Текст книги "Сесиль. Стина (сборник)"

К нему присоединились все, кроме той, к кому был обращен тост. Она могла бы еще простить его дерзость (ведь и сама она высмеивала все, что называла жеманством), но насмешки и развязные шуточки, понятные лишь наполовину и потому казавшиеся более непристойными, чем они были на самом деле, испортили ей настроение. Поэтому она покраснела и заявила:

– Ну, вот что, граф, надо и честь знать. Не люблю я этого. Да еще на людях! Что подумает молодой господин граф?

– Только самое лучшее.

– Лучшее – враг хорошего. – И наполнив стакан водой, она повторила:

– Царица ночи. Кому сказать, не поверят.

Глава пятая

Обида, бушевавшая в душе вдовы Питтельков, при любых обстоятельствах быстро улеглась бы под влиянием царившего за столом веселья, но старый граф, слишком хорошо знакомый с беспримерным темпераментом своей «царицы ночи», все-таки счел за благо устранить даже возможность бури.

– Я думаю, – сказал он, – пора вдохнуть свежего воздуха и выпить кофе в соседней комнате.

– Не выйдет, – возразила фрау Питтельков. – Там все занавески сняты, и все вверх дном.

– Что ж, останемся здесь. В тесноте, да не в обиде. Прошу…

И с этими словами он встал из-за стола, подал руку Ванде и препроводил ее к тому месту на тахте, которое она занимала до прибытия гостей. Юный граф проводил Стину, а барон, давно знакомый с обычаем таких вечеринок, недолго думая, снял с буфета коробку сигар и элегантный ящик с ликерами и переместил их на столик у тахты. Старый граф одобрительно кивнул, чиркнул фосфорной спичкой о подошву своей лакированной туфли и зажег тщательно выбранную гавану. Сделав первую затяжку и выпустив облако дыма, он, как истинный кавалер, любезно обратился к Ванде и Стине: «Дамы, надеюсь, не возражают?»

Фрау Питтельков, встав из-за стола, сразу же устремилась в кухню и через несколько минут вернулась с кофе. Такая скорость объяснялась тем, что Ольга, которой было поручено следить в оба за спящим ребенком и кипящей водой, и которую подстегивали в равной мере страх и надежда, выполнила двойное задание с завидной добросовестностью. Кофе был подан гостям, старый барон тоже угостился сигарой, и минутой позже в воздухе с двух сторон заклубились облака дыма.

– Второй такой сигары нет во всем мире, – констатировал Папагено.

– Согласен, – отозвался граф. – Тем более здесь, в доме моей подруги, сигара всегда имеет счастливый вкус опия, с каждой новой затяжкой видишь себя в райских кущах, то есть среди райских гурий.

– Ну-ну, – недоверчиво отозвалась фрау Питтельков, которой во всем мерещились новые насмешки, даже если их не было в помине.

Однако старый граф не дал сбить себя с толку и не отреагировал на этот возглас.

– Вообще, – продолжал он, – все чудесно, не хватает только одного – ликера. Конечно, Папагено раздобыл целый ящик, на то он и Папагено, но позабыл ключ… Ах, мадемуазель Стина уже несет его. Я полагаю, у нее вообще есть ключи от счастья, при условии, что она соблаговолит… Ну-с, милые дамы, предоставьте выбор мне. Держу пари, что угадаю любимый сорт каждой из вас.

– Интересно, – заметила Ванда, – как это у вас получится.

– Это легче, чем вы думаете. У каждой из вас на лбу написаны ее пристрастия. Вот, к примеру, кюрасао[183]183
  Кюрасао – ароматный ликер, вырабатываемый из винного спирта с добавлением высушенной апельсиновой корки, мускатного ореха, гвоздики и корицы. Назван в честь острова в Карибском море, где был изобретен.


[Закрыть], в прошлом он сделал неплохую карьеру под более скоромным именем «померанец», его обожает моя подруга, – Фрау Питтельков кивнула. – Мадемуазель Стина предпочитает, разумеется, анисовку, а мадемуазель Ванда не прочь выпить рюмочку бенедиктина[184]184
  Бенедиктин – крепкий французский ликёр на основе спирта из сахарной свёклы, трав и мёда. Крепость 40 %. Изобретен в 1510 г. в монастыре св. Бенедикта в Нормандии.


[Закрыть]. Или две. Отведайте, сударыня. Что скажете об этих монахах-бенедиктинцах? Неплохо устроились, верно?

Обстановка все более оживлялась, и чем больше распространялось по комнате наркотическое облако, тем загадочнее становился язык присутствующих. При этом тон задавал старый граф, а барон Папагено ему ассистировал. И все же ласковые намеки они адресовали исключительно Ванде, поскольку побаивались обеих сестер, робея перед старшей из-за ее непредсказуемого темперамента, а перед младшей из-за ее невинности. Ванда, давно забывшая, как ею пренебрегли в начале застолья, разумеется, усматривала в постоянном обращении к своей особе положенный ей по статусу триумф и упивалась изобилием все более назойливых похвал в свой адрес. Вся величавость была давно отброшена. Выступив с разоблачением некоторых закулисных тайн (а именно, описав директора своего театра в самом типичном для него окружении – среди одалисок сераля[185]185
  Одалиска – женщина в гареме султана, наложница, но не жена. Сераль – дворец султана или женская половина дворца, гарем.


[Закрыть]), она уже достаточно раскрепостилась, чтобы уступить желанию графа, требовавшего демонстрации ее искусства. Некоторые еще остававшиеся сомнения устранил барон Папагено, вспомнивший в нужный момент, как великая Рашель[186]186
  Рашель, Элиза (1821–1858) – знаменитая французская трагическая актриса.


[Закрыть] на Павлиньем острове[187]187
  Павлиний остров (Пфауэнинзель) – ландшафтный парк на юго-западной окраине Берлина на реке Хафель.


[Закрыть] привела в восторг царя Николая, играя Федру[188]188
  Фонтане подробно описал эту сцену в своих «Странствиях по Бранденбургу». Однако, судя по этому описанию, Рашель играла не Федру, а Аталию. Федра и Аталия – заглавные героини двух трагедий французского драматурга Жана Батиста Расина (1639–1699).


[Закрыть] «без ничего, кроме кружевного покрывала». Папагено не сомневался, что Ванда справится не хуже, если продекламирует «Рыцаря Тоггенбурга», или «Хождение на железный завод», или просто «Перчатку»[189]189
  «Рыцарь Тоггенбург», «Хождение на железный завод», «Перчатка» – баллады Шиллера.


[Закрыть]. Но кто-то должен стоять сзади и жестикулировать, потому что «без жестов будет только половина успеха». Этот вопрос подвергся дальнейшему обсуждению, были предложены разные формы и приемы, каковые должны были усилить воздействие баллад Шиллера, и в конце концов было решено, ради достижения драматического эффекта, совсем отказаться от декламации, а вместо этого исполнить какую-нибудь пьесу: устроить теневой театр или разыграть картофельную комедию. Это предложение было сразу же воспринято с энтузиазмом, и Ванда, осушив еще стоявшую перед ней маленькую чашку, поднялась с тахты в знак того, что теперь она готова начать драматическое представление.

– Но что? Что сыграть?… Комедию или трагедию?

– Конечно, трагедию, – наперебой закричали гости.

Даже юный граф и Стина, державшиеся до сих пор на заднем плане, оживились. Ванда поклонилась и заметила не без юмора:

– В ближайшее время мы известим почтеннейшую публику о содержании и названии пьесы.

– Браво, браво!

После этого она и в самом деле удалилась в кухню, где надеялась найти реквизит, необходимый для представления. Фрау Питтельков последовала за ней. Вскоре они обе вернулись в парадную залу, где немедленно открыли двустворчатую дверь в соседнюю комнату и принялись растягивать в дверном проеме, примерно на высоте человеческого роста, клетчатый плед.

Стоя за ним, Ванда оттянула его вниз настолько, чтобы увидеть комнату.

– «Юдифь и Олоферн»[190]190
  Согласно апокрифической книге Ветхого Завета Юдифь очаровала враждебного полководца Олоферна и убила его во сне, отрубив мечом голову. Этим она спасла свой родной город Бетилию. Сюжет о Юдифи часто использовали немецкие драматурги, в том числе Ганс Сакс, Опиц, Геббель, Георг Кайзер, Иоганн Нестрой.


[Закрыть], трагедия Тюссо в двух актах, без музыки, – объявила она. – Акт первый. Действие происходит в палатке полководца Олоферна.

Раздались одобрительные возгласы: «Очень хорошо… замечательно!»

После этого объявления плед снова взвился вверх, а вместо смуглого лица черноволосой Ванды появилась одетая во все белое Картофельная принцесса с красным тюрбаном на голове и красным, как сургучная печать, ртом. Разумеется, Юдифь. Умело управляемая из-за кулис кукла поклонилась публике, потом, словно ожидая кого-то, поглядела направо, налево и начала хрипловатым голосом:

 
– Муж славный, Олоферн, испытанный боец,
Я вижу меч большой, страшит его конец.
 

И в самом деле, в тот же момент из-за пледа высунулась худая фигура в красном плаще с бумажной короной на голове.

 
– Красавица, ты кто? Откуда же пришла ты?
Мужчины на войне бывают нагловаты.
 

– В мирное время тоже, – шепнул Зарастро барону. А Юдифь продолжала:

 
– Я дерзости мужской давно узнала цену.
Меня зовут Юдифь, ищу я Олоферна.
– Меня искала ты? И обманула стражу?
– Ты сам был виноват…
– Вину свою заглажу.
 

Энергично жестикулируя и вращая глазами, он не то затаскивает, не то заманивает Юдифь в свою палатку. Одновременно в соседней комнате гасится свет в знак того, что занавес временно падает.

Юный граф собрался аплодировать, но дядюшка остановил его.

– Нельзя растрачивать свой запал раньше времени, – пояснил он. – Даже в таких вещах. Все это лишь пролог, интрига только завязывается и обещает еще много-много интересного. Лично мне любопытно, каким образом мадемуазель Ванда преодолеет известные сценические трудности, например, изобразит процесс соития и отсечение головы во втором акте. Конечно, в наше время наличие сценических трудностей спорно, но все, так или иначе, должно иметь свои границы.

Зарастро продолжал бы разглагольствовать, но тут в соседней комнате снова зажегся свет, что означало продолжение спектакля. И действительно, через минуту снова появилась Юдифь, на этот раз, чтобы прочесть финальный монолог:

 
Пусть он умрет… Как жаль его губить.
Он платье обещал и бусы подарить.
Мужчины – подлецы. Нет верности на свете.
Лишь буря пронеслась, переменился ветер.
Меня он возжелал! Исполнились желанья.
Жениться обещал… Что стоят обещанья?
Приди ж на грудь мою, мой мститель, острый меч!
За чуб его схвачу, чтоб голову отсечь.
 

И в тот же момент (фигура Олоферна успела тем временем вынырнуть из глубины) был произведен акт отсечения, и голова Олоферна, перелетев через занавеску в другую комнату, шлепнулась на пол перед бароном. Все зааплодировали пьесе, а еще более – виртуозному удару меча, а старый барон поднял лежащую у его ног голову и сказал:

– В самом деле, всего-навсего картофелина. Никакого Олоферна. Но мне казалось, что он живой. Впрочем, удивляться тут нечему. Ведь всем нам суждено рано или поздно потерять голову. Какая-нибудь Юдифь, которую мы возжелали (прелесть, что за словечко) решит нашу судьбу и убьет нас, так или этак.

– Полноте, барон. К чему эти мрачные мысли? Я нахожу это просто превосходным. Завидую поэту, способному создавать такое. Мадемуазель Ванда, вы давеча назвали имя, но, может быть, только для того, чтобы скрыться за ним… Это ваше собственное творение?

– О нет, господин граф.

– Но если не ваше, душечка, тогда чье же?

– Одного юного друга.

– То есть старого поклонника?

– Нет, господин граф, одного действительно юного друга, студента.

– Все мы студенты. И что же он изучает? В этом все дело.

– Я забыла, на его карточке это слово написано лишь наполовину. А служит он в музее на Кёниггретцер-штрассе[191]191
  На этой улице (ныне – Штреземаннштрассе) находился Королевский музей народоведения, открытый в 1886 г. Сегодня Этнологический музей расположен в юго-западном районе Далем.


[Закрыть]. Они там, если я правильно поняла, выясняют, как возник мир, из чего и когда.

– И даже – по какой причине? Интересная наука… К тому же он сочиняет стихи?

Ванда подтвердила, добавив, что юноша относится к искусству серьезно, и заставить его написать такую пьесу, как «Юдифь и Олоферн», было очень даже нелегко. Он все твердил, что не желает осквернять свою музу. Но, слава Богу, у нее, Ванды, имеются свои подходы.

– А, понимаю…

– Нет, господин граф, не то, что вы подумали. Он очень стеснительный молодой человек и просто читает мне вслух свои великие трагедии, всегда с прологом. И надеется, что я замолвлю за него словечко. Тем я его и держу. Хотя, должна сказать, ничего из него не выйдет. Но мальчик милый, сделает для меня все.

– Верю, – рассмеялся барон. – Но, дорогая моя, кто бы дерзнул вам отказать? А теперь, я думаю, мы сыграем в вист.

Принесли и раздвинули игральный стол, трое мужчин и Ванда заняли места; рядом, на низком столике, установили ведро с шампанским во льду, и старый граф лично принялся ухаживать за гостями. Собственно говоря, пила только Ванда, хоть она и предпочла бы бокалу шампанского кружку пива «Шпатен»[192]192
  «Шпатен» («Лопата») – мюнхенская пивоварня, основанная в 1397 г.


[Закрыть]. Стина стояла за стулом Папагено, вынужденная выслушивать уверения в том, что невинная дева приносит счастье. Фрау Питтельков хлопотала по хозяйству и уже снова начищала до блеска вилки.

Некоторое время они играли. Но внезапно граф, бросив карты на стол, заявил:

– Играем без толку. Настоящая игра – это la banque ou la vie[193]193
  банк или жизнь (фр.)


[Закрыть]. Я терзаюсь уже целый час, а проиграл-то всего семь марок. Ванда, вы в голосе? Разумеется, не стоит и спрашивать. У истинной дамы все реквизиты всегда с собой. Omnia mea mecum portans[194]194
  Все свое ношу с собой (лат.)


[Закрыть]…

Папагено рассмеялся.

А старый граф продолжал:

– Omnia mea… Какая перспектива! Ваше здоровье, Ванда. И ваше, мадемуазель Стина. Паулине наш тост не требуется, она и так пышет здоровьем.

– Ну-ну, граф. Вы не очень-то. Здоровьем пышет? С чего бы? Видит Бог, мои дела – не всегда удовольствие.

– О, превосходно, Паулина. Ты все-таки прелесть. Чокнемся, деточка. А теперь спойте нам, Ванда.

– Да, а кто будет аккомпанировать?

– Разумеется, тот, кто умеет, а умеет один Папагено.

– Хорошо-хорошо.

И старый барон придвинул стул к пианино, повернул маленький ключ и поднял крышку.

– Что исполняем?

– Ну, – протянул граф, – начнем с арии Папагено, уж без нее никак, дружище, это наш долг перед тобой. Итак:

 
Мужчины те, что любят страстно, душою могут обладать.
 

Но это так, банальность, это само собой. А главное – то, что дальше.

 
И должен женский пол прекрасный влеченьям сладким потакать.
 

Барон одобрительно кивнул и повторил последние слова: «влеченьям сладким потакать». Но Ванда, страдавшая, как большинство людей ее сорта, немотивированными приступами пристойности и добродетельности, вдруг заявила:

– Нет, господа, еще слишком рано. Я нахожу, что эта ария переходит всякие границы.

Господа переглянулись, не понимая, что означает эта чепуха, однако фрау Питтельков, совершенно искренне раздраженная тем, что «Ванда строит из себя недотрогу», энергично вмешалась в разговор.

– Господи, Ванда, не рассказывай сказок. Границы! Уши вянут слушать такое. Границу можно перейти или не перейти. А уж коли ты ее перешла, а мы перешли, то что в лоб, что по лбу, одним разом больше или меньше – все едино. Нет уж, Ванда, брось ломаться. Я, конечно, всегда за приличия, но терпеть не могу, когда баба жеманничает.

Похоже, назревал скандал, что при решительном характере фрау Питтельков, способной подчинить себе или сокрушить все вокруг, легко могло привести к весьма нелицеприятным высказываниям. Старый граф хорошо знал это по личному опыту, а потому поспешил обойти спорный пункт.

– Тогда, если «Волшебной флейты»[195]195
  «Волшебная флейта» – опера-зингшпиль Моцарта в двух действиях; либретто Э. Шиканедера. Премьера в 1791 г.


[Закрыть] не выходит, предлагаю «Старого вояку»[196]196
  «Старый вояка» – комическая опера Карла фон Холтей (1798–1880); ставилась в Королевском городском театре Берлина с 1825 г.


[Закрыть]. Но в костюме.

Предложение было одобрено всеми сторонами, Ванда на короткое время удалилась в соседнюю комнату и появилась снова, задрапированная в красную занавеску, с карнизом в руке (вместо древка знамени).

– Спойте, спойте!

– Я готова, – поклонилась Ванда своей публике, – но что? В «Старом вояке» две арии.

– Тогда выходную: «Не спрашивайте о моей судьбе». Чудесная ария и такая трогательная. В сущности, каждый из нас мог бы сказать это о себе, тем более, такие старые вояки, как мы. Верно, Папагено? Ну, начинайте же, быстро-быстро.

И началось. В следующий миг на все три этажа раздалось такое оглушительное пение, что даже Польцины на самом верху могли слышать повторяющийся рефрен:

 
Ничего, ничего у меня не осталось,
Только честь и седая моя голова.
 

При этом фрау Питтельков, стоявшая за стулом старого графа, постукивала его по лысине указательным пальцем, отбивая такт.

Ванда была счастлива, она выдавала все новые песни, причем фрау Питтельков, имевшая отличный слух, вела втору, а Зарастро и Папагено, все еще сидевший за роялем, подпевали: первый басом, а второй – надтреснутым баритоном.

Только юный граф и Стина молчали и обменивались взглядами.

Глава шестая

Так прошел еще час. Наконец стали расходиться. Зарастро и Папагено со всей настойчивостью попросили у мадемуазель Ванды позволения проводить ее домой. Юный граф поневоле присоединился к их просьбе. Дама, удостоенная этой двойной, даже тройной чести, со своей стороны, настаивала на упрощении церемонии, снова и снова уверяя, что ей «хватит и одного». Но, имея большинство голосов, победили оппоненты: «Слишком велика ответственность».

Когда они ушли, фрау Питтельков обняла сестру за талию, сделала по комнате три тура вальса и объявила:

– Так, Стина, вот теперь заживем. У нас есть целый кувшин темного пива и булочки, что остались от завтрака. Может, они немного зачерствели, но с маслом сойдет. Нет, какова эта Ванда, кому сказать – не поверят. А голос, что твоя веялка.

Стина попыталась утихомирить сестру, упрекая в том, что та, как обычно, слишком строга. И к тому же, выдает себя, потому что говорит все это от ревности, но ревновать не стоит, ведь с Вандой ушли все трое, а трое всегда лучше, чем один. «Ох уж эта Ванда! Ну да, если захотеть, к каждому можно придраться (и к этим двоим тоже), но в общем-то эта Грюцмахер – девушка симпатичная и, во всяком случае, добродушная».

– Да, – согласилась Паулина, – она такая. Только очень уж важничает и строит из себя. Как нарядится, то слишком много о себе воображает, да еще с таким нахальным и манерным видом.

– Ну, ты сегодня в ударе, – рассмеялась Стина. – Значит, Ванда такая. А теперь скажи мне, какая я? Нет, лучше не говори…

– И не скажу…

– Лучше скажи что-нибудь об этой троице. Каков, например, старый граф?

– Противный.

– А барон?

– Болван.

– А молодой граф?

– Бедняжка. Больной дурачок.

Глава седьмая

Следующий день промелькнул незаметно: фрау Питтельков снова наводила порядок, а Стина провела его за пяльцами, торопясь закончить большую вышивку, заказанную ей к субботе.

Второй день после вечеринки должен был пройти так же тихо, без визитов. Никто не поднимался к Стине, и она (после того, как Ольга занесла ей ключ) знала только, что ее сестра Паулина с обоими детьми ушла в город. Время тянулось медленно, и между двумя башнями Гамбургского вокзала уже повисло закатное солнце, когда на Инвалидной улице появился элегантно одетый господин, остановился у соседнего дома и принялся внимательно рассматривать фасады. Это был юный граф. Судя по его поведению, он, должно быть, позабыл номер дома с его строениями a, b, c, но рассчитывал все-таки сориентироваться в этой путанице. И действительно: то ли случайно, то ли по мелким признакам он угадал правильно и, взойдя на второй этаж, прочел табличку «Вдова Питтельков». Тут он осмелел, уверенно поднялся этажом выше и позвонил. Стина, ожидавшая сестру, сразу же отворила дверь в коридор.

– Боже, господин граф.

– Да, мадемуазель Стина.

– Вы к сестре? Она скоро вернется. У меня есть ключ, могу открыть вам ее квартиру.

– Нет, я не к вашей сестре. Я пришел к вам, мадемуазель Стина.

– Этого нельзя, господин граф. Я тут одна, а одинокая девушка должна себя блюсти. Иначе пойдут сплетни. Люди все видят.

Он усмехнулся.

– Если так, то чем скорей я войду, тем оно будет надежнее.

– Ну, будь по-вашему, господин граф… Прошу…

И с этими словами она отступила от двери и направилась в свою комнату. Граф последовал за ней.

Пока длился этот разговор, фрау Польцин вела наблюдение у своего дверного глазка. В тот момент, когда Стина прошла впереди графа в комнату, Польцин также удалилась в свою полутемную мансарду, где на раскладном столике уже стоял ужин для ее супруга: копченая селедка и круглый деревенский хлеб. Она всегда покупала два таких каравая, потому что «свежий слишком крошится».

– Ну, как считаешь, мать? – сказал Польцин. – Накинем три марки? Вроде бы это немного.

– Три? Как бы не так. Самое малое пятерку. Да и то потому, что наверняка еще неизвестно. Он уж так дрожал, так уж весь трясся.

С этими словами она приложила ухо к стене, а Польцин, не желая своим стуком мешать важному делу подслушивания, отложил работу и принялся за ужин.

Глава восьмая

Нежданный гость вошел в комнату, а Стина снова подошла к окну, где были установлены пяльцы с вышивкой, и пригласила юного графа занять место на стоявшей наискосок тахте. Он отклонил это предложение, а вместо этого взял стул и придвинул его ближе к Стине. Та, со своей стороны, вернулась к своему вышиванью, хотя и была явно взволнована. Иголка с оранжевой шелковой ниткой взвивалась вверх и стремительно опускалась, посверкивая при каждом стежке.

– Ну, господин граф, – начала она, все ниже склоняя голову над работой, – чему я обязана этой честью? Что привело вас ко мне?

Но прежде чем тот, к кому был обращен вопрос, успел найти ответ, она продолжила с горячностью, обычно совсем ей несвойственной.

– Я думаю, вы заблуждаетесь на мой счет. Возможно, вы будете над этим смеяться, но я девушка честная, и никто на свете не посмеет подойти ко мне и сказать: «Ты лжешь». Ну да, я вижу, что происходит… Нет-нет, дайте мне сказать… и такая жизнь, какую ведет моя сестра, меня не соблазняет; она меня просто в ужас приводит. И лучше всю жизнь бедствовать и помереть в богадельне, чем каждый день терпеть вокруг себя важных стариков, выслушивать их непристойности, и колкости, и двусмысленные шуточки, которые, может, еще хуже. Не могу я этого, не хочу. Вот теперь вы знаете, на каком вы свете.

– Мадемуазель Стина, – сказал юный граф. – Вы говорите, что я в вас ошибаюсь. Не думаю, что я в вас ошибаюсь. Но даже будь это так, позвольте мне сказать, что и вы во мне ошибаетесь. Я пришел к вам, потому что вы мне понравились и вызвали участие или, скажем честно, потому что мне вас жаль. Я по вашему виду понял, что на вчерашней вечеринке не все пришлось вам по душе и по вкусу, вот я и сказал себе: сходи, узнай, как там мадемуазель Стина. Да, я так решил, и если уж могу вам помочь, то помогу и верну вам свободу, и вырву вас из этого окружения. Я думаю, что смогу это сделать, хоть я и не принц, и тем более не чудотворец. А вы не должны опасаться, что в один прекрасный день я явлюсь к вам и потребую благодарности. Нет, ничего подобного. Я болен и не любитель того, что счастливые и здоровые люди называют развлечениями. Это долгая история, и я не собираюсь докучать вам, рассказывая ее, по крайней мере, сегодня.

Говоря это, он поднялся и, опираясь рукой на спинку стула, на котором сидела Стина, посмотрел на солнечный шар, исчезавший в этот момент за деревьями Инвалидной улицы. Все тонуло в золотом мерцании, и прекрасное зрелище заката так его захватило, что он надолго замолчал. Наконец, он взял Стину за руку и сказал:

– Я говорил вам о свободе, о помощи, об освобождении… Не давайте мне ответа. Все это фальшиво, и глупо, и высокомерно. Я чувствую, что нуждаюсь в поддержке, вот и вообразил, что вам тоже нужна помощь. Но мне вдруг стало ясно, что вам она не нужна, не может быть нужна.

Стина усмехнулась. А юный граф, который не заметил ее усмешки или не пожелал ее заметить, продолжал все в том же элегическом тоне.

– Да, мадемуазель Стина, болезнь с юности стала моим жизненным призванием, но у нее есть свои преимущества: когда ты болен, ты ощущаешь нервы во всех десяти кончиках пальцев, чувствуешь людей и обстоятельства, понимаешь, счастливы они или нет. Между прочим, и помещения, где живут люди, говорят мне о многом. Здесь, я уверен, вы не можете быть несчастливы. Ведь не случайно из вашего окна открывается такой прекрасный вид, и комната, в которую каждый вечер так ласково заглядывает солнце, – хорошая комната.

– Да, сказал Стина, – так оно и есть. Хотя хвастаться счастьем нельзя, чтобы не сглазить. Но я и вправду счастлива.

Молодой граф покосился на нее, испытующе и почти изумленно. Против ожидания, он нашел, что комната очень уютная, и недолго думая решил, что здесь она счастлива. И все же он был уязвлен, услышав из ее уст искреннее подтверждение того, что сам только что сказал. Стина все это видела и потому добавила:

– Только не подумайте, что я прямо не знаю, куда деваться от сплошного счастья. Вовсе нет. Я счастлива, но не как те, что не знают нужды и беды. И не так, как католическая монахиня, которая выхаживала меня во время болезни прошлой зимой. Вот у кого праведная душа, ей бы только угодить Богу. Она, конечно, намного счастливее, чем я. А я, как все обычные люди, благодарю Бога уже за то, что не случилось ничего дурного.

– Но вы живете с сестрой. Вам эта совместная жизнь не в тягость?

– Нет. Я люблю свою сестру, а она любит меня.

– Но вы такие разные.

– Не настолько, как вы думаете. Вы заблуждаетесь на счет моей сестры; моя сестра очень хорошая.

– Но ее связь. Об этом, наверное, идут разговоры, люди, которые учили катехизис и соблюдают десять заповедей, осуждают ее.

– Да, конечно, осуждают, и моя сестра, сталкиваясь с ними, часто слышит обидные слова. Вообще-то она очень вспыльчивая, но на них внимания не обращает. Она очень разумная и понимает справедливость. Она, когда слышит обидные слова, всегда говорит мне: «Да, Стина, так оно и бывает; кто живет в чаду, тому гореть в аду».

– Ну, допустим. Но чем более здраво судит о жизни ваша сестра, чем больше она сознает, что своим поведением вызывает пересуды и сплетни, тем больше она должна страдать от людского презрения.

– Может, так оно и было бы, – возразила Стина, – если бы все люди думали одинаково. Но ведь этого нет. В глаза ее осуждают отдельные люди (а им бы лучше помолчать), но большинство только судачат и сплетничают между собой, они не желают ей зла и в душе думают совсем по-другому.

– И что же они думают?

– Трудно сказать, но так оно и есть, и вряд ли может быть иначе. Потому что бедный человек только и думает, как избавиться от нужды и нищеты, но придумать ничего не может. Вести себя хорошо и соблюдать заповеди – хорошо и прекрасно, но это что-то шикарное для богатых и знатных. А если ты бедный, но тоже хочешь жить красиво, все на тебя ополчаются (а больше всего вчерашние хозяева) и сплетничают, и судачат, что вот, дескать, строит из себя невесть что. Ах, сколько раз я слышала: «Больно много она о себе воображает».

– Какая сбивчивость понятий.

– Да, вы это так называете, не хочу с вами спорить. Но те же самые люди, такие вроде бы сбивчивые, знают свои обязанности, если согласились выполнять их по доброй воле. Это дорогого стоит… Они хоть в сердцах и говорят нынче одно, а завтра другое, но слово и обещание свое держат. Одно дело – хорошее поведение, и коли ты свободный человек, хочешь – соблюдай его, хочешь – нет. А контракт – другое дело, его соблюдай, как должно. Ежели я что взяла на себя, то и выполню, тут главное – честность. И случись бедной женщине завести любовника, можно ее осуждать, а все-таки еще и похвалить следует.

– И ваша сестра заслуживает похвалы?

– Да. Можно ее укорять, что у нее любовник, но многие не считают это позором. Они говорят, дескать, женщина бедная, ее нужда заставила, такая уж у нее судьба, а от судьбы не уйдешь. Люди прощают ей грех и требуют только, чтобы она исполняла то, что обещала. Ванде можно делать и вытворять что угодно, а моей сестре Паулине нельзя. Она должна делать, что обещала, и могу вас уверить, она свои обязанности блюдет.

– И ваша сестра со всем этим примирилась? И, может быть, даже с легкостью?

– Ей нелегко. Скорее трудно. Но, по правде говоря, не из-за добродетели (она о ней знать не желает), а потому что ей, с ее характером, не по душе та жизнь, которую приходится вести. Моя сестра трудолюбивая и любит порядок и без всяких там страстей. По крайней мере, она сто раз меня в этом уверяла.

– Искренне уверяла?

– Чужая душа – потемки. Но я думаю, искренне. Знай вы мою сестру так же хорошо, как я, вы бы тоже ей поверили.

– А все-таки вчера, когда я спросил ее об Ольге, она ответила: «Нельзя об этом спрашивать». У Ольги есть отец, как не быть. А больше ничего утверждать нельзя.

Стина смущенно улыбнулась. Потом сказала:

– Да, очень на нее похоже – разговор в таком тоне. Но это не из-за плохого воспитания а с досады. Она знает, что все еще хороша собой, ей постоянно хочется нравиться мужчинам и приводить их в восхищение, для того только, чтобы потом высмеивать. Тщеславная она, что ни говори, и сама от этого страдает. Я ее лучше знаю, потому что знаю ее жизнь. Ей и двадцати не было, когда она родила Ольгу. И осталась одна с ребенком. Обычная история соблазненной девушки, от которой я вас избавлю. А когда ее претензии удовлетворили кругленькой суммой, она стала «завидной невестой» и вскоре после этого вышла замуж. И как в большинстве таких случаев, за хорошего честного парня. Должна сказать, он ей подходил. Она была превосходной женой, могу сказать, безупречной, а когда ее муж захворал, она ухаживала за ним до самой смерти, ничего для него не жалела. И конечно, к тому времени, когда его похоронили, она уже истратила последний грош, и ваш дядюшка, который жил в том же доме, принял в ней участие. А потом все получилось, ну вы знаете, как. Так оно и продолжается вот уже третий год, и ее это устраивает, но, несмотря на это, она бранится и жалуется, впрочем, больше по привычке. Она воспринимает свою теперешнюю жизнь как службу, в которой есть хорошее, есть и дурное, но хорошего больше, потому что ей не нужно заботиться о хлебе насущном. Вот я и прошу вас, когда увидите ее снова, вспомните мои слова и судите о ней по ним. Вы обнаружите, что я не сказала ничего лишнего.

– А чего она требует от вас?

– Требует? Ничего. Она любит меня всем сердцем и радуется, что я себя соблюдаю, и ободряет меня. «Блюсти себя – всегда самое разумное», – вот ее слова. А случись что со мной, она не придаст этому значения, скажет только: «Ох, как я тебя понимаю, Стина, поступать правильно – не всегда получается». Да, то, что она называет правильным, она считает желательным, но не таким уж обязательным и необходимым; она мне доверяет, вот и все.

Пока длилась эта беседа, солнце зашло, и лишь один поблекший луч вечерней зари еще мерцал между ветвями парковых деревьев. Стина давно уже отставила в сторону пяльцы, и молодой граф, сидевший теперь напротив нее, видел в оконном отражении газовые фонари, вспыхнувшие вдоль всей улицы. Он был так захвачен этим странным зрелищем, что ненадолго замолчал.

– Я вижу, – сказала Стина, – это отражение в окне и на вас подействовало. Я к нему привыкла, всегда одно и то же.

Молодой граф кивнул. Потом встал и, как бы прощаясь, взял Стину за руку.

– Вы позволите все-таки навещать вас, мадемуазель Стина?

– Вам лучше не приходить. Вы меня только тревожите.

– Но вы не запрещаете, не говорите «нет»?

– Я не говорю «нет», потому что права не имею. Моя сестра скажет, что так вести себя глупо, а я знаю, что должна с ней считаться.

– Тогда до свиданья, мадемуазель Стина.

Стина проводила его до маленького коридора, потом быстро вернулась в комнату и подошла к открытому окну вдохнуть свежего воздуха. Но на сердце у нее было тревожно, она определенно чувствовала, что это знакомство сулит ей только трудности и горести. «Почему я не сказала „нет“? И вот уж я у него в руках… Но я не хочу, не хочу. Я поклялась ей. У смертного одра. „Стина, – сказала она перед смертью, – блюди себя. Не то худо будет. Ты не такая красавица, как твоя сестра Паулина, это меня утешает. Ах, уж эта красота…“ Я тогда была еще почти ребенком, но я ей обещала и слово сдержу!».

Едва молодой граф, провожаемый Стиной, вышел из комнаты в коридор, фрау Польцин оставила свой пост у стены и вернулась к складному столу, и между супругами состоялся краткий, но доверительный обмен мнениями.

– Вообще-то, он пробыл у нее довольно долго, – сказал Польцин, снова усаживаясь за свой ткацкий станок. – И как они там?