Текст книги "Сесиль. Стина (сборник)"

Глава двадцать седьмая

Сесиль поздно вышла к завтраку, и Сент-Арно, отложив газету, с первого взгляда увидел, что она дурно спала и много плакала. Они поздоровались и обменялись немногими равнодушными словами. Сент-Арно снова взялся за газету и, казалось, собрался читать. Но не мог сосредоточиться, отбросил газету и сказал, отодвигая чашку:

– Что там с Гордоном?

– Ничего.

– Ничего! Если бы ничего, то я бы не спрашивал, а ты не выглядела бы такой измученной и заплаканной. Так что выкладывай. Что он сказал? Или написал? Он строчил и строчил свои вечные письма.

– Хочешь прочесть?

– Чепуха. Знаю я эти любовные послания; самые лучшие никто не показывает, а остальное никуда не годится. Впрочем, мне дела нет до его признаний, а, может быть, и уверений; но при свидетелях, в присутствии других, следует вести себя подобающим образом. Он тебя обидел. Я в курсе того, что произошло. Хедемайер вчера в клубе рассказал об этом, и я желаю только подтверждения из твоих уст. То, что произошло в ложе, еще терпимо, но преследовать тебя до дома, разыгрывать мстителя за свою поруганную честь… Неслыханно!

– Не заводись, Пьер, ты себя не помнишь от ярости. Хочешь услышать от меня, что случилось, а я вижу, ты знаешь все. Мне нечего добавить.

– Как бы не так. Главное еще не сказано. Все это имеет предысторию и не падает с неба. Меньше всего с неба. Гордон из хорошей семьи, он человек светский и здравомыслящий, а такой человек не действует наобум. Он анализирует ситуацию. Вот в этой ситуации я и желаю разобраться. Опиши мне ее; я полагаю, ты можешь ее описать, причем, не смущаясь и ни о чем не умалчивая. На точности не настаиваю, к мелочам придираться не собираюсь. Впрочем, позволю себе заранее предположить, что не могло произойти ничего такого, о чем нельзя говорить открыто и что следовало бы утаивать от меня. Так как никто не посмеет обвинить меня в нерешительности и трусости, и менее всего моя жена, которая, сколько мне известно, имеет об этом некоторое представление. А вот ты, возможно, играла в старую, как мир, женскую игру, подавая несбыточные надежды. Возможно, ты не знала меры, переиграла, вела себя не слишком разумно и осторожно, и была неверно понята. Если это так, то я попросил бы мою прекрасную Сесиль впредь быть более осмотрительной. Но если дело обстоит иначе, если ты не знаешь за собой никакого заигрывания, никакого заигрывания, которое дало бы ему хоть малейшую тень права на такой скандал и вторжение в чужой дом, значит, имеет место оскорбление, которое касается не только тебя, но и, прежде всего, меня. А я не учился терпеливо сносить дерзости. И потому требую объяснения, открытого и без обиняков.

Сесиль молчала. Она отдавала себе отчет, что недомолвками не заставит его отказаться от своего намерения.

– Ну, что тебе сказать? – промолвила она. – В Тале мы были у тебя на глазах и не было сказано ни единого слова по секрету от тебя, от пенсионера, от Розы, да от целого света.

Сент-Арно кивнул головой и усмехнулся, а Сесиль не без смущения отвела взгляд, вспоминая возвращение из Альтенбрака.

– Потом, – продолжала она, – мы виделись здесь. Все оставалось по-прежнему. Он был предупредителен и внимателен, и не происходило ничего, что хотя бы на миг заставило меня усомниться в его уважении. Он вел беседу легко и любезно, иногда несколько свысока, но, несмотря на налет высокомерия, в каждом слове ощущалась большая симпатия, чувство, которое доставляло мне удовольствие и радость. Такими были его речи, такими были его письма.

– Оставь письма в покое.

– Ты не должен меня перебивать. Я говорю, что такими были и его письма. Потом был ужин, куда мы пригласили Россова и баронессу, и с этого момента он стал другим. События того вечера не могли вызвать такую перемену, но непосредственно после него он, должно быть, получил сведения, незачем говорить тебе, какие именно, которые совершенно изменили его поведение и тон.

– Ужасно. Это подлость.

– Нет, Пьер.

– Хорошо. Дальше.

– Я сразу почувствовала эту перемену, и в одной из бесед, то ли в шутку, то ли всерьез, дала ему понять, что он не смеет принимать со мной подобный тон ни как человек светский, ни как человек чести. И у меня сложилось впечатление, что он со мной согласился. По крайней мере, он повел себя соответственно. Написал мне на прощанье несколько строк и покинул Берлин. Он вернулся только вчера. Остальное тебе известно. Рассматривай это как какой-то припадок.

– Я понимаю это как приступ ревности. В самом деле, он ведет себя так, словно обязан отстаивать свои законнейшие права. Сплошные притязания. Нет, любезный мой господин фон Гордон, вы претендуете на чужую роль.

При этом он метал злобные взгляды, потому что было задето его самое уязвимое, если не единственно уязвимое место – гордость. Его разгневало не любовное приключение как таковое, но мысль о том, что Гордона не остановил страх перед ним, человеком решительных действий. Сент-Арно знал лишь одну страсть – внушать страх и трепет. Смелость давала ему чувство превосходства над любым человеком и в любой момент. А этот заурядный Гордон, отставной прусский лейтенант, какой-то сапер, кабельщик… Тащит по всему свету провода и имеет наглость вести у него за спиной свою игру…

Сесиль видела его насквозь, и ее охватила тревога, она боялась того, что по всей вероятности должно было случиться. Поэтому она взяла его за руку, нервно скользившую по скатерти, и сказала:

– Пьер, обещай мне только одно.

– Что?

– Что не прибегнешь к насильственным мерам. Все, что произошло, естественно, а раз естественно, то и простительно. В этом нет оскорбления, во всяком случае, намеренного оскорбления.

– Я сделаю не больше, чем необходимо, но и не меньше. И удовольствуйся этим обещанием.

С этими словами он встал, прошел в свой кабинет и, как бы собираясь удобно расположиться, для начала закурил сигару. Потом сделал несколько шагов взад-вперед по турецкому ковру, уселся за письменный стол и тщательно вывел на конверте адрес: «Его высокоблагородию, господину фон Лесли-Гордону…»

Но куда писать? Сент-Арно задумался, отложив на мгновение перо. «Да что там, где-нибудь он найдется… А для чего же у нас газеты и колонка „С приездом, господа“. Не станет же он скрываться».

Он отодвинул конверт, взял чистый лист бумаги с гербом и инициалами и написал:

«Господин фон Гордон, я был осведомлен о двойном визите, который Вы нанесли госпоже фон Сент-Арно сначала в ложе, а затем в апартаментах упомянутой дамы. Кстати говоря, осведомлен не самой госпожой фон Сент-Арно, каковая в беседе, которую она только что имела со мною, выступала не в роли Вашей обвинительницы, но скорее (да будет мне позволено отдать должное ее чувствам) Вашей защитницы. Вы, господин фон Гордон, непосредственно перед вашим отъездом из Берлина взяли тон и играли в игру, в которую вам не стоило играть, но это я вам прощаю. Однако, вы повторили эту игру, невзирая на предупреждение и просьбу. И то, как вы ее повторили, господин фон Гордон, непростительно. Госпожа фон Сент-Арно, безудержно открыв перед вами свое сердце, тем самым доверилась вашей защите, вы же не по-рыцарски и бесчестно отказали даме в этой защите. Вот что я имею высказать вам, любезный господин фон Гордон, и поручаю дальнейшие шаги генералу фон Россов.

фон Сент-Арно».

Глава двадцать восьмая

Гордон сидел в стеклянном павильоне отеля, когда ему принесли письмо Сент-Арно. Он прочел и не изменился в лице. Он ожидал чего-то подобного с того момента, как тайный советник покинул салон Сесиль, чтобы отправиться в клуб. Его предчувствие сбылось. Он не испугался, а если бы даже ощутил приближение страха, то беспредельно высокомерный тон письма быстро вернул бы ему смелость. Он ведь тоже был упрямцем, и его самомнение при известных условиях вполне могло бы поспорить с самомнением его противника. «Спокойно, мой дорогой господин полковник; вы не в казарме, и я вам не желторотый лейтенант. Неужто вы думаете, что я струшу и покорно попрошу у вас прощения просто потому, что стрелять в людей – ваша профессия. Вы ошибаетесь. У меня тоже твердая рука и к тому же право первого выстрела, если законы чести по-прежнему в чести. Честь. Все только и делают, что рассуждают о чести! Значит, так тому и быть… Но кого же я пошлю к Россову? Съезжу-ка я на виллу в Шарлоттенбург… У молодой дамы есть брат…»

И действительно, дела уладились за пару часов, и поскольку обе стороны желали избежать любых проволочек, каковые неизбежно возникли бы, узнай обо всем Сесиль, то было решено в тот же вечер воспользоваться дрезденским поездом и на следующее утро встретиться в роще неподалеку от Большого сада[170]170
  Большой сад (Der Große Garten) – парк в Дрездене.


[Закрыть], дабы выяснить отношения на поединке.

Сесиль, хоть и знала необузданный характер Сент-Арно, не ожидала прямого столкновения с Гордоном и была всего лишь огорчена, но, собственно говоря, не испугана, услышав наутро, что полковник не ночевал дома. Его беспорядочный образ жизни был ей известен.

Он был человеком эксцентричным. Ну, что такого могло случиться? Какое-нибудь спортивное состязание, клубная эскапада, скачка взапуски с поездом. А потом ночевка в деревенском трактире под девизом: «Чем хуже, тем лучше».

Она взяла книгу и попыталась читать. Но из этого ничего вышло, и разговор с попугаем тоже не клеился, и тогда она вернулась в спальню, чтобы раньше, чем обычно, заняться своим туалетом. «Мне нужно повидаться с Розой. Правда, она живет на краю света, но я уже несколько недель тому назад обещала нанести ей визит. Мне так нужно поговорить с хорошим человеком».

В спальне имелся элегантный камин, у которого хлопотала горничная. Она бросала в камин угли и еловые шишки и пыталась раздуть маленьким мехом почти угасший огонь.

– Вот и хорошо, Мари. Согрей-ка нас; меня что-то знобит. И можешь принести мне шаль.

В это время снаружи раздался звонок, и Сесиль услышала, что слуга полковника разговаривает с каким-то посетителем.

– Погляди, что там.

Мари ушла и вернулась с только что доставленным письмом.

На конверте был только адрес: «Госпоже фон Сент-Арно, Хафенплац, 7а». Сесиль узнала почерк Гордона.

– Ступай, Мари… нет, погоди.

Она дрожащей рукой вскрыла конверт и прочла.

«Простите, сударыня, простите, дорогой друг. Я, наверное, был неправ, нет, я, конечно, был неправ. Но ум мой помутился, и случилось то, что случилось. Какой-то знаменитый мудрец, не помню, кто и когда, кажется, сказал: „Мы недостаточно верим и доверяем, и в этом причина всех наших горестей и бед“. И теперь я чувствую, что он был прав. Вместо того, чтобы сомневаться и бередить свою ревность, я должен был доверять вам и прислушиваться к голосу моего сердца. И моя вина, что я его не услышал. Я больше не увижу вас, никогда, что бы ни произошло. Вспоминайте меня таким, каким я был, прежде чем поддался этому безумию.

Всегда ваш. Снова весь ваш ф. Г.»

Листок выскользнул из руки, за ним последовало громкое рыдание.

Мари подбежала к хозяйке, усадила в кресло, схватила с каминной полки одеколон. Но Сесиль, чуть не упавшая в обморок, с трудом снова выпрямилась и сказала:

– Оставь. Это пройдет. Знаешь, Мари… Господин фон Гордон…

– Иезус-Мария… Сударыня…

– Смотри. Читай. Его последние слова.

И горничная наклонилась за письмом, упавшим на каминный коврик, чтобы отдать его Сесиль. Но та покачала головой и указала на стенные часы.

– Заметь время… Его застрелили… В эту минуту.

Глава двадцать девятая

На другое утро во всех газетах появилась следующая заметка:

«Из Дрездена поступило сообщение, что вчера в девять часов утра недалеко от Большого сада имела место дуэль между полковником фон Сент-Арно и гражданским инженером фон Лесли-Гордоном, прежде также служившим в прусской армии. Господин фон Лесли-Гордон был убит, в то время как фон Сент-Арно получил лишь легкое ранение в бок. Тело господина фон Гордона, согласно его последней воле, будет отправлено в Лигниц, где проживают две его сестры. Господин фон Сент-Арно сразу же после поединка покинул Саксонию. Относительно повода дуэли неизвестно ничего определенного, так как секунданты отказываются давать какие-либо сведения».

Через четыре дня на берлинский адрес госпожи фон Сент-Арно пришло нижеследующее письмо:

«Ментона, 4 декабря.

Моя дорогая Сесиль! О том, что произошло, ты, вероятно, уже знаешь от генерала фон Россов, а о месте моего теперешнего пребывания тебе сообщит почтовый штемпель. Я снял номер в гостинице „Бауэр“ (такое название найдется везде) и наслаждаюсь покоем после событий и неприятностей прошедшей недели. Я даже могу говорить о душевном волнении, в котором охотно тебе признаюсь. Исход этого дела все же произвел на меня впечатление, и я протянул ему руку в знак примирения. Но он руки не принял. Через минуту его не стало.

Надеюсь, ты воспримешь это происшествие должным образом. „Tu l’as voulu, George Dandin“[171]171
  «Ты сам этого хотел, Жорж Данден» (фр.) Цитата из комедии Мольера «Жорж Данден, или Одураченный муж».


[Закрыть]. Его поведение было оскорбительным для тебя и для меня, ему следовало бы знать меня лучше. Впрочем, нужно отдать должное его мужеству, а еще более его несентиментальной решимости, которая мне почти импонировала. Ведь он хотел попасть мне в сердце, и его пуля, задевшая ребра, прошла всего на два пальца правее. Иначе я был бы там, где теперь он. Я знаю, ты была привязана к нему несколькими фибрами души, и это меня устраивало – молодой женщине необходимы такие вещи. Но не воспринимай всего этого слишком трагично, мир – не теплица для чрезмерно нежных чувств.

Ты, конечно, понимаешь, что я не хочу подвергать себя скучным неприятностям очередного судебного процесса. Мне скоро стукнет шестьдесят, и я не чувствую в себе призвания целый год (или еще дольше) гулять вокруг здания тюрьмы. Предпочитаю Ривьеру.

Передай мой привет генералу. Во всей этой истории Россов вел себя блестяще и после переговоров с Гордоном вполне разделял мое мнение о нем. Гордон вводил в заблуждение прекрасными манерами; поначалу ввел и меня. В глубине души он был высокомерен и слишком много воображал о себе, как все эти господа. Он переоценивал себя, потому что путешествия ударили ему в голову. Он презирал сословные барьеры, которые у нас, по эту сторону океана, пока еще имеют место.

Если тебе позволит здоровье, жду тебя самое позднее на следующей неделе. Воздух здесь восхитительный, зимы не бывает вообще, все уже цветет или все уже снова цветет. Слава Богу, мне не придется подавать рапорт об отставке; каждая ситуация имеет свои преимущества. Кстати, хорошо бы ты взяла с собой Мари, так ей будет легче расстаться с Фрицем, здесь католичество ближе и живется ему комфортнее, чем в Берлине. Au revoir![172]172
  До свидания! (фр.)


[Закрыть]

Твой Сент-Арно».

Через три дня после доставки этого письма придворный проповедник Дёрфель послал полковнику фон Сент-Арно следующее сообщение:

«Господин полковник, мой долг поставить вас в известность о кончине вашей супруги, каковая имела место 4 декабря, и исполнить тем самым письменные поручения, оставленные ею перед смертью.

Позвольте мне начать с хронологического отчета о событиях.

Ваша супруга тяжело страдала с того дня, как прочла в газете известную заметку; она никого не хотела видеть, неохотно выполняла предписания врача и из всех знакомых принимала только мадемуазель Розу и меня. Я заходил к ней ежедневно, обычно в полуденные часы. Позавчера, придя с визитом, я застал горничную в слезах и узнал, что мадам умерла.

Войдя в комнату, я увидел, что произошло.

Госпожа фон Сент-Арно лежала на софе, на подбородок и рот был наброшен батистовый платок. У меня не возникло никаких сомнений относительно того, каким образом она встретила смерть; в левой ее руке я заметил крестик с головой Христа, который она постоянно носила. Выражение лица было такое, какое бывает у людей, уставших от этого бренного существования. На столе лежал ее молитвенник, в который она на манер закладки вложила адресованное мне письмо. Это письмо, эта тайная исповедь смиренной души бесконечно мне дорога, и потому я, с вашего разрешения, посылаю вам только письменную копию и только в деловой части. Последняя воля мадам такова:

„Я желала бы, чтобы меня перевезли в Кирилленорт и похоронили на общинном кладбище, слева от княжеской часовни. По крайней мере, я буду рядом с теми, кто щедро дарил мне то, в чем отказал свет: любовь и дружбу, и уважение ради любви… Благородство и душевная доброта – это не все, но это много.

Мое имущество получит моя мать, мое поместье – Сент-Арно. После его смерти оно вернется в княжескую семью.

Я прошу Сент-Арно распорядиться вещами, окружавшими меня ежедневно; со своей стороны, прошу отдать стенные часы и шаль Мари, молитвенник с акварельными инициалами – Розе, а опаловый крест, который будет моей последней опорой, вам, мой дорогой друг. Вы сотни раз проявляли отеческую заботу обо мне, пусть же вас не оттолкнет то, что крест католический, пусть не оттолкнет и то, что я, приняв протестантство, обращала свои последние молитвы именно к этому кресту. Каждая церковь имеет щедрые дары, и вашей церкви я обязана многим; но та, в который мы родились и выросли, облегчает смерть и хоронит мягче“.

Таковы, господин полковник, распоряжения мадам, к каковым я, со своей стороны, имею присовокупить, что сообразно с ними уже сегодня ночью буду сопровождать покойную в Кирилленорт. Завтра в десятом часу мы похороним ее с миром. Приготовления уже сделаны.

Да пребудет со всеми нами милость Господа, что выше всякого разума».

Стина

Глава первая

На Инвалидной улице все выглядело, как обычно: звенели вагоны конки, фабричные рабочие шли на обеденный перерыв, и тот, кто непременно желал бы найти здесь какую-то странность, не обнаружил бы ничего. Разве что в доме 98Е на втором этаже с каким-то даже воодушевлением (хотя дело происходило не на Пасху, и не на Троицу, и даже не в субботу) мыли окна. Как ни удивительно, эта странность, в самом деле, была замечена, и старуха Лирсхен, что жила в доме наискосок на углу Шарнхорстштрассе, пробормотала про себя: «Не знаю, что за глупость снова взбрела в голову этой Питтельковше. Баба ни с чем не считается. Ведь сестрица-то ее, Стина, с ее комнатушкой наверху у Польцинов и отдельными ключами, чтобы никто ничего не заметил, такой же станет. Куда это годится? А Питтельковша сама будет виновата. Опять она там торчит и выставляет себя напоказ! Будь это хоть вечером, куда ни шло. А то – среди бела дня, когда фабричные Борзига и Шварцкоппена[173]173
  В Берлине на Шоссейной улице находились филиал машиностроительной фабрики Борзига и машиностроительный завод Л. Шварцкопфа.


[Закрыть] как раз высыпали на улицу. Ей-богу, как будто все мужики должны на нее пялиться. Стыд и срам!»

Вот что бормотала про себя старуха Лирсхен, и хоть ее наблюдения были не слишком благожелательными, они не были и совсем безосновательными. Ибо на подоконнике второго этажа, подоткнув юбку выше колен, с кожаной тряпкой в руке, стояла красивая женщина с кокетливо распущенными черными волосами и мыла и скребла оконные стекла, крепко держась за поперечину левой рукой. Время от времени она позволяла себе передышку и тогда смотрела вниз на улицу, где по ту сторону линии конки стояла трехколесная, почти элегантная детская коляска. За сидящим в коляске, по всей видимости, чрезвычайно капризным ребенком, разодетым, как аристократ, в белые кружева, присматривала десятилетняя девочка. Когда все просьбы и уговоры ничуть не помогли, она наградила горлопана увесистым шлепком. Но, едва совершив этот дерзкий воспитательный акт, девчонка испуганно оглянулась на окно. И действительно, сверху все было отлично видно, и красивая черноволосая особа, считавшая шлепки в воспитательных целях исключительно своей привилегией, немедленно погрозила тряпкой провинившейся няньке. Кроме того, несмотря на значительное расстояние, она готова была обрушить на преступницу поток гневных слов; но тут на улице показался знакомый почтальон. Он поднял вверх письмо, давая понять, что явился не с пустыми руками. Правильно истолковав сигнал, красавица спустилась с подоконника на стоявший рядом стул и исчезла в глубине квартиры, чтобы в коридоре принять письмо. Через минуту она вернулась и уселась на свету, чтобы удобнее было читать. Но то, что она прочла, кажется, больше ее рассердило, чем обрадовало, потому что она досадливо нахмурила лоб и, скривив губы, язвительно обронила: «Старый черт. Все у него шиворот-навыворот». Но она была не из тех, кто долго досадует. Все еще держа в руке письмо, она высунулась из окна и закричала через улицу тем насморочным голосом, каким отнюдь не выгодно отличаются низшие слои населения нашей столицы:

– Ольга!

– Ну что, мама?

– Ну что, мама! Мать тебя зовет. Поняла? Глупая девчонка!

Телега, груженная старым паровым котлом, прогрохотала по дороге, помешав незамедлительному исполнению приказа; но, едва ломовой извозчик проехал мимо, Ольга, схватившись за ручку коляски, толкнула ее вперед, пересекла мостовую, подкатила коляску к дому и рывком втащила в парадную дверь. Здесь она вынула младенца и, оставив экипаж внизу, поднялась по лестнице в квартиру матери. Тем временем мать успокоилась, морщина на ее лбу разгладилась, и, взяв Ольгу за руку, она сказала с той чрезмерной фамильярностью, которую простые люди обычно проявляют как раз при обсуждении самых интимных вещей:

– Ольга, старик нынче опять приедет. Как назло. И всегда-то он не ко двору. Ну, да что поделаешь. Уж такой он уродился. Слава Богу, он раньше восьми не прибудет. А ты пойдешь к Ванде и скажешь ей… Нет, погоди. На словах не передавай, ты всего не упомнишь… Лучше я напишу записку.

И, отойдя от двери, где происходил этот разговор, она подошла к чрезвычайно элегантному и столь же неуместному в этом доме и в этой квартире письменному столу в стиле рококо, на котором лежал еще более неожиданный бювар тисненой кожи. Женщина, до сих пор не опустив подоткнутую юбку, принялась рыться в бюваре в поисках листа чистой бумаги. Поначалу она была довольно спокойна, но трижды перелистав стопу красной промокательной бумаги и не найдя ни одного листа писчей, она снова пришла в дурное настроение и, как обычно, набросилась на Ольгу:

– Опять ты взяла бумагу, чтобы вырезать своих кукол?

– Нет, мама, нет, честно-пречестно, хочешь, побожусь.

– Да отстань ты от меня с твоей божбой. А у тебя ничего не найдется?

– У меня тетрадка есть.

И Ольга бросилась в соседнюю комнату и вернулась с голубой школьной тетрадью. Мать, не долго думая, вырвала последнюю страницу, где была написана лишь одна строка прописи, довольно быстро нацарапала записку, сложила листок вчетверо и заклеила полоской почтовых марок, из которых обычно приберегала самые липкие.

– Лучше, чем английский пластырь, – приговаривала она. – Вот так, Оленька. А теперь иди к Ванде и передай это ей. А если Ванды нет дома, отдай старику Шлихтингу. Но только не его жене и не Флоре, вечно она сует нос в чужие письма, а ей ни к чему все знать. А на обратном пути, с тем, что получишь, зайдешь в кондитерскую Бользани и закажешь у хозяйки торт.

– Какой? – спросила Ольга, явно повеселев.

– Апельсиновый… И сразу заплатишь. А как заплатишь, скажешь, чтобы ничего наверх не клали, даже ломтиков апельсина, они всегда в кожуре и с косточками. А теперь ступай, Оленька, и поторопись, а как будешь возвращаться, можешь купить себе у Марцана ячменных леденцов. На шесть пфеннигов.