


[Закрыть]…» Он оборвал себя, засмотревшись с моста на росшие внизу вдоль берега ивы. Из серо-зеленой листвы, как метлы, торчали несколько мертвых ветвей. Они были его любимицами, эти деревья. «Полумертвые, но все еще зеленые».

Пройдя по набережной Кронпринца и Альзенштрассе, он добрался, наконец, до очаровательного сквера, с боскетами и цветочными клумбами, мраморными статуями и фонтанами, представляющего собой часть Королевской площади, но все-таки отличного от нее. Поднявшийся свежий ветер смягчил жару, клумбы источали тонкий аромат резеды, а на другой стороне площади в заведении Кролля грянул оркестр. Наш больной жадно вбирал в себя и запах, и мелодию. «Как давно я не дышал так свободно. „Королева, жизнь все же прекрасна“[252]252
  Цитата из драматической поэмы Шиллера «Дон Карлос» (акт 4, явление 21).


[Закрыть]… Вот он, бессмертный девиз оптимиста-маркиза, а пессимист-граф повторяет вслед за ним эту ерунду».

Музыка у Кролля смолкла, и Вальдемар принялся бродить между большими круглыми клумбами, рассматривая узоры, выложенные на газонах с помощью астр и красной вербены. Наконец он подошел к скамье, стоящей в густой тени росшего за ней кустарника. Здесь он сел, потому что очень устал. Долгая ходьба по жаре истощила его силы, он непроизвольно закрыл глаза и погрузился в забытье и дремоту. Очнувшись, он не сразу понял, что это было: сон или обморок. «Наверное, так приходит смерть». Постепенно он пришел в себя и тут заметил божью коровку, севшую ему на руку. Там она и осталась, ползая туда-сюда, хотя он тряс рукой и дул, пытаясь стряхнуть насекомое. «Какой все-таки тонкий инстинкт у этих созданий. Ведь она знает, что здесь безопасно». Наконец божья коровка улетела, а Вальдемар, наклонившись вперед, принялся чертить на песке фигуры, не вполне сознавая, что делает. Присмотревшись, он увидел, что вокруг носка его сапога получались полукружия, сначала маленькие, потом все больше и больше. «Непроизвольный символ моей жизни. Полукружия! Ни завершения, ни закругления, ни осуществления… Половина… половина… Даже если я теперь проведу поперечную черту, – и он действительно провел ее, – половина, конечно, замкнется, но правильной окружности не получится».

Он посидел еще некоторое время, погрузившись в свои мысли. Потом встал и направился к своему дому.

Дом стоял в самом начале Цельтенштрассе, квартира на втором этаже состояла из двух комнат, передняя выходила на парковые деревья сада Кролля, а задняя – на заросшую травой строительную площадку, протянувшуюся до самой Шпрее. За ней теснились красные крыши Моабита, а дальше слева тянулась зеленая кайма пустоши Юнгфер. Вальдемар любил этот вид, а потому превратил комнату, где спал, одновременно в гостиную и кабинет и поставил туда старинный секретер.

Он и сегодня не задержался в передней, сменил тесный сюртук на легкий домашний жакет и подошел к окну своей спальни. Солнце садилось, и он вспомнил тот день, когда вот так же смотрел на закатное солнце из окна Стины. «Как тогда», – говорил он себе, вглядываясь в пламенеющий шар, пока он, наконец, не опустился, оставив его в полной тьме.

На бюваре лежал маленький изящный револьвер, инкрустированный слоновой костью. Он взял его в руку. «Игрушка. Но свое дело знает. Было бы желание. „Простым кинжалом“[253]253
  Цитата из монолога Гамлета «Быть или не быть…» (Акт III, Сцена 1): «Кто снес бы плети и глумленье века ‹…› Когда б он сам мог дать себе расчет // Простым кинжалом?» (Пер. с англ. М. Лозинского).


[Закрыть], сказал Гамлет, и он прав. Но я не могу этого сделать. У меня такое чувство, что здесь все еще болит, и саднит, или что рана только начала затягиваться. Нет, мне страшно, хотя я прекрасно понимаю, что это было бы аристократично и в духе Хальдернов. Ну и что с того? Хальдерны должны простить мне столь многое, что придется простить и это. У меня нет времени огорчаться по такому поводу».

И он отложил револьвер и продолжил свои размышления.

«Значит, нужно подойти к делу иначе. А почему бы и нет? Неужели выйдет такой уж большой скандал? Вряд ли. В конце концов, у меня найдутся вполне уважаемые товарищи по несчастью. Но кто? Я всегда был слаб в истории, и сейчас все примеры выскочили из головы. Ганнибал[254]254
  Ганнибал – Карфагенский полководец Ганнибал принял яд, чтобы избежать римского плена (183 г. до н. э.).


[Закрыть]… А больше никого не помню. Впрочем, достаточно и Ганнибала. Наверняка нашелся бы еще кто-то».

С этими словами он выдвинул один из нижних ящиков своего секретера и принялся искать некую шкатулку.

Найдя ее, он снова задумался. «Тоже маленькая. Меньше вон той игрушки. Но хватит и того, что здесь есть, что я сэкономил со старых времен. Предчувствие меня не обмануло, не зря я тогда стал копить».

Он встал, поправил привезенную еще с юга римскую лампу, зажег четыре ее маленьких фитиля и вынул из лежащего перед ним бювара конверты и бумагу.

Потом принялся писать:

«Мой дорогой дядя! Когда ты получишь эти строки, все недоразумения будут улажены. С применением некоторой силы. Но это не важно. Я прошу тебя исполнить свой долг и сообщить о происшедшем в Гроссхальдерн. Наверное, при получении этих строк тебе уже будет известно, во всяком случае, ты очень скоро узнаешь, что на мое решение повлияло сопротивление совсем с другой и совсем с неожиданной стороны. Вышло так, как вышло. Добрая девочка была права, отвергнув меня. На последнем листке моей записной книжки я распорядился своей частью материнского наследства. Смею надеяться, что при этом я надлежащим образом учел мои обязательства по отношению к Хальдернам. Передай этот листок юстиции советнику Эрбкамму, он будет действовать соответственно. Хоть я и знаю, что она, в чью пользу в знак моей благодарности сделаны эти распоряжения, от всего откажется. Но ты уж позаботься сохранить для нее определенную часть, даже против ее воли. Воля может перемениться, а я счастлив уж одною мыслью, что когда-нибудь, пусть через много лет, смогу ей помочь и сделать добро, раз уж мне было суждено, пусть ненамеренно, омрачить ее душу и причинить ей боль. Отцу я писать не стану, хочу избежать ссоры. Отдаю свое дело в твои руки, ближе тебя у меня никого нет, я это знаю, несмотря ни на что, да, ни на что. Как ни мало во мне от Хальдернов, все же я желаю быть похороненным в семейном склепе. Это моя последняя воля. Уверен, что будешь вспоминать обо мне с симпатией.

Твой Вальдемар».

Он отодвинул листок в сторону, положил перо и провел рукой по лицу.

– И теперь последнее.

Он взял второй лист бумаги и написал:

«Моя дорогая Стина! Ты не захотела отправиться со мной в далекий путь, и я отправляюсь один в путь, еще более далекий. Я думаю, ты поступила правильно, и надеюсь, что тоже поступлю правильно, если уйду. Часто остается лишь одно средство привести все снова в порядок. И главное, не вини себя. Те часы, что мы провели вместе, были, с первого дня, предзакатными часами, пусть так оно и останется. Но все-таки это были счастливые часы. Спасибо тебе за всю твою любовь и ласку. Она придавала смысл моей жизни. Не могу сказать: „Забудь меня“, это было бы неискренне и глупо, потому что знаю, ты меня не забудешь, не сможешь забыть. Значит, вспоминай меня. Но вспоминай ласково, самое главное, не отрекайся от надежды и счастья потому лишь, что я от них отрекся. Прощай. Я обязан тебе лучшим, что было в моей жизни.

Твой Вальдемар».

Вложив в конверты оба письма, он откинулся на спинку стула, и перед его внутренним взором еще раз проплыли приятные картины, которые принесло ему это лето. Так, по крайней мере, казалось, потому что он улыбался. Но потом он взял приготовленную шкатулку и попытался выдвинуть из нее потайной ящичек. Ящичек не поддавался, видно, его долго наполняли, втискивая все новые капсулы. «Снотворное! Да, я знал, что придет твой час». Потом он сломал каждую капсулу и ссыпал их содержимое, медленно и бережно, в маленький рубиновый бокал, наполовину наполненный водою. «Так. Вот и все». Он поднял бокал и снова поставил его, еще раз подошел к окну и выглянул на улицу. Слабый свет лунного серпа мерцал над рекой, над полем и лесом на другом берегу.

«Здесь достаточно светло… Нехорошо, если лампа будет гореть и погаснет к утру, и фитили обуглятся, словно я уходил в похмелье, не помня себя. Это моя-то жизнь – пьяный кутеж?»

Он погасил светильники и выпил снотворное. Потом снова сел, откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Глава шестнадцатая

Через три дня, в среду, на станции Кляйнхальдерн наблюдалось тихое, но заметное оживление. Ворота рядом со зданием станции были увиты еловыми ветвями, перед входом, образуя изгородь, стояли олеандры и лавровые деревья, а на поперечине ворот висел большой венок из бессмертника, обрамляющий герб Хальдернов. Позади здания ожидало множество экипажей, на шляпах кучеров виднелись траурные ленты, а по садовой дорожке, ведущей к перрону, прогуливались двенадцать деревенских жителей средних лет в черном, серьезно и тихо беседуя друг с другом.

В половине четвертого пришел поезд. «Хальдерн! Кляйнхальдерн!» – выкрикнули кондукторы и открыли несколько купе, выпустив разных пассажиров. Сначала появился весьма почтенный старый священник, которому в силу его сана и возраста полагалось выходить первым, затем некий полковник со своим адъютантом и, наконец, несколько господ в позументах и аксельбантах, которых не знал в лицо даже сам начальник станции. Однако шляпы и плюмажи, а еще более – знаки уважения со стороны полковника не оставляли сомнений, что речь идет если не о венценосных особах, то о придворных или, возможно, о высоких министерских чинах. Все направились к выходу, куда в тот же миг подъехали экипажи, и через минуту исчезли из виду, оставив после себя лишь облако пыли, которое, все более сгущаясь, двигалось по проселочной дороге к ближайшей деревне.

Пока перед входом в здание станции разыгрывалась эта сцена, в конце поезда открылась дверь последнего вагона. Изнутри выдвинули гроб, его приняли и подняли на плечи шесть носильщиков из числа тех, что расхаживали по садовой дорожке. Шестеро других, готовые их сменить, пошли рядом, а все остальные, кто ожидал поезда, последовали за ними. Пока эта процессия двигалась по короткому отрезку дороги, пролегавшему рядом со станцией, все было тихо. Но как только гроб и носильщики свернули в вишневую аллею, которая вела прямиком к поместью Кляйнхальдерн, до которого оставалось шагов пятьсот, раздался звонок сельской школы. Маленький колокольчик звенел не слишком торжественно, но все же его короткие резкие удары были восприняты как благодеяние, так как они прервали гнетущее молчание, царившее до сих пор.

Под звон школьного колокольчика процессия вошла в Кляйнхальдерн, но едва она миновала кузницу на краю деревни и вступила под густую листву ильмовой аллеи, связывающей Кляйнхальдерн и Гроссхальдерн, раздался общий трезвон, в котором приняла участие вся округа. Первым вступил колокол Гроссхальдерна, его здесь называли турецким, так как он был отлит из пушек, привезенных Матиасом фон Хальдерном с Турецкой войны. Но не успел он пробить пяти ударов, как зазвонили колокола Крампница и Виттенхагена, а за ними и Ортвига, и Нассенхайде. Казалось, что звоном разразились небо и земля.

На полпути между поместьями пролегал межевой ров, перекрытый каменным мостом. За мостом начинался Гроссхальдерн, и тут же, на последнем отрезке пути, образовалась шеренга местных жителей от мала до велика. Сначала школы, за ними корпус барабанщиков из маленького соседнего гарнизона, и когда гроб проносили мимо, они пробили дробь и грянули: «Иисус – моя опора». Замыкали шествие несколько ветеранов Тринадцатого года[255]255
  Участники освободительной войны с Наполеоном (1813–1815).


[Закрыть], сплошь старики под восемьдесят, едва живые памятники войны, все они качали головами, то ли от старости, то ли скорбя о судьбах мира. Процессия вошла в Гроссхальдерн, миновала старый замок с фигурным фронтоном и направилась к протестантской церкви, возвышавшейся над деревней и обрамленной рядами могил, которые террасами поднимались по склону и в это время года густо заросли цветами. Перед невысоким арочным порталом стоял деревенский пастор, рядом с ним два служки, встречая покойника в святом месте. Носильщики поставили на землю гроб, теперь на него сложили пальмовые ветви, после чего пронесли по центральному проходу прямо к алтарю. Здесь стоял старый генерал-суперинтендант, приехавший из Берлина, чтобы держать надгробную речь. Горели большие свечи, и их тонкий дым стлался перед большим выцветшим алтарным образом. На иконе был изображен блудный сын[256]256
  Имеется в виду библейская притча о блудном сыне (Лк. 15:20–32), излюбленный сюжет изобразительного искусства.


[Закрыть], но не в момент возвращения, а в нищете и заброшенности.

К тому моменту, когда гроб был опущен непосредственно рядом со склепом, церковь заполнилась до отказа. Даже господская ложа, по воскресеньям обычно пустовавшая со смерти Фридриха Вильгельма IV[257]257
  Время правления Фридриха Вильгельма IV (1840–1857) характеризовалось подчеркнуто консервативно-клерикальным направлением культурной политики.


[Закрыть], сегодня была занята. Впереди сидел старый граф, отец Вальдемара, в седом парике и с крестом святого Иоанна[258]258
  В 1852 г. Фридрих Вильгельм IV поручил евангелическому Ордену иоаннитов заботу и уход за больными, но также и охрану сословных интересов дворянства. Символом Ордена был белый восьмиконечный крест. С октября 1872 г. до самой смерти Фонтане жил в мансарде дома «Ballei Brandenburg», резиденции Ордена иоаннитов в Берлине.


[Закрыть], рядом с ним в глубоком, тщательно продуманном трауре мачеха покойного. Эта все еще красивая женщина восприняла смерть пасынка исключительно как «афронт», и ее туалет демонстрировал не столько предписанный традицией траур, сколько неуязвимое сословное достоинство. За ней сидел младший (ее собственный) сын, граф Константин, которому старший брат, как бы это сказать помягче, не таким уж нежелательным образом уступил место. Он держался безупречно, с замечательным самообладанием, хотя, конечно, до матери ему было еще далеко. Исполнили длинный псалом, где весьма выразительно воспевалось расставание с земной юдолью. Затем генерал-суперинтендант произнес красивую, прочувствованную речь (прочувствованную глубоко, поелику ему в собственной семье суждено было пережить жестокие удары судьбы). Затем он выступил вперед и произнес благословение. После исполнения заключительного стиха тихо отзвучал последний аккорд органа, и гроб со всеми венками, нагроможденными на него в самом конце церемонии, тихо опустили в склеп.

Воцарилась глубокая тишина, приезжие гости склонили головы в прощальной молитве, и тут за одной из колонн раздалось громкое, чуть ли не судорожное рыдание. Графиня бросила в ту сторону возмущенный взгляд, но, к счастью, широкая колонна скрыла ту, что имела дерзость страдать сильнее, чем она.

Стина приехала в Кляйнхальдерн еще утренним поездом и в ожидании похорон провела час с лишним на краю Гроссхальдернского парка и на прилегающем лугу, глядя на пасущийся скот. Она покинула церковь чуть ли не последней. Держась в стороне от людей, она еще некоторое время бродила среди могил, а потом медленно пошла обратно на станцию Кляйнхальдерн. Все было тихо, колокола отзвонили, и над стогами скошенной травы раздавались только трели жаворонков. Один поднялся выше других, и она проводила его взглядом, пока он не исчез в синеве неба. «Ах, полететь бы за ним… на небо. Жить… нужно жить…» Охваченная болезненным возбуждением, близкая к обмороку, она села на камень у дороги и спрятала лицо в ладонях.

Когда она спустя некоторое время встала и двинулась дальше по проселочной дороге, она услышала за спиной грохот колес: из Гроссхальдерна неслись экипажи. Обернувшись, она заметила в одной из них тех самых важных особ, что во время панихиды сидели в господской ложе. Но в последней коляске сидел дядя Вальдемара в распахнутом летнем пальто, так чтобы всем была видна голубая лента шведского ордена святого Серафима. Стина не хотела, чтобы ее видели, и свернула с дороги на обочину. Но старый граф издали узнал ее, приподнялся и дружески-приветливым жестом пригласил садиться. Лицо Стины просветлело. То была лучшая благодарность графу, которому в подобных обстоятельствах никогда не отказывало рыцарское чувство. Но Стина тут же покачала головой и продолжила свой путь пешком, время от времени останавливаясь и намеренно опаздывая в Кляйнхальдерн. Вскоре из-за вишневой аллеи показалось белое облако пара спешащего в столицу поезда. Она не успевала на него, и это было ей очень кстати. Она знала, что через час придет другой поезд, а до тех пор хотела побыть одна. Собственно, она только этого и желала.

Такая возможность ей представилась, но, пожалуй, даже с избытком. Время не кончалось, а она неотрывно смотрела на уходящие вдаль рельсы, в ту сторону, откуда должен был прийти поезд. Но он, казалось, задерживался навсегда. И все-таки она смертельно устала от волнения, замерзла и едва держалась на ногах. Наконец, семафоры пришли в движение, и вскоре показались огромные огненные глаза приближавшегося паровоза. Вот он остановился, открылась дверь купе, и она быстро зашла внутрь, забилась в угол, и, пытаясь согреться, закуталась в свою накидку. Но ничего не помогало, она тряслась в лихорадке, а поезд на всех парах двинулся дальше, в Берлин.

– Стина, как ты выглядишь! На тебе лица нет. Помирать собралась?

Этими словами вдова Питтельков, уже давно ожидавшая у первой решетчатой двери, встретила свою Стиночку. Она не дала ей подняться наверх, в квартиру Польцинов.

– Заходи, девочка, немедленно ложись в постель. Ну, доложу тебе… Неужели было так жутко? Или они тебя затравили? Или хотели прогнать? Может, он? Ну, он у меня попляшет, прогоню его к чертовой матери. Ольга, малыш, ты куда пропала? Давай быстрей. И зажги огонь, а когда вода вскипит, позовешь меня, слышишь? Господи, Стина, как же тебя трясет. Что они с тобой сделали?

Она расстегнула платье сестры, подложила ей под голову подушку и укрыла двумя одеялами.

Через полчаса Стина оправилась настолько, что смогла говорить.

– Ну вот, ты и оклемалась, – сказала Паулина. – Раз языком ворочаешь, значит, жива. Да ты, девочка, и впрямь чуть не задохнулась, я уж думала, тоже помрешь.

Стина взяла руку сестры, погладила ее и сказала.

– Хотела бы я, чтоб так оно и было.

– Ах, не говори так, Стина. Ты же еще придешь в себя. Еще встретишь свое счастье. Господи, он ведь был такой добрый и, в сущности, порядочный человек, не то что старикан, который во всем виноват. Зачем он его к нам привел? Но вообще-то молодец был хворый, и проку от него никакого.

Ласка сестры принесла Стине облегчение, и слезы градом покатились по ее лицу.

– Поплачь, Стина, душенька, тебе полегчает. Если уж закапало, считай, дождик скоро пройдет, в точности как в грозу. И выпей-ка еще чашку… Ольга, ты куда девалась? Думаю, девчонка снова дрыхнет… А в следующее воскресенье – Седан[259]259
  Седан – 2 сентября, годовщина капитуляции армии Наполеона III под Седаном. Отмечалась в Германии как праздник с 1870 по 1918 г.


[Закрыть], съездим в Финкенкруг и покатаемся на карусели, и сыграем в кости. И тебе опять выпадет дубль шестерок.

Фрау Польцин подслушивала, стоя на верхней площадке лестницы. Ее обостренный слух не упустил ни единого слова из тех, которыми вдова Питтельков встретила свою Стиночку внизу, у двери в коридор. Но едва дверь за сестрами закрылась, хозяйка вернулась в комнату, где ее муженек совершал ночной туалет. В самом деле, можно говорить о туалете, раз уж Польцин, страдавший сухим кашлем, даже отходя ко сну, надевал черный военный галстук на суконной подкладке.

– Ну, – вопросил он, расстегивая ремень. – Вернулась? Цела и невредима?

– Что значит – цела? Такой, как прежде, она уж больше не будет.

– Вообще-то жаль.

– Брось. Чего там… Легко отделалась.

Комментарии

Сесиль

Роман был написан в 1884–1886 гг. Публиковался частями с апреля по сентябрь 1886 г. в журнале «Универсум». В виде книги впервые издан в 1887 г. в берлинском издательстве Эмиля Доминика.

В 1882 г. Фонтане услышал о едва не случившейся дуэли между молодым графом Ойленбургом и его начальником, графом Альтеном. Узнав о намерении молодого человека жениться, граф Альтен сказал: «Дорогой Ойленбург, таких дам можно любить, но на них нельзя жениться». К счастью, до поединка дело не дошло, Ойленбург женился на своей избраннице и был счастлив в браке.

Время действия романа, судя по упоминаемым историческим событиям, – после Берлинского конгресса 1878 года. Подробно описанные окрестности Тале Фонтане знал очень хорошо. Он неоднократно останавливался в гостинице «Десять фунтов» (которая существует и поныне). В 1884 г. писатель три недели пробыл в Тале. Из его писем к родным следует, что некоторые персонажи и ситуации, замеченные им там, попали в роман почти без изменений: например, прототип Роденштайна, его дочери подавали на стол гольцов. Этих рыб Фонтане отведал 22 июня 1884 г.