Текст книги "Сесиль. Стина (сборник)"

Глава пятнадцатая

Эгинхард и пенсионер намеревались остаться в замке Роденштайн, чтобы на следующий день совершить «чрезвычайно познавательную экскурсию» сначала в Рюбеланд, а оттуда, сделав большой крюк, в монастырь Михельштайн. Супруги Сент-Арно, со своей стороны, а с ними, разумеется, и Гордон решили в тот же день вернуться в Тале. Сесиль еще днем имела случай убедиться, что о ночлеге в этой во всех отношениях очаровательной обители, не может быть и речи, поскольку в ней попросту не хватит спальных мест. И когда компания на закате спустилась из бельведера, Сент-Арно приказал мальчику быстро седлать ослов и готовиться к отъезду, а для себя лично попросил нанять в деревне лошадь.

– Я не разделяю твоей страсти ездить на ослах, – сказал он Сесили.

– Тогда я попрошу господина наставника, – ответила Сесиль с несвойственной ей решительностью, – рассчитаться с погонщиком и вместо одной лошади раздобыть нам трех.

– Ну и ну, – рассмеялся Сент-Арно, несколько обескураженный ее решимостью.

Менее удивленный Гордон пытался настаивать, чтобы Сесиль без крайней надобности не отказывалась от более удобного способа передвижения.

Но Сесиль оставалась непреклонной.

– Вы в этом не разбираетесь, господин фон Гордон. Для этого нужно быть женатым. Мужья и без того всегда на коне, что достаточно скверно. Но если по доброй воле ехать рядом на осле, то это выглядит как признание и одобрение мужского превосходства. А это никуда не годится.

Они спорили еще довольно долго, пока Гордону не почудилось, что в одном из брошенных на него взглядов он прочитал: «Глупец. Ради тебя же стараюсь».

Через четверть часа появились лошади, пилигримы распрощались и направились к деревянному мосту, по которому незадолго до них перешли на другой берег Боде гимнасты. Однако, подъехав ближе, они заметили, что опоры и доски моста слишком хлипкие, перешли реку вброд и с другого берега еще раз помахали на прощанье замку Роденштайн.

Сначала дорога вела серпантином в гору, потом снова спустилась к реке, следуя за ее извивами. Над густыми ветвями сгустились сумерки, все живое исчезло из поля зрения, но вдруг совсем близко из лесной чащи выпорхнула черная птица. Она запрыгала перед ними ничуть не робко, а даже как-то дерзко, словно хотела перекрыть им путь. Наконец, она взлетела, но лишь для того, чтобы через тридцать шагов снова сесть на дорогу и продолжать свою игру.

– Черный дрозд, – сказал Гордон. – Красивое создание.

– Но жуткое.

Сент-Арно рассмеялся.

– Дорогая моя Сесиль, ты так испугалась, словно заблудилась в лесу. Напрасно. Нам эта романтика не грозит. Нам не угрожает даже обычная непроглядная ночь, когда ни зги не видать. Посмотри, закат еще пылает, а уже взошел месяц, смена караула, так сказать. Оставь в покое черного дрозда. Он сопровождает нас, потому что рад нашему обществу. Спроси у господина фон Гордона.

– Я, скорее, согласился бы с мадам, – сказал тот. – Все птицы, за исключением разве что воробьев, обладают некой своеобразной таинственностью и возбуждают нашу фантазию больше, чем прочие животные. Мы живем в постоянном страхе перед ними. Собственно говоря, мало что на свете внушает мне такое же почтение, как, например, серые попугаи какаду. Профессорам философии далеко до них. А что уж говорить об аисте и ласточке! Кто бы решился причинить вред ласточке или стрелять в аиста?

– Ох, люди такие лицемеры, – сказал полковник. – Лицемеры и хитрецы. Они всегда берут под защиту то, что им даром не нужно. Никогда в жизни не слыхал о жарком из аиста, а гастрософские опыты с неприкосновенными лебедями до сих пор регулярно проваливались. Другое дело бекасы и рябинники! Они слишком вкусны, а потому и не дают повода объявлять их священными.

За такими разговорами они доехали до Трезебургского моста и увидели на другом берегу постоялый двор «У белого оленя», живописно расположенный у самой реки. Несколько выставленных наружу столиков освещались садовыми свечами, остальные довольствовались лунным светом.

– Заедем? – спросил полковник.

Но Сесиль была против. Дорога по другому берегу, вероятно, была той же, которую они проделали утром, и у нее не было охоты, еще раз проезжать мимо Тодтенроде.

– Значит, едем дальше.

И с этими словами Сент-Арно направил коня на ухабистую дорогу, довольно круто поднимавшуюся к плато, протянувшемуся между Трезебургом и Тале.

Наверху не было ничего, кроме зарослей травы и пашни. Узкая дорога между ними была все же достаточно широка, чтобы можно было проехать по ней втроем, держась в один ряд. Тени бежали впереди по сиявшей серебром земле, как бы приглашая всадников следовать за собой. Трое путников ехали шагом. Воздух остыл, и Сесиль начала мерзнуть, поэтому Гордон протянул ей плед, который до сих пор в виде скатки был приторочен к его седлу.

– Бери, бери, – сказал Сент-Арно. – Господин Гордон задрапирует тебя со знанием дела; он научился этому в клане Гордонов. И ты поедешь между нами как истинная шотландка, леди Макбет или кто-то в этом роде. Вот только твоя шляпа выпадает из стиля.

Но Сесиль ограничилась тем, что пришпорила коня, и очень скоро они достигли перекрестка, в пятидесяти шагах от которого виднелся какой-то памятник.

– Что это? – спросил полковник и поскакал к памятнику, в то время как Гордон и Сесиль продолжали путь более медленным аллюром.

– А вам неинтересно? – спросила Сесиль с оттенком насмешки и горечи. – Сент-Арно видит, что меня знобит, знает, что я считаю минуты. Но что ему до того?

– Но ведь он обычно такой внимательный и заботливый.

– Да, – протянула она.

И в этом «да» прозвучало безграничное отрицание. Гордон взял ее бессильно повисшую руку и запечатлел на ней поцелуй. Она не отняла руки. Оба молча ехали рядом, пока к ним не присоединился Сент-Арно.

– Что это было? – спросила Сесиль.

– Памятник какому-то старому лесничему.

– Которого застрелил какой-то браконьер?

– Нет, ничего сенсационного. Он спокойно умер в своей постели.

– И как его звали?

– Пфайль.

– А, Пфайль. Граф Пфайль?

– Нет, – рассмеялся Сент-Арно. – Просто Пфайль. Бывают же у природы демократические капризы. Между прочим, несмотря на всю свою буржуазность, он был большим авторитетом в лесном деле и основателем одной из наших знаменитейших сельскохозяйственных теорий.

– Какой же, позвольте спросить?

– О том, что сочетание болот и песков в определенных обстоятельствах создает особенно рафинированную культуру. Болото само по себе ни на что не пригодно, и песок сам по себе бесполезен, но в земле Бранденбург Господь расположил их рядышком, что было особым благодеянием для этой местности и, конечно, для человечества. И вся прусская история произошла, так сказать, из этого акта милосердия Бога к своему заведомо любимому детищу – маркграфству Бранденбург. Вот тебе и вся знаменитая теория Пфайля, возможно, немного слишком остроумная. Поскольку чернозем Пирица[109]109
  Пириц (Пыжице) – небольшой город на северо-западе Польши, до 1945 г. относился к прусской Померании, считавшейся благодаря плодородному пирицкому чернозему житницей Пруссии.


[Закрыть] всегда был лучшей почвой, во всяком случае, он лучше, чем сочетание болота и песков. Ну, а теперь – рысью, чтобы согреться и продвинуться вперед.

И они двинулись рысью через плато, минуя деревья и выступы скал, и потом снова перекрестки дорог и путевые столбы. На одном была надпись: «На Лысую гору». Указав на него, Сент-Арно сказал:

– Заедем туда? Или ты предпочитаешь отдельную экскурсию?

Это прозвучало высокомерно и язвительно, и она непроизвольно отшатнулась при его приближении.

Однако полковник завелся и продолжал в прежнем тоне:

– Ты только погляди, как луна освещает скалы. Это же сплошь призраки, гротескные фигуры и физиономии. Держу пари, все тамошние толстяки – монахи, а все худышки – монахини. В самом деле, господин фон Гордон был прав, когда называл Гарц страной ведьм.

И тут они подъехали к уступу, откуда путь через плато снова спускался вниз. Лошади рвались вперед прежним аллюром, но всадники, пораженные открывшейся перед ними картиной, непроизвольно натянули удила. По долине со стороны Кведлинбурга и Чертовой стены[110]110
  Чертова стена (Teufelsmauer) – скалистая гряда северо-восточнее Тале. Формой напоминает причудливую стену. С ней связано множество легенд и мифов.


[Закрыть], с грохотом и лязгом надвигался последний поезд, рассыпавший по полю искры, и лунный свет пронизывал облако дыма, а впереди сверкали два огненных глаза.

– Дьявол не дремлет, – сказал Сент-Арно – Того и гляди, догонит.

И поскакал вперед. Сесиль и Гордон последовали за ним.

Глава шестнадцатая

Четверть часа спустя, подъезжая к гостинице, наши путники ясно увидели, что последний поезд, вероятно, доставил много гостей, так как на большом балконе с видом на парковую лужайку царило оживление. В призрачном свете газовых фонарей сновали кельнеры. Один из них тащил высокий самовар, что ясно указывало на приезд англичан или голландцев.

– Смотри, Пьер, какая прелесть, – сказала Сесиль, вновь развеселившись при виде столь комичного зрелища. – Да тут жизнь бьет ключом.

Остановившись перед эркером, все трое спешились и вошли в вестибюль, где в страшном беспорядке было свалено множество чемоданов и саквояжей. Поднимаясь по лестнице, Сесиль ощутила приятное тепло, излучаемое газовыми лампами.

– Я думаю, мы еще выпьем чаю на балконе. Не правда ли, господин фон Гордон?

И действительно, скоро наши друзья уже сидели среди гостей за тем же столом, где всего несколько дней назад завязалось их знакомство. К тому времени Сесиль, то ли из тщеславия, то ли осторожности ради, успела переодеться в отороченный мехом жакет, который очень ей шел и привлекал всеобщее внимание. Она явно наслаждалась успехом, и хорошее настроение не покидало ее вплоть до того момента, когда она, выпив чаю, удалилась под руку с Сент-Арно с балкона, где еще оставалось несколько гостей.

Часы в деревне били одиннадцать, когда Гордон вошел в свой скромный номер в левом флигеле. Он имел обыкновение перед отходом ко сну удобно располагаться в углу дивана, но сегодня был слишком взволнован и возбужден, чтобы усидеть на месте дольше минуты. Одно окно флигеля уже было распахнуто настежь, но он снова встал, чтобы открыть и второе. Под окнами проходила круговая дорожка, обсаженная левкоями и резедой, и он жадно вдохнул их аромат, мощной струей хлынувший в комнату. Все было тихо. Боскеты, обрамлявшие садовые аллеи, были погружены в тень, лишь в одном-единственном месте напротив комнаты Сент-Арно полоса света рассекала кромешную тьму. Гордон вглядывался так напряженно, словно хотел вычитать из этой полоски света все тайны маленького мира по имени Сесиль. Но потом на его лице появилась кривая усмешка. «Кажется, меня занесло, и я сам себя вожу за нос, занимаясь здесь спектральным анализом. Poor[111]111
  бедный (англ.)


[Закрыть] Гордон! Наука может разгадать тайну света, но не сердца. Тем более, сердца женщины».

Он отошел от окна и еще раз припомнил все, что принес этот день: ее веселый смех за столом во время игры в буриме на рифму «голец»; залитое лунным светом плато, по которому они возвращались домой; ее долгое «да», все-таки означавшее лишь короткое «нет», ответное пожатие ее руки. И при этом его не оставляли соображения и вопросы, уже заданные им в письме к сестре. «Что с этой женщиной? Такое светское воспитание и такая наивность! Она хочет мне понравиться, но желание-то ненастоящее, больше похожее на привычку, чем на кокетство. Очевидно, она жила в более аристократической среде, возможно, в самой аристократической, пользовалась успехом и поклонением, но не была избалована симпатией, и еще меньше любовью. Да, ее мучит томление, тоска. Но чего ей не хватает? Порой кажется, будто она хочет освободиться от чьего-то давления, или от страха, или от душевной муки. Неужто причина ее страха, ее мучений – Сент-Арно? Но в нем нет ничего от мучителя. И все-таки она, кажется, сегодня оспорила его учтивость. Но это же капризы, и сегодня я видел, что она смотрит на него иногда с неприязнью, а иногда с благодарностью и преданностью. Темна вода во облацех. Странно и непонятно. У нее было что-то в прошлом, или у него, или у них обоих, и теперь прошлое отбрасывает свою тень».

В это мгновение полоса света на кустах исчезла.

«Ну и пусть», – подумал Гордон.

Он закрыл окно и попытался уснуть.

Он уснул не сразу, но спал крепко, а когда проснулся, солнце уже давно взошло. Посмотрев на часы, он увидел, что стрелка указывает на восемь, и быстро вскочил с постели.

Он еще не успел одеться, как в дверь постучали.

– Войдите.

Портье принес ему телеграмму, а заодно и свои извинения. Телеграмма пришла вчера после полудня, но господа были на экскурсии в Альтенбраке. А потом он о ней забыл. И просит прощения у господина Гордона.

Гордон усмехнулся. Он давно перестал придавать значение телеграммам, так что и теперь подождал минуту, прежде чем вообще распечатать послание. В нем говорилось: «Бремен, 15 июля. Договор о прокладке нового кабеля заключен. Ожидаем вас завтра». Он понял, что пребывание в Тале, где он столь приятно провел последние дни, таким образом, внезапно прерывается, и его захлестнули противоречивые чувства. Но в конечном счете верх одержали успокоение, удовлетворение, умиротворение. «Слава Богу, – думал Гордон, – теперь можно не волноваться, кажется, я избежал крупных неприятностей. Когда рискуешь головой, ни твердость характера, ни благие намерения не избавят от гибели. Лишь чья-то благодатная рука хранит нас каждый день и каждый час. „И не введи нас во искушение…“ Как это верно, как верно. Мне снова повезло, судьба обходится со мной лучше, чем я сам».

И он вызвал коридорного.

– Принесите мне завтрак и счет. А что, полковник Сент-Арно и его супруга уже на балконе?

– Да, господин барон.

Гордон не возразил против повышения в ранге.

– А когда следующий поезд на Ганновер? – продолжил он.

– В девять двадцать.

– Ах так, тогда у меня еще полно времени.

Оставшись один, он поднял чемодан на подставку и начал складывать вещи, действуя с быстротой, изобличавшей опытного путешественника. И прежде, чем коридорный принес ему еще не успевший остыть кофе, все уже было готово, замок защелкнут, а чемодан, зонт и плед отодвинуты в сторону. Гордон взглянул на часы. «Девять. У меня остается еще двадцать минут, пятнадцать на завтрак, пять – на прощание. И что я скажу? Прощальные слова должны быть краткими, как объяснение в любви. Самое лучшее – недолговечно: первый миг поэтичен, второй – вряд ли, а третий – уже точно нет. И если ты это ощущаешь, и у тебя нечистая совесть, ты начинаешь лгать, лицемерить и терять чувство меры. Не хотелось бы лишаться прекрасных впечатлений этих дней, желательно проститься с теплотой в душе и без всякого словоблудия… Я буду вспоминать о ней как… как… Как же?… Нет, не хватало только этих ребяческих сантиментов. И все же, о чем она мне напоминает? Кого? Чей портрет?»

Он задумчиво качал головой, пытаясь уловить ускользающую мысль. Да, вот оно. Портрет королевы Мэри, где я его видел, в Оксфорде? во дворце Хэмптон? в Эдинбургском замке? Неважно. Она была шотландской королевой, бедная моя землячка. Немного католицизма, немного пылкости и набожности, и немного сознания греха. И одновременно что-то такое во взгляде, словно она раскаялась, но грешить не перестала. Да, вот кого она мне напоминает. Но каков старый полковник? Примеряет на себя роль Босуэла? Воистину так. Неужто он грохнул какого-нибудь Дарнли? Подложил под него бочку с порохом? Я бы не поручился, что все было иначе. Но оставим эти фантазии и расшаркаемся на прощанье.

Разговаривая таким образом с самим собой, он еще раз подошел к раскрытому окну и взглянул на сад и простиравшуюся за ним равнину, на дальнем краю которой высились башни Кведлинбурга. Минуту он любовался пейзажем, потом взял шляпу и трость, намереваясь проститься с супругами Сент-Арно. Но на балконе их не было, они уже спустились в парк и направлялись к своей любимой скамье в кружевной тени сирени и ракитника, откуда открывался вид на вокзал.

– Будьте добры, – обратился Гордон к метрдотелю, – прикажите отнести мои вещи на вокзал.

Он зашагал к скамье, где уже успели расположиться Сент-Арно и Сесиль. Бонкер на этот раз занял место под солнцем не сбоку, а прямо перед скамьей. При виде приближавшегося Гордона, он на миг поднял голову, но, впрочем, не шевельнулся.

– А, господин фон Гордон, – сказал полковник. – Так поздно. Я думал, вы – ранняя пташка. Моя жена за последние десять минут сочинила не меньше десяти историй о ваших недомоганиях. Держу пари, она уже размечталась, как окружит болящего христианнейшей заботой.

– А я, неблагодарный, лишаю себя этой заботы.

– Каким образом?

– Только что получил телеграмму, должен ехать и пришел проститься.

Гордон заметил, как Сесиль изменилась в лице. Но она превозмогла себя, зонтиком подбросила в воздух несколько камешков и сказала:

– А вы любите сюрпризы, господин фон Гордон.

– Нет, милостивая государыня, не сюрпризы. Я узнал об этом всего час назад, а мне важно как можно скорее освободиться от всех неотложных дел. Ну, что еще вам сказать? Я никогда не забуду этих дней и был бы счастлив рано или поздно вернуть их, здесь или в Берлине, или где угодно на белом свете.

Сесиль глядела прямо перед собой, повисла мучительная пауза, но Сент-Арно учтиво и трезво прервал молчание.

– В чем наши желания совпадают.

В этот момент во второй раз прозвенел колокол со стороны вокзала.

Гордон взмахнув шляпой, зашагал к вокзалу, отделенному от паркового луга всего лишь высокой изгородью. У одного из проходов, проделанных в изгороди, он еще раз остановился, отвесил поклон и по-военному отдал честь. Полковник ответил тем же приветствием, а Сесиль трижды взмахнула платком.

Через минуту раздался пронзительный свисток паровоза. Бонкер вскочил и положил голову на колени красавице. Как будто хотел сказать: «Пусть уезжает; я твой верный пес, не то что он».

Глава семнадцатая

Гордон был один в купе. Он занял место спиной по ходу поезда, чтобы как можно дольше смотреть на горы, где он провел несколько таких счастливых дней. И перед ним пронеслись сто картин, и в центре каждой стояла прекрасная женщина. Мысли и образы появлялись и исчезали, в памяти снова и снова всплывал момент прощания.

«Я хотел сократить это прощание, – говорил он себе, – избежать жалких банальностей, и все же мои последние слова не были ничем иным. До свиданья! Пошлая фраза, ложь. Но тогда чего я добиваюсь на самом деле? Ведь я не хочу видеть ее снова, не имею права. Не хочу усложнять ни ее жизнь, ни мою».

Он переменил место, потому что дорога сделала поворот, и горы скрылись из виду. Но он все продолжал рассуждать. «Внушаю себе, что не хочу ее больше видеть. Но, в конце-то концов, почему бы и нет? Так ли уж неизбежны неприятности? Леди Уиндхэм в Дели была не старше, чем Сесиль, а я был на пять лет моложе, но мы c ней дружили. Общаясь с очаровательной дамой, я всегда был уверен в своей, а тем более в ее порядочности. Так почему же мне не повидаться с Сесиль? Не завести с ней дружбу? То, что было возможно в индийском гарнизоне, тем более возможно среди столичных развлечений. Ведь одиночество и скука, в сущности, две кумы, крестные матери любовного безумия».

Он выбросил сигарету, откинулся на спинку сиденья и повторил: «Почему бы не увидеться?» Но такая постановка вопроса не принесла ему ни покоя, ни утешения. «Никак не могу отделаться от мысли о свидании. Помню, один адвокат рассказывал как-то за кружкой пива: „Если ко мне приходит клиент и с порога начинает мямлить, дескать, он кое-что набросал и хотел бы только уточнить одно место, я ему сразу заявляю: Вычеркните это место. Будь у вас чистая совесть, вы бы ко мне не обратились“. Вот и я все время спрашиваю: „Почему бы не увидеться? Почему бы не завести дружбу?“ Это и есть моя нечистая совесть. Она доказывает мне, что этого нельзя, что я должен оставить самую мысль о свидании. Сесиль не живет вечеринками и салонными концертами, уж это ясно, как день. То ли характер у нее такой, то ли жизнь ее так воспитала. Возможно, и даже вероятно, что она иногда тоскует по идиллии и душевной доброте, но инстинктивно она оценивает каждого по его средствам и дарованиям. Изменив манеру общения, в роли друга-советчика я буду смешон. Не стану же я обсуждать с ней выставки, светские сплетни или, не дай Бог, читать ей вслух новые книжки. Она ожидает от меня ухаживаний, служения, обожания, поклонения. А знаки поклонения – как фосфорные спички, случайно чиркнешь – и пожар».

Во время пребывания в Бремене подобные соображения приходили ему в голову каждый вечер, когда он после утомительных дневных дел, отправлялся на прогулку по Бастионной набережной. Его благие намерения оставались прежними, но и наклонности тоже. И в один прекрасный день, когда дурные наклонности оказались сильнее благих намерений, он вернулся в свое жилище, пододвинул стол к балконной двери, откуда открывался вид на реку, и сел писать письмо Сесили.

Стояла дивная безветренная ночь, с обоих берегов на струящуюся мимо окон реку падал свет фонарей с набережной и улиц. Над ратушей висел серп луны, город затихал, а со стороны порта еще доносились чьи-то песни и гудки парохода, готового к отплытию. Начинался прилив.

Перо Гордона быстро скользило по бумаге. Царившее вокруг благорастворение передалось и ему и отразилось в том, что он писал.

Переговоры в Бремене затянулись и завершились лишь после того, как поездка на Фризские острова доказала осуществимость проекта, который до сих пор считался сомнительным. Гордон обследовал Зильт, Фёр, а также Нордерней. Пользуясь случаем, он дотошно расспросил в гостинице о супругах Сент-Арно, так как помнил, что они собирались закончить летний сезон на острове Нордерней. Но тщетно он листал список постояльцев и, в конце концов, разрядив за два дня свое дурное настроение, был рад снова покинуть остров.

В начале августа он приехал в Берлин, где, помимо служебных и финансовых приготовлений, ему предстояло сделать технические заказы и подписать контракты. Еще в мае, перед поездкой в Тале, он снял квартиру на улице Леннештрассе, куда распорядился пересылать все приходившие на его имя письма. Увы, писем не было ни в квартире, ни на почте, то есть не было тех, которых он ждал больше всего. Настроение испортилось, но, к счастью, ненадолго.

«Я безумец, – внушал он себе, – вечно я ношусь со своими желаниями. Не нужно быть знатоком человеческой природы, чтобы понимать, что Сесиль отнюдь не страстная любительница писать письма. Будь это так, она не была бы самой собой. Письма – как зарницы; все озаряется светом, а гроза не приходит. Но женщины типа Сесили ничего не конкретизируют и не испытывают внутренней потребности освободиться от чего-то, даже от того, что их мучает. Напротив, они упиваются своим чувством, пестуют его, пока оно внезапно не выплеснется наружу. Но они не пишут писем, не пишут».

Говоря так, он отодвинул в сторону прикроватную тумбу и принялся распаковывать вещи. И сразу же ему попался под руку бювар, крышку которого украшала фотография, портрет его сестры. Он пребывал в таком настроении, что обратился к нему с монологом. «Хорошо выглядишь, Клотильда. Но и ты меня не выручила. Я написал тебе три недели назад, а ответа до сих пор нет, хотя тема животрепещущая. Ведь женщины обожают писать о других женщинах, тем более, если кто-то еще проявляет интерес к предмету обсуждения. И все-таки – ни слова. Может быть, мое письмо затерялось? Чепуха. Письма не теряются. Что ж, рано или поздно, все выяснится. Может, мое длинное послание лежит где-нибудь в Лигнице, а мамзель сестрица еще путешествует по свету».

В дверь постучали.

– Войдите.

Визитером оказался крупный промышленник, председатель правления завода, изготовлявшего станки и кабельные провода. Ему телеграфировали из Бремена о прибытии Гордона в Берлин, и он поспешил свести с инженером личное знакомство. Гордон извинился за беспорядок в комнате и предложил незнакомцу, элегантному господину с великосветскими замашками, занять кресло. Тот, однако же, самым учтивым образом отказался и, в свою очередь, пригласил Гордона сопровождать его в качестве дорогого гостя на виллу в Шарлоттенбург. У дверей их ждет экипаж, и все деловые вопросы можно обсудить по дороге.

– Тогда мы проведем вечер в обществе дам.

Его жена, заключил он, будет несказанно рада знакомству с человеком, который столько путешествовал. И если уж нельзя ничего услышать об Африке, то она готова удовольствоваться Персией и Индией.

Гордон растаял от этих любезностей и принял приглашение.

Раут в Шарлоттенбурге удался на славу, и Гордон лишний раз убедился, что мир тесен. Обнаружилось множество общих знакомых: в Бремене, в Англии, в Нью-Йорке и, наконец, в самом Берлине. Полковник Сент-Арно также был известен; говорили, что его красавица-жена прежде уже была замужем (за очень высокопоставленным человеком) и что полковник был вынужден уйти в отставку из-за дуэли. За этой болтовней вечер пролетел незаметно, и только далеко за полночь Гордон, усталый и хмельной, отправился восвояси.

К утру он добрался дома, вошел в квартиру, огляделся и чуть ли не ужаснулся. Все вещи валялись так, как он оставил их вчера, уезжая в гости: белье брошено на стул; пальто и фраки висят на дверцах шкафа и оконных задвижках, а полураскрытый чемодан задвинут между дверью и печью. Маникюрные ножницы, волосяные щетки, флаконы с одеколоном и галстуки создавали живописный хаос на прикроватной тумбе. В центре этого натюрморта возвышалась красная феска, а в качестве сюрприза фигурировал рекламный букет (хозяйка квартиры с чуть ли не комичной заботливостью воткнула его в стеклянную вазу с серебряным ободком, желая, вероятно, ублажить постояльца). В комнате было некуда ступить. В довершение всего как раз в этот момент принесли кофе. Гордон быстро налил себе полную чашку и поставил поднос на книжный шкаф.

«Теперь, – размышлял он, – я должен навести порядок в этом хаосе. Но я так давно не был в Берлине, а если и бывал здесь, то только по делам. Так что имею право считать себя приезжим. А для приезжего первое дело – положить подушку на подоконник и поглазеть на дома и людей».

И он действительно подошел к окну и выглянул на улицу.

«Но что за дома, что за люди на Леннештрассе! Вот бы поселиться в другом районе и, прежде всего, с другим видом из окна. А здесь все так тихо, никакого движения, как будто это частная улица со шлагбаумами справа и слева. Ну да что поделаешь: не на каждый день выпадают праздники, и с улицами не всегда везет. Впрочем, и здесь найдется что-нибудь, на что стоит посмотреть с птичьего полета. На углу, кажется, декоративная горка (одно из моих школьных воспоминаний). А вон там должен стоять памятник Гете работы Шапера. В самом деле, что-то там блестит между деревьями; au fond[112]112
  в сущности (фр.)


[Закрыть] деревья лучше, чем дома, а уж публика еще появится. Раз стоят скамейки, значит, будут и люди. Когда я заезжал в Берлин в конце мая, Тиргартен кишел красными головными платками и детскими колясками в бело-голубую полоску. Вот пригреет полуденное солнце, и объявятся красные платки. И за ними, наверное, последует солдатня. А до тех пор удовольствуюсь шлангом, притаившимся в траве, как змея длиной в десять локтей. Ага, вот и вода брызнула на газон.»

Он еще некоторое время любовался блестящей струей, радуясь тому, как солнечный свет отражается в каплях, а потом оставил свой пост у окна, чтобы наконец навести порядок. Он бодро принялся за работу и не смог удержаться от смеха, слыша, как платяной шкаф визжит на своих деревянных петлях. Какой старорежимный экземпляр, подумал он. Они и раньше так визжали. Но Берлин становится мировой столицей.

Рассуждая таким образом, он успел разобрать багаж и разложить вещи по ящикам. Не прошло и часа, как в углу выстроился ряд начищенной до блеска обуви, а все щетки и прочие аксессуары цивилизованного человека нашли свое законное место.

Он передохнул минуту и занялся своим туалетом.

«И куда теперь? К старым друзьям? Но они, возможно, уже не друзья. А новых нет. Разве что Сент-Арно. Но где их искать? То, что я неделю назад не нашел их на скучном острове, еще не значит, что они вернулись в Берлин. С таким же успехом они могли отправиться не на Нордерней, а на Гельголанд или Шевенинген[113]113
  Нордерней и Гельголанд – немецкие острова в Северном море. Шевенинген (Схевенинген) – нидерландский курорт на побережье Северного моря.


[Закрыть]. Все эти острова одинаковы. Но даже если у меня нет шанса, попытка не пытка.»

Он взял шляпу и трость и отправился на рекогносцировку квартиры Сент-Арно.

Чтобы попасть на Хафенплац, где жили Сент-Арно, нужно было пройти отрезок пути по Кёниггретцер-штрассе, а затем пересечь Потсдамер-плац. Поскольку из-за сооружения канализации и трамвайной остановки центр площади все еще оставался непреодолимым, Гордон попытался обогнуть Потсдамер-плац по периферии, что, разумеется, привело только к новым затруднениям. Как обычно, на краю площади (между трамвайным полотном и линией домов) работал рынок. Рыночные торговки держались «плечом к плечу, сомкнув ряды», и Гордону пришлось преодолевать нешуточные препятствия. Это было нелегко, но и доставляло известное удовольствие. Опасаясь быть раздавленным, Гордон остановился и принялся изучать диспозицию. Вдоль тротуара тянулась длинная цепь торговок малиной и ежевикой, размеченная высокими, похожими на короба корзинами, доверху наполненными иссиня-черными ягодами, о свежести которых свидетельствовал легкий налет пуха. В переднем ряду на крышках картонок и ящиков красовались роскошные ягоды спелой земляники, а между ними – пучки васильков и маков, желтофиолей и незабудок вместе с длинными бечевками, чтобы, по желанию, цветы можно было связать в букет. Эта простота восхищала своей живостью и яркостью красок. Гордон был совершенно очарован, и только вдоволь налюбовавшись картиной и отдышавшись, он двинулся дальше. На углу Кетенерштрассе он повернул направо и зашагал прямиком к Хафенплац.

«Они наверняка живут в доме а-ля Дибич[114]114
  Дибич, Карл фон (1819–1869) – прусский архитектор.


[Закрыть]. Немножко Альгамбры[115]115
  Альгамбра (араб. «красный замок») – дворец арабских эмиров в Гранаде (Испания).


[Закрыть] было бы вполне в духе моей прекрасной Сесили. В самом деле, у нее миндалевидные глаза и томный, меланхоличный облик, достойный какой-нибудь Зои или Зулейки[116]116
  Для немцев это типичные восточные женские имена.


[Закрыть]. Вот только полковник, при всем к нему почтении, не из рода Абенсерагов. И уж конечно, ни малейшего сходства с последним из них[117]117
  Абенсераги – благородный мавританский род в Гранадском эмирате. «Последний из Абенсерагов» (1810) – романтическая повесть Рене Шатобриана.


[Закрыть]. Если даже я a tout prix[118]118
  любой ценой (фр.)


[Закрыть] перемещу его в Мавританию, из него не получится ни Абд аль-Кадир[119]119
  Абд аль-Кадир (1808–1883) – последний арабский эмир Алжира, борец за независимость, национальный герой, взят в плен при колонизации Алжира французами в 1847 г.


[Закрыть], ни пират с марокканского побережья».

Он еще продолжал эту пустую болтовню с самим собой, когда подошел к дому Сент-Арно. Но это был не дом с куполом а-ля Альгамбра, а соседний, не менее элегантный, если судить по парадному подъезду. Ступени были обиты ковром, а перила – плюшем. Яркие витражи в подъезде пропускали приглушенный матовый свет. Поднявшись на один пролет, он прочел: «Полковник фон Сент-Арно».

Гордон позвонил. Но на звонок никто не вышел.

Значит, они в отъезде. Попробую еще раз. Пока хозяев нет, слуги глохнут.

И он снова надавил на звонок.