Текст книги "Сесиль. Стина (сборник)"

И действительно, дверь открыла миленькая девушка, горничная. Она казалась несколько смущенной, как будто ей помешали беседовать или, по меньшей мере, совершать туалет.

– Мадам уже вернулась?

– Только через неделю.

– С Нордернея?

– Нет, из ихнего поместья.

– Ах, из ихнего поместья, – протянул Гордон с таким видом, будто знал, что таковое существует.

Он выразил свое сожаление в связи с отсутствием хозяев и удалился.

«Значит, они еще у себя в поместье. Иными словами, в поместье мадам. У полковников поместий не бывает. Правда, они получают наградные, но намного позже, если вообще их получают».

И с этой мыслью он снова вышел на площадь.

Глава восемнадцатая

Итак, Сесиль вернется из своего поместья только через неделю. Долго же придется ее ждать. Дни тянулись бесконечно, не говоря уж о вечерах. Гордон попробовал убить время, посещая театры, но только лишний раз убедился в правоте одного из своих друзей, который как-то заметил: «Чтобы получать удовольствие от театра, туда нужно ходить часто. Того, кто ходит редко, раздражает неправдоподобие театрального зрелища». Так что Гордон бросил эту затею, возможно, быстрее, чем следовало бы. В конце концов, он завел привычку проводить вечера в ресторане отеля «Du Parc», расположенного поблизости, и решил, что ему повезло, и что он нашел самое подходящее для себя место. Здесь, в узком застекленном павильоне, он часто сидел часами, почитывая газеты или болтая с хозяином.

Однажды вечером он встретил здесь двоих берлинцев, которых помнил по гостинице «Десять фунтов». Он, разумеется, не упустил бы случая поздороваться с ними, но они были в сопровождении дам. Гордон заметил, что дамы шепотом справились о нем, а услышав его имя, тотчас состроили благонравные физиономии, и все попытки их мужей продолжать веселый или хотя бы непринужденный разговор, были энергично отвергнуты. Так они и сидели, напыжившись, пока, наконец, не удалились в сопровождении хозяина, которому в самый последний момент, скрывая ухмылки, успели отвесить чопорный поклон.

– Знакомы вы с этими господами? – спросил Гордон. – Я встречался с ними в июне, в Тале, я имею в виду, с мужчинами. Там они вели себя иначе: немного шумно, немного развязно, в общем, как настоящие берлинцы.

– Да, – рассмеялся хозяин. – Так оно всегда и бывает. Собственно говоря, истинные берлинцы встречаются только в путешествиях. Дома они ведут себя вполне разумно.

– Особенно, если с ними дамы.

– Да, в этих случаях – особенно.

Двумя днями позже наступил срок возвращения супругов Сент-Арно, и Гордону не терпелось снова двинуться на Хафенплац. Он считал часы до атаки на эту крепость, но взял себя в руки и решил, пристойности ради, выждать еще три-четыре дня, прежде чем нанести первый визит.

На этот раз, чтобы продлить предвкушение встречи, он выбрал обходный маршрут мимо фонтана Врангеля и церкви Святого Матфея.

– Теперь – пора.

С Шёнебергской набережной он свернул налево, на маленький, сохранившийся с прежних времен разводной мост. Оттуда до Хафенплац было рукой подать. Он уже издали увидал бельэтаж знакомого дома. Все гардины на окнах были спущены, как и прежде, и Гордон отметил это не без досады. Но поднявшись по лестнице и счастливо достигнув последней ее ступени, он облегченно перевел дух при виде зеленой гирлянды на дверной раме, не оставлявшей сомнений в том, что хозяева вернулись домой. Подойдя к двери, он осторожно провел ладонью по уже высохшей листве, словно измеряя время ее шелестом.

– Три дня.

И только теперь он позвонил в колокольчик. Та же девушка, чей облик и акцент указывали на происхождение из Верхней Силезии, как и в прошлый визит, открыла ему дверь, но на этот раз значительно быстрее. Он назвал свое имя, и через мгновение она вернулась с ответом:

– Мадам велели просить.

Гордон последовал за ней по коридору до так называемой берлинской залы, на пороге которой уже стояла, приветствуя его, Сесиль. Она выглядела моложе и свежее, чем в Тале, светлый летний костюм еще усиливал это впечатление. Гордон растерялся. Охваченный чуть ли не сентиментальным восторгом, он взял ее руку и благоговейно поцеловал.

– Добро пожаловать, – сказал она. – И, прежде всего, спасибо за ваше письмо; оно так меня согрело. Как любезно с вашей стороны, что вы сдержали слово и вспомнили о нас.

Гордон ответил, что справлялся о них тому уже десять дней.

– Сюзанна рассказала нам. И так хорошо вас описала, что Сент-Арно и я сразу же вас узнали. Прошу простить, что не принимаю вас в парадных помещениях. Мы здесь пока еще будто в гостях у самих себя и ограничиваемся несколькими задними комнатами. Счастье еще, что в доме есть хотя бы приличный садовый балкон. Кстати, у нас гость. Позвольте, я пройду вперед.

Гордон поклонился, и минуту спустя оба, миновав помещение, расположенное уже в боковом флигеле и заполненное филодендронами и прочими лиственными растениями, вышли на каменный эркер, похожий скорее на открытую в сад комнату, чем на балкон. Здесь стояли железные стулья, стол и этажерка, на садовой скамье, устланной подушками, сидел пожилой господин с белоснежными волосами. При виде Гордона он встал.

– Господа, позвольте вас представить: господин фон Лесли-Гордон, господин придворный проповедник доктор Дёрффель. Ну, а теперь прошу садиться. Этот стул в углу… вероятно, запылился… впрочем, неважно, устраивайтесь поудобнее. Ну-с, господин фон Гордон, позвольте предложить вам бокал этого монтефьясконе[120]120
  Монтефьясконе – белое сладкое вино из одноименного итальянского городка.


[Закрыть]. Впрочем, может быть, господину придворному проповеднику сподручнее взять это на себя? У него крепкие нервы и твердая рука, а у меня что-то постоянно дрожат пальцы; ни морской, ни горный воздух не смогли мне помочь. Но не будем о грустном. Ваше здоровье, господин фон Гордон.

– И ваше, милостивая государыня.

Сесиль поблагодарила.

– Вы еще помните тот день, когда мы в последний раз вот так же сидели вместе, за одним столом?

– О, разве можно забыть такой день?

И он начал было цитировать стишок, который Роза посвятила прекраснейшей из всех жемчужин.

Но Сесиль не дала ему договорить.

– Нет, господин фон Гордон, вы не должны повергать меня в смущение, и менее всего здесь, в присутствии моего друга, заменившего мне отца. Да, гольцы, и наставник из Роденштайна, и гимнасты на марше – все это было восхитительно. Но восхитительнее всего то, что мы сейчас беседуем об этом и не только посвящаем господина придворного проповедника в наши общие приятные воспоминания, но и можем рассчитывать на понимание с его стороны. Ибо у него душа истинного жителя Гарца и сам он, если не ошибаюсь, родился в Кведлинбурге.

– Нет, голубушка, всего лишь в Хальберштадте.

– Всего лишь, – рассмеялся Гордон. – Во всяком случае, я завидую господину придворному проповеднику, завидую месту его рождения.

– В конечном счете, любое место достаточно хорошо, чтобы там родиться.

– Разумеется. Но все же одни места лучше других. Вот я, если бы мог выбирать себе место рождения, выбрал бы Любек, или Висмар, или Штральзунд, потому что я страстный приверженец Ганзы. Сразу после Ганзы я ставлю земли между Хальберштадтом и Госларом. И только на третье место попадает Тюрингия.

Придворный проповедник протянул руку Гордону и заметил:

– За это, в сущности, следовало бы выпить: сначала Ганза, потом Гарц и потом Тюрингия. Вы прямо заглянули мне в душу, хоть это и святотатственное деяние. Ибо настоящий лютеранский священник должен, собственно говоря, держаться лютеровских мест[121]121
  Места жизни и деятельности богослова и реформатора Мартина Лютера (1483–1546): Виттенберг, Айслебен, Мансфельд, ныне – Саксония-Анхальт.


[Закрыть].

– Разумеется. Ведь эти места в придачу к Лютеру подарили нам Диоскуров Веймара[122]122
  В 1794 г. Шиллер приехал к Гете в Веймар, они подружились, после чего их стали называть германскими или веймарскими Диоскурами в честь героев древнегреческой мифологии, полубожественных братьев-близнецов Кастора и Полидевка.


[Закрыть]. Но Гарц пользуется моей особой симпатией, я люблю каждую песню, каждую сагу, сочиненную в Гарце, от Буко Хальберштадтского[123]123
  Бурхард I (1000–1059), епископ Хальберштадта.


[Закрыть] до «Дочери пастора…

– …фон Таубенхайна»[124]124
  «Дочери пастора из Таубенхайна» – Баллада Готфрида Августа Бюргера (1747–1794)


[Закрыть], – подхватил придворный проповедник.

Но, заметив, что Сесиль, как всегда, теряет интерес к беседе на отвлеченные темы, он быстро оборвал себя и попытался хотя бы перевести разговор на более близкий ей предмет.

– Да, Гарц, – продолжал он. – Тут мы с вами вполне d’accord[125]125
  созвучны (фр.)


[Закрыть], господин фон Гордон. Тем более это касается моего доброго старого Хальберштадта. Я его обожаю. О нем я, как король из Фуле, готов пропеть[126]126
  Имеется в виду песня Гретхен из «Фауста» Гете (Сцена 8). Фуле (Туле) – мифический остров севернее Британии, возможно, Исландия.


[Закрыть]: «Нет ничего дороже, нет лучше ничего!» И все-таки, будь я в состоянии переделать себя и назвать место на земле, которое могло бы поспорить за любовь в моем сердце, я назвал бы наш добрый Берлин. И в чем же превосходство Берлина? Да как раз в том, чего за ним не признают: в красоте пейзажа. Прошу вас, господин фон Гордон, подойдите сюда, к ограде балкона, и судите сами. Можете поставить на голову весь Гарц – такой красоты вы там не найдете.

И в самом деле, он имел право говорить так, ибо под ними расстилалось целое федеративное государство садов, чуть тронутое первым осенним увяданием; двадцать или больше садов, разделенных низкими, едва заметными изгородями и образующих одно-единственное цветочное каре: астры всех цветов, а между ними клумбы с индийскими каннами, освещенные полуденным солнцем. На веранде одного из домов на противоположной стороне площади стояли занятые беседой дамы. Они кормили голубей, прилетевших на балконную ограду из соседнего двора.

– Остров блаженных, – буркнул Гордон и в тот же момент пожалел о сказанном, потому что его слова больно задели Сесиль. Но она быстро справилась с собой и пришла в прежнее хорошее настроение.

– А знаете, – сказала она, – я все время думала о старом учителе с таким странным именем – Аусдемгрунде. Вечно они решали, что лучше: Брауншвейг или Анхальт. Не правда ли? А теперь первое, что я слышу: Гарц или Тюрингия? Нет, сударь, на эту стезю вы нас больше не заманите.

Гордон торжественно обещал исправиться, спросил о полковнике и под конец также о Розе, поинтересовался, есть ли о ней известия, и получил положительный ответ. Затем он поднялся, с величайшей учтивостью распростился с придворным проповедником и откланялся, а Сесиль, позвонив в колокольчик, вызвала слугу, чтобы тот проводил гостя.

– Ну, – спросила Сесиль, – какое вы составили о нем впечатление?

– Хорошее.

– Без оговорок?

– Почти. Он умен и знает свет. И я полагаю, безупречен в том, что касается его образа мыслей.

– Но?

– При всей своей живости и сангвиническом темпераменте, он, судя по складке у рта, своенравен, и, вероятно, склонен к навязчивым идеям. Боюсь, если он что-то заберет себе в голову, то попытается пробить головой стену. В нем чувствуется шотландская закваска. Все шотландцы упрямы.

– А мне он показался податливым и весьма легким в обращении.

– Да, в обычных будничных мелочах.

Сесиль умолкла, явно сникнув, а потому придворный проповедник продолжил свои наставления.

– Впрочем, милостивая моя государыня, вы не обязаны принимать моих замечаний более серьезно, чем они того заслуживают. Все, что я сказал, – лишь впечатления и предположения. Я придворный проповедник, а не пророк и даже не предсказатель. И даже если бы я оказался прав! Что значит своенравие? Наша жизнь полна ловушек, и тот, кто попадает в ловушку своенравия, падает не так уж глубоко. Бывают и другие западни. Господин фон Гордон, если я не во всем ошибаюсь, человек с принципами и все-таки свободный от скуки и педантизма. Сразу видно, что он повидал мир и избавился от мелочных предрассудков. Как раз такое знакомство, в каком вы нуждаетесь. Ибо я остаюсь при своем старом мнении, что вы проводите жизнь в большем одиночестве, чем должны бы.

– Напротив, мне не хватает одиночества. Для меня так называемая светская жизнь – все, что угодно, только не радость и не утешение.

– Потому что общество, где вы вращаетесь, не отвечает вашим запросам. Вот вы улыбаетесь, а ведь это так, милостивая государыня. Вам нужны люди чистосердечные, люди, которым язык дан, чтобы выплескивать, а не скрывать свои мысли. И к таким чистосердечным людям принадлежит господин фон Гордон. Такое он, по крайней мере, производит впечатление. Поддержите знакомство с ним, и в вашей жизни появятся свет и радость, которых вам так мучительно не хватает.

Она покачала головой.

Но он участливо взял ее за руку и сказал:

– Ну, что еще приключилось, голубушка? Вы должны избавиться от своей меланхолии. Не во власти нашей церкви отверзать небеса и причислять людей к праведникам. Но если мы имеем истинную веру, то Господь прощает нам вину. У нас есть эта радостная уверенность, и вы не должны терзать себя мыслями, которые расшатывают эту уверенность. Я хорошо знаю, в чем причина ваших постоянных сомнений. Она в смирении, отличающем вас от тысяч других людей. И пусть оно остается с вами, ваше душевное смирение. Но смирение бывает двоякого рода: перед Господом и перед людьми. Смирение перед Господом никогда не может быть чрезмерным, но, смиряясь перед людьми, мы можем зайти дальше, чем следует. Так вы и делаете. Разумеется, считать других лучше себя – прекрасная черта и верный признак благородных натур, но, лелея в себе эту черту, мы впадаем в заблуждения и причиняем урон и вред далеко не только себе самим. Говоря так, я не выступаю в защиту гордыни. Да и как бы я мог? Ведь гордыня есть воистину зло, корень всяческого зла, чуть ли не более, чем алчность, она привела к грехопадению ангелов. Но между гордыней и смирением стоит нечто третье, чему принадлежит наша жизнь, и это просто смелость.

Он встал, и они оба подошли к ограде балкона, чтобы полюбоваться на раскинувшееся перед ними цветочное царство. Некоторое время они молчали. Первой заговорила Сесиль.

– Смелость! У меня хватило бы смелости, если бы не мрачные предчувствия. Счастливые дни, оставшиеся в моем прошлом, какому обстоятельству я ими обязана? Только тому, что он, кого ваша доброта хотела бы сделать моим другом, семь лет путешествовал по свету и стал чужим у себя на родине. Он не знает ничего о трагедии, носящей имя Сент-Арно, и еще меньше о том, что привело к этой трагедии. Но как долго еще он будет находиться в неведении? Он быстро освоится со здешней жизнью, возобновит старые знакомства и однажды узнает обо всем. И в тот самый день…

Она замолчала и, казалось, не сразу решилась продолжать.

– Да, друг мой, – сказала она, все более волнуясь, – однажды он узнает обо всем, и в тот день радостная мечта, которую я должна лелеять, растает, как дым. И нужно сказать, мне очень повезет, если она только растает. Но если она обретет форму…

– Тогда? Что тогда, голубушка?

– Тогда каждый день наполнится страхом и опасностью. Мою душу преследует воспоминание, от которого я не могу избавиться. Послушайте. Мы тогда были в Тале, Сент-Арно, я и господин фон Гордон, гуляли по берегу Боде, болтали и собирали цветы. И вдруг меня ослепила кроваво-красная вспышка на другом берегу. Это раскаленное закатное солнце осветило лесной бук. И Гордон стоял на фоне бука, словно охваченный пламенем. Понимаете, я чувствую, что эта картина была для меня если не предзнаменованием, то предостережением. Ах, друг мой, давайте не будем его удерживать, это не принесет счастья ни ему, ни мне. Вы единственный человек, желающий мне добра, единственный, кто искренен со мной, заклинаю вас, помогите мне направить все на верную стезю, молите Бога, чтобы он избавил меня от ужаса, тяготящего мою душу. Вы слуга Божий, Он услышит ваши молитвы.

При этих словах она вся затряслась и задрожала, и придворный проповедник, который знал, что такие истерические припадки можно снять только отвлечением на другие темы, а если это не помогало, то почти безжалостной строгостью, отвел ее на прежнее место.

– Этот избыток чувств, милостивая государыня, и есть, в сущности, злейший враг вашей души, которого вы должны остерегаться. Это не добрый ангел, это ваш демон. Чрезмерные эмоции, которые рядятся в религиозные одежды, не будучи религиозными, не имеют цены в очах Господа, ни даже папы. Я сам имел случай убедиться в этом.

Трезвый тон собеседника удивил Сесиль, но от наблюдательного придворного проповедника не ускользнуло и то, что он произвел свое благотворное действие.

– Да, милостивая моя государыня, – продолжал он, участливо взяв ее за руку, – ни даже папы, в чем я сам имел случай убедиться. Возможно, вы не забыли, что я в свое время был домашним учителем юного графа Медема[127]127
  Граф Медем. – Один из представителей курляндского рода графов и баронов, многие из которых были на государственной службе Российской Империи.


[Закрыть] и сопровождал его в путешествиях. Во время нашего пребывания в Риме мы с ним однажды отправились морем в Террачину[128]128
  Террачина – итальянский город-курорт на берегу Тирренского моря.


[Закрыть]. Случилось так, что на том же корабле совершал поездку старый Григорий XVI[129]129
  Григорий XVI – Бартоломео Альберто Капеллари (1765–1846), Папа Римский в 1831–1846 гг.


[Закрыть], тогда ему было много за семьдесят. Как сейчас вижу его идущим по палубе в окружении слуг. Он направляется к навесу, поставленному для него рядом с рубкой. Но едва он расположился под навесом, какая-то пассажирка, растолкав слуг, бросилась к его ногам и обхватила его колени. По-видимому, она приехала в город из провинции и теперь, громко перечисляя свои грехи, умоляла Святого отца об отпущении. Некоторое время он выслушивал ее причитания, но когда они затянулись, подошел к борту корабля и молвил, холодно и отстраненно: «Una entusiasta»[130]130
  «Фанатичка» (итал.)


[Закрыть].

Сесиль смущенно и недоуменно смотрела в одну точку, но страх и трепет явно отступили, так что придворный проповедник смог продолжить свои назидания.

– Ну, милостивая государыня, – говорил он, все более смягчая тон, – не гневайтесь на меня за отсутствие снисхождения. Я же знаю, как живо вы все воспринимаете и сколько в вас здравого смысла. В конечном счете, эта история приободрит вас. Существуют заповеди спасения, они хлеб и вино жизни. Но это не минеральная вода, не нюхательная соль, чтобы в любой момент выводить нас из обморочного состояния. В этой области нет ничего внезапного, но только постепенное. Душевное выздоровление – это тихое возрастание, и чем глубже вы проницаете верою избавительную смерть Иисуса Христа, тем надежнее и прочнее будет мир в вашей душе.

Глава девятнадцатая

Пока придворный проповедник вел этот разговор с Сесиль, Гордон плелся домой по другому берегу канала. Однако, миновав опоры железнодорожного моста, пресекающего улицу, он сначала свернул влево, на оживленную Потстдамскую набережную, чтобы без помех предаться своим мыслям. Заметив, что здоровье его приятельницы улучшилось и не ведая о перемене в ее настроении после его ухода, он поддался охватившему его радостному изумлению. Да, в Тале Сесиль предстала перед ним как красивая дама, постоянно жаждущая, несмотря на свою меланхолию, знаков внимания и восхищения. Но сегодня он увидел бодрую, ясную духом женщину, так что роман, сочиненный его фантазией, довольно быстро начал блекнуть.

«Ну, и что мне остается, – размышлял он, – теперь я все понял. Она была очень красива и очень избалована, и когда принц на белом коне, на которого она наверняка рассчитывала, не явился, она вышла за полковника. Через год расшатались нервы, а через два мадам стала меланхоличной. Еще бы, старый полковник кого угодно повергнет в меланхолию. Но это и все. В конце концов, перед нами только женщина, такая же, как тысячи других, не то чтобы счастливая, но и не несчастная». Дойдя до Бюловштрассе, он собрался сделать по ней большой крюк, чтобы снова вернуться в Тиргартен, как вдруг заметил невдалеке похоронную процессию, направлявшуюся к погосту при церкви Святого Матфея. На открытом катафалке стоял желтый гроб, покрытый венками, перед ним был установлен шаткий узкий серебряный крест. За катафалком двигались кареты, а за каретами внушительный траурный эскорт. Гордон предпочел бы отвернуться, но, устыдившись суеверного импульса, остался стоять, пропуская процессию перед собой. «Нехорошо, – думал он, – закрывать глаза на такие вещи, и менее всего тогда, когда ты строишь воздушные замки. Человек живет, дабы исполнить свой долг и умереть. И облегчает себе исполнение первого пункта, если постоянно помнит о втором».

Гордон быстро освоился в Берлине. Он удивлялся разве что тому, что все еще не получил ответа из Лигница, хотя и послал сестре еще одно письмо, в котором попенял ей на нерадивость. Но его удивление не было равнозначным досаде. Скорее, он признавался себе, что, в общем, никогда прежде не был так счастлив. Даже в Тале. Он считал своим долгом ежедневно заглядывать к своей приятельнице и обновлять приятные впечатления первого визита. Ему мешало лишь то обстоятельство, что он никогда не заставал ее одну. В середине сентября у Сесиль гостила ее младшая сестра. «Моя сестра Катинка», – представила ее Сесиль. Фамилия не была названа. Катинка была намного моложе сестры и тоже очень красива, но легкомысленна; она явно искала не столько знаков поклонения, сколько возможности завязать знакомства. Сесиль об этом знала и, казалось, испытала облегчение, когда сестра уехала. Визит продлился немногим дольше недели и никому не доставил особого удовольствия, в том числе и Гордону. Тем большую радость испытал он, встретив однажды Розу и узнав от нее, что она довольно часто бывает в доме Сент-Арно. Гордону показалось удивительным, что они не встретились там прежде. «Так дальше дело не пойдет», – заметила Роза все согласились с ней, и первым Гордон. И в самом деле, встречи в доме Сент-Арно участились. Благодаря присутствию Розы, с ее неистребимым оптимизмом и жившего поблизости, на Линкштрассе, придворного проповедника, на этих раутах царило веселье, все предавались воспоминаниям о Конском копыте, гостинице «Десять фунтов» и Альтенбраке. Полковник появлялся редко, так редко, что Гордон перестал о нем спрашивать. А если спрашивал, то раз за разом получал один и тот же ответ: «Он в клубе».

Однако же в клубе, о котором шла речь, состояли не офицеры, а крупные финансисты. И там они с почти научной серьезностью играли на бильярде, в скат и ломбер. Только ставки были отнюдь не научно высокими.

На обратном пути (пока все трое вместе шли по улице), Роза и придворный проповедник просвещали Гордона относительно больших или меньших проступков полковника. Проповедник высказывался осторожно и сдержанно, но все-таки достаточно ясно. Гордон пришел к выводу, что сам он был значительно ближе к истине, чем полагал, когда в длинном послании к сестре с некоторым высокомерием назвал полковника игроком. Слыша подобные вещи, он сочувствовал Сесили, но вполне понятный эгоизм быстро одержал верх над первым искренним порывом сострадания. Сент-Арно не бывал дома, в конечном счете, это было главным, решающим обстоятельством. И ни его косые взгляды, ни насмешливые замечания не могли помешать счастью их встреч.

Да, эти сентябрьские дни были наполнены самыми веселыми мелочами. Почти каждое утро от Гордона к Сесили летели записочки в стихах и прозе, то с приветствиями, то с комплиментами, и ощущение счастья, понятным образом, все усиливалось. Сент-Арно, со своей стороны, привык находить эти billet-doux[131]131
  нежные записочки (фр.)


[Закрыть] на столе для завтраков и демонстративно не обращал внимания на подобную поэтическую чепуху. Он лишь смеялся и выражал свое недоумение: «Человек тратит время на бог знает что!» Сесиль, не доверяя своему правописанию, отвечала редко, при этом она проявляла излишнюю робость и сдержанность, поскольку Гордон уже достаточно созрел, чтобы в слабой орфографии, если таковая обнаружится, видеть лишь доказательство все новых добродетелей и достоинств.