Текст книги "Сесиль. Стина (сборник)"

Глава двадцать четвертая

Гордон покинул Сесиль в большом волнении и только по дороге домой опомнился и обдумал свое поведение. Он действовал под влиянием момента. Увидев ее такой больной и покорной судьбе, он и впрямь преисполнился сердечного участия. Но это чувство чистого сострадания длилось недолго. Несмотря на всю ее слабость и покорность, а, может быть, благодаря им, было в ней что-то обольстительное, и он снова поддался этому очарованию. В конце концов, он все-таки опустился до двусмысленных увещеваний, не считая себя обязанным ни умерять, ни, тем более, сдерживать свои порывы после того, что стало ему известно из писем Клотильды. Он произносил слова и делал намеки, которые еще неделю назад были бы невозможны. «Да, – подвел он итоги своих размышлений, – вот, значит, что получилось и как оно произошло. А она просила о пощаде, серьезно, как никогда прежде. И столь же смиренно, как всегда».

Уже дойдя до Тиргартена и свернув на Леннештрассе, он все еще продолжал вести разговоры с самим собой. Он представил себе, как будет торчать дома среди старой мебели, пялясь на две олеографии[161]161
  Олеография. – Вид цветного полиграфического воспроизведения картин, выполненных масляными красками, самый распространённый во второй половине XIX в. способ репродукции живописи.


[Закрыть] со швейцарскими пейзажами. Они и в обычных обстоятельствах раздражали его до крайности, а уж сегодня даже мысль о них показалась ему вдвойне невыносимой. Поэтому, не заходя домой, он направился к свободной скамейке, радушно освещенной октябрьским солнцем.

Он уселся в углу скамьи, облокотился на руку и попытался собраться с мыслями, но постепенно череду его размышлений сменила вереница гротескных образов. Он видел перед собой красивую госпожу фон Заха, в глухом платье из черного крепа, расшитом тремя рядами черного бисера вокруг шеи и на груди. Крест с распятием свисает до пояса. А рядом с ней Сесиль, она смотрит на дорогу и ждет кого-то. А вот и они: те, кого она ждет. Первым появляется старик в охотничьей куртке, кряжистый и важный, с седой бородой, подстриженной на английский манер; а потом юноша в дорожном костюме, элегантный и изможденный, задыхающийся от кашля; а потом некто третий в мундире с высокими эполетами и золотым шитьем на воротнике. Гордон не смог удержаться от смеха. «Привет от Лессинга. Это же Маринелли[162]162
  Маринелли. – Персонаж трагедии Г.Э. Лессинга «Эмилия Галотти» (1772), интриган.


[Закрыть]. Да, камергер принца… И в этом мире она жила. Печально. Но что это доказывает? Следует ли сделать отсюда вывод, что она разыгрывала передо мной комедию, и все это лишь уловка красивой женщины, которая чувствует себя неудовлетворенной и хотела бы заполнить любовной интригой долгие одинокие часы пустого существования? Нет. Если это ложь и обман, тогда все – ложь. Тогда одно из двух: либо я не в состоянии отличить истинное от ложного, либо искусство лицедейства за семь лет моего отсутствия сделало гигантский шаг вперед. Такой гигантский, что мне, с моими слабыми познаниями, за ним уже не угнаться…»

Он хотел отделаться от этих и подобных мыслей, но на душе все равно было муторно. «Мир – это сплошные противоречия, внешние и внутренние, куда ни посмотришь, везде свет и тени. Самые благодарные люди внезапно проявляют черную неблагодарность, а праведники во главе с их блаженным Иовом ропщут на Господа и Его заповеди. Чего только ни вмещает человеческое сердце? И всё со всем уживается, стоит чуть сместить зло и добро – и готово: сегодня ты порядочен, а завтра легкомыслен, и сегодня так же искренен, как вчера. Клотильда была права, когда просила не выплескивать с водой и ребенка. А как сказала Роза? „Бедная женщина“. Значит, есть же у Сесиль качества, заслуживающие участия. А это много значит. Ведь женщины строже всего осуждают женщин, а раз уж они прощают – значит есть причина такого снисхождения».

В этот момент к нему на скамейку подсела типичная обитательница квартала Шпреевальд – нянька с детской коляской. Ее крутые бедра в сочетании с тупой чувственностью, написанной на физиономии, отнюдь не соответствовали его настроению, поэтому он, к явному изумлению соседки, вскочил и быстрыми шагами удалился в глубину парка.

Когда спустя час, усталый и измотанный, он вернулся домой, консьерж вручил ему письмо и телеграмму. Письмо было от Сесиль, это он понял по почерку, так что вопрос о том, от кого пришла телеграмма, в данный момент оставил его равнодушным. Он быстро взбежал по лестнице, торопясь прочесть письмо, вошел в квартиру, но внезапно остановился, охваченный страхом. Наконец, он вскрыл письмо.

«Дорогой друг, – писала она, – так дальше не пойдет. С того дня, когда мы устроили небольшой прием, вы изменились, изменилось ваше отношение ко мне. Я сказала вам и повторяю, что не стану допытываться о причине. Но какова бы ни была эта причина, спросите себя, достанет ли у вас желания и сил вернуться к тому тону, который вы приняли прежде и который делал меня такой счастливой. Проверьте себя и, если вы ответите себе „нет“, тогда пусть разговор, который мы только что вели, будет последним. Речь идет о вашем и моем счастье. Мой дрожащий почерк скажет вам, что происходит в моем сердце, оно разрывается на части. Но я заклинаю вас: давайте расстанемся – или в него ворвется нечто еще худшее. Рано или поздно профессия, которой вы себя посвятили, снова позовет вас в большой мир – опередите ее. Я вас не забуду. Не смогу забыть. Всегда ваша Сесиль».

Он был тронут, и больше всего его тронуло ее откровенное признание в сердечной склонности. Но именно в нем он увидел серьезность того, что читалось между строк, что вынудило ее сделать свои признания.

«Она спрашивает, достанет ли у меня желания и сил. Желания – да, но не сил. Может быть, потому, что и желание – не то, не такое, каким должно быть. А откуда ему взяться? Не могу я жить здесь и каждый день равнодушно проходить мимо ее дома, как будто не знаю, кто там горюет за опущенными ставнями. Значит, нет у меня ни того, ни другого: ни сил, ни желания».

Он еще раз пробежал глазами последние строки и только тогда взял телеграмму. Она содержала указание срочно приехать в Бремен, так как датское правительство снова чинило препятствия проекту.

«Не будь этого письма, телеграмма привела бы меня в ужас, а теперь она – знак свыше, как и тот приказ, что выдернул меня из Тале. Разве что теперь ситуация усугубилась. Не было бы счастья, да несчастье помогло. И что с огнем играть нельзя – истинная правда. Пошлость? Банальность? Но чем банальнее пословицы, тем больше в них истины. Итак, я получил приказ к отступлению! Отступать будет легче, чем казалось еще полчаса назад. Все, что есть во мне хорошего и вменяемого, голосует „за“ и приходит на помощь. Неужели я дам себя одурачить, стану игрушкой капризной бабы? Мне это претит. Но ведь здесь нет ничего подобного, ни обмана, ни женского каприза, ни игры. Бедная Сесиль. Тебе не вдалбливали с колыбели высокую мораль, и Верхняя Силезия с ее потугами на аристократизм и нищетой дворянства – не лучшая школа нравственности. Что верно, то верно. Но были же в тебе и хорошие задатки, некий эстетический элемент, какая-то врожденная деликатность, дар отличать настоящее от поддельного, правду от неправды. Конечно, осталось кое-что с того времени, когда на стол ставились грибочки и Roi Champignon, но ты хочешь покончить с прошлым, стать искренней и честной, и мешать тебе в этом было бы низко и просто дурно. Значит, прочь отсюда! Прочь! Жить – значит хоронить надежды».

Он бредил вслух и верил в то, что говорил. Но внезапно опомнился и усмехнулся.

«Надежда – вот идеальное слово, которое не подходит для моих желаний, ни теперешних, ни прежних. Но разве надежды всегда должны быть идеальными, как белые лилии на лугу? Нет, они могут иметь цвет, красный, как цвет наперстянки, что цвела в горах. Но белая ты или красная, прощай, надежда, прощай».

И он позвонил хозяйке и отдал распоряжения для своего отъезда.

Глава двадцать пятая

На следующее утро он прибыл в Бремен и снял номер в отеле «Хильманн», замечательной гостинице, где он останавливался и прежде. Окна в его номере были открыты, и можно было любоваться то оживленной Зёгештрассе, начинавшейся за эспланадой, что отделяла предместье от Старого города, то подъездной дорожкой к отелю, где сидели гости и как раз сейчас пили утренний кофе. Стояла приятная, теплая погода, и деревья на крепостном валу мощным куполом защищали от ветра всю покрытую гравием дорожку. Ему тоже захотелось посидеть здесь, он переоделся, сбежал вниз по лестнице и занял место за одним из столиков. Уличная суета – телеги, катившие к порту, служанки, спешащие на рынок, дети, бегущие в школу, – действовала на него умиротворяющее, возвращая душе покой, которого он лишился с той минуты, как получил письмо от Клотильды. Тогда он постоянно видел перед собой Сесиль, ее туманный облик, казалось, издали приветствовал его и одновременно отталкивал. Сейчас настроение было самое подходящее, он приказал принести ему чернил и бумагу и принялся писать.

«Высокоуважаемая милостивая государыня, дорогой друг. Вчера одновременно с вашим письмом я получил телеграмму, которая призвала меня сюда. Еще сутки назад она бы сделала меня несчастным, но теперь она оказалась весьма кстати и помогла мне, как уже было однажды, преодолеть колебания и побороть себя.

Вчера вы писали мне, что я должен обрести прежний тон наших счастливых дней. Но находясь с вами рядом, дыша тем же воздухом, я никогда не смог бы этого сделать. А в разлуке я смогу это сделать или научусь этому, потому что мне нужно этому научиться. Сейчас еще раннее утро, и я еще не видел никого из моих работодателей, но если все сложится так, как я того желаю, желаю всей душой, то закончатся все переговоры, привязывающие меня к здешнему берегу, и я, выполняя данные мне поручения, снова пущусь в дальние странствия по белу свету. Потому что на чужбине, оглядываясь назад, мы принимаем воображаемую картину за действительность, и терзающая нас тоска становится нашим счастьем. Я надеюсь, что рано или поздно я снова пройду по снежным перевалам Гималаев, и чем выше поднимусь, тем чаще буду вспоминать прежние счастливые дни, Кведлинбург и Альтенбрак и памятник на утесе… Все это лишь мечты и видения, но мы находим утешение там, где его находим. Прощайте, дорогой, любимый друг.

Сердечно преданный вам Лесли-Гордон».

Гордон надеялся на ответ, но ответа не было, и это обеспокоило его и огорчило. Между тем, весь октябрь продолжались геодезические работы и переговоры, которые привели его сначала в Силезию, а затем на север, в Лимфьорд. Дела не оставляли времени для уныния. В душе его теснились воспоминания, но любое страстное чувство казалось похороненным, и он радовался, что это приключение, опасности которого он вполне сознавал, в конце концов приняло именно такой оборот.

В таком-то настроении он совершенно неожиданно получил указание еще раз вернуться в Берлин. Он чуть ли не испугался, когда обстоятельства не оставили ему выбора. В один из серых ноябрьских дней он прибыл в окутанный туманом Берлин. В момент остановки поезда туман сгустился в затяжной дождь, и Гордон поспешил укрыться от него в том самом отеле Du Parc, где он ежедневно обедал в сентябре.

Отведенная ему комната в первом этаже выходила на улицу Бельвю, из окна открывался вид на обсаженный деревьями помост, где он в свое время провел несколько счастливых часов после возвращения с Хафенплац. Все это осталось в прошлом, да и декорации переменились. Пышные каштаны, тогда чуть тронутые желтизной, теперь оголились, а с крыши на помост лились потоки дождевой воды, как раз в том месте, где громоздился весь летний запас столов и стульев Гордону стало не по себе.

Надеюсь, это не предзнаменование, подумал он. Ничего хорошего оно не сулит. Но, в конце-то концов, чего иного прикажете ожидать от ноябрьского дня! Some days must be dark and dreary…[163]163
  Иные дни должны быть хмуры и тоскливы. (англ.) Последняя строка стихотворения Генри Уодсворта Лонгфелло «Дождливый день».


[Закрыть] Это Теннисон или Лонгфелло? Не помню. Во всяком случае, кто-то из них, и если уж иные дни должны быть хмуры и тоскливы, то почему бы не этот? Впрочем, огонь в камине и чашка кофе значительно исправят положение.

Он позвонил, отдал распоряжения коридорному и задал ему несколько вопросов.

– Что идет в театре?

– «Возмутитель спокойствия»[164]164
  «Возмутитель спокойствия». – Комедия немецкого драматурга Юлиуса Родериха Бенедикса (1811–1873).


[Закрыть].

– Старовато. А что в опере?

– «Тангейзер[165]165
  «Тангейзер и состязание певцов в Вартбурге» (1845) – опера Рихарда Вагнера.


[Закрыть]».

– У вас есть билеты?

– Да, в партер и на первый ярус. Поют Ниман и Фоггенхубер.

– Хорошо. Первый ярус. Оставьте у портье.

Около семи вечера извозчик подъехал к зданию оперы, и швейцар, готовый к услугам как при гололеде, так и в сухую погоду, предупредительно открыв дверцу экипажа: «Будьте осторожны».

Гордон с удовольствием оглядывал полный зал и отвлекся от этого занятия лишь тогда, когда поднялась вверх дирижерская палочка и раздались первые звуки увертюры. Он знал наизусть каждую ноту и упоенно слушал, пока вдруг не заметил Сесиль. Она сидела в ложе напротив, облокотившись на парапет, а рядом с ней тайный советник, и он что-то нашептывал ей, а она закрывала пол-лица веером, и головы их соприкасались. Так, по крайней мере, показалось Гордону. И тут поднялся занавес, но Гордон уже ничего не видел и не слышал и только смотрел, не отрываясь, на ложу, зажимая левой рукой рот и подбородок, закипая от ревности и желания увидеть лучше слишком много, чем слишком мало. Казалось, двое в ложе напротив следили за действием не поверхностно, но внимательно и даже серьезно, и только в паузах обменивались короткими замечаниями, причем Сесиль отвечала на них улыбкой, а тайный советник многозначительным кивком головы.

Гордон терпел адские муки и, вынашивая план мести, сомневался лишь в том, выступить ли ему в подходящий момент (а такой момент непременно возникнет) в роли обвинителя или Мефистофеля. Разумеется, он сделал выбор в пользу последнего. Насмешка и презрительное остроумие были единственно верным тоном, и едва он пришел к этому решению, закончился первый акт.

Ложа напротив опустела, в ней остались только Сесиль и ее друг дома.

Гордон ринулся вперед, чтобы предстать перед дамой.

Тайный советник взял свой бинокль и навел на занавес. Не успел он обернуться, возможно, для того, чтобы обменяться со своей приятельницей и соседкой впечатлением знатока об Арионе, а еще вероятнее, о группе резвящихся нереид, как заметил соперника, едва удостоившего его кивком и уже склонившегося в глубоком поклоне перед Сесиль.

– Какое счастье для меня, сударыня, – начал Гордон в своем самом саркастическом тоне, – приветствовать вас здесь и сейчас. Я собирался нанести вам визит завтра днем. Но все складывается для меня самым удачным образом. Вы позволите справиться о вашем самочувствии?

Сесиль дрожала от волнения, судорога грозила лишить ее речи, она только и могла, что с трудом выдавить из себя: «Господа знакомы? Тайный советник Хедмайер… Господин фон Гордон…»

– Уже имел эту честь, – сказал Гордон, опускаясь на одно из освободившихся мест. Но сразу же, слегка опершись на подлокотник, он продолжил нарочито развязным тоном. – Зал полон народу, сударыня, во всяком случае, народу больше, чем можно было ждать от оперы, которая идет вот уже тридцать лет и которую каждый знает наизусть. Видно, материал очень уж хорош или исполнители превосходны. Я имею в виду Нимана. Ведь он прирожденный Тангейзер, с ним никто не сравнится. По крайней мере, на сцене. Мне все это напоминает славные дни, когда я, пользуясь преимуществом гвардейских эполет (удивительно, что их еще носят в моем железнодорожном полку), сидел здесь, то ли в качестве поклонника искусства, то ли как военный аксессуар для публики. Впрочем, у меня складывается впечатление, что дружище Хюльзен[166]166
  Хюльзен, Бото фон – генерал-интендант королевского театра.


[Закрыть] все еще осыпает своими милостями правого и виноватого. Взгляните вон туда, сударыня! Прямо рекрутский набор en masse[167]167
  в полном составе (фр.)


[Закрыть], во главе, как обычно, с Александровским полком.

Сесиль лишь наполовину уловила насмешливость тона, но тем яснее расслышал ее тайный советник. Давая понять, что презирает невежество «канадца», отставшего от жизни и растерявшего «Европы чрезмерную учтивость»[168]168
  Цитата из стихотворения «Дикарь» немецкого поэта И.Г. Зойме (1763–1810).


[Закрыть], он возразил со свойственной ему иронией:

– Вы отсутствовали всего семь лет, господин фон Гордон? Я полагал, что дольше.

Гордон, умевший ценить меткую шпильку, даже вонзенную в него самого, моментально пришел в хорошее расположение духа.

– К вашим услугам, господин тайный советник; к сожалению, всего семь лет, но я намереваюсь как можно скорее удвоить этот срок, а именно занявшись своим дальнейшим воспитанием. Воспитанием характера, разумеется. Если удастся, я стану настоящим дикарем, в котором нет никакой фальши, даже внешней. Но я вижу, ложа начинает наполняться прежними обитателями, и мне пора ретироваться. Вы позволите, сударыня, вскоре нанести вам визит?

– В любое время, господин фон Гордон, – сказала Сесиль. – Не заставляйте меня ждать дольше, чем того требуют ваши служебные обязанности. Мне очень хочется услышать о вас.

Все это она проговорила торопливо и смущенно, почти не сознавая, чту говорит. Но Гордон откланялся и вернулся в свою ложу.

Весь второй акт он старался сделать вид, что с особым интересом следит за действием, и в самом деле, сцена в вартбургском зале и появление певцов захватили его на некоторое время. Но не надолго. Когда он снова поднял взгляд на ложу напротив, Сесиль уже покидала ее, и советник следовал за ней.

Это было уже слишком, он не мог этого вынести; в его мозгу проносились самые безумные картины, голова кружилась. С трудом взяв себя в руки, он взглянул на часы. «Половина девятого. Поздно. Но не слишком поздно. Ведь она же сказала: милости прошу в любое время».

И он встал, чтобы преследовать сбежавшую парочку. Если я застану их, дело примет достаточно скверный оборот. Если нет… Ему не хотелось додумывать свою мысль.

Глава двадцать шестая

– А, господин фон Гордон, – сказала горничная, когда визитер в столь поздний час со всей силы (вероятно, чтобы заглушить нечистую совесть) позвонил в дверь.

– Мадам у себя?

– Да. Она была в театре и только что вернулась. Господа будут очень рады.

– И господин полковник дома?

– Нет, господин тайный советник.

Гордон приказал доложить о себе и вошел прежде, чем получил приглашение войти.

Сесиль и тайный советник были в равной степени ошарашены, и ехидная усмешка последнего, казалось, означала: «Перебор».

Гордон отлично это видел, но пересек комнату и сказал, целуя руку Сесиль:

– Простите, дорогая мадам, что я так быстро воспользовался вашим разрешением. Но, честно говоря, в тот самый момент, когда вы покинули ложу, у меня пропал всякий интерес к опере, и осталось лишь желание провести вечер рядом с вами. Не слишком подходящее время для первого визита, но ваши любезные слова… Так простите же мне столь поздний час.

Между тем Сесиль опомнилась и сказала со спокойствием, которое ясно показывало, что при столь неслыханном поведении к ней начинает возвращаться самообладание.

– Позвольте повторить вам, господин фон Гордон, что вы желанный гость в любое время. А поздний час, о котором вы говорите… Что ж, я припоминаю вечер в обществе придворного проповедника, когда вы пришли еще позже. Тоже из театра. Тогда давали «Дон Жуана», и вы дождались финала.

– Совершенно верно, милостивейшая государыня. Всегда интересно узнать, что случится с Дон Жуаном.

– И с Мазетто[169]169
  Мазетто – персонаж оперы Моцарта «Дон Жуан», ревнивый жених Церлины.


[Закрыть], – добавил Хедемайер, вставая с кресла, в котором он только что расположился.

– Но вы же еще не уходите, дорогой советник, – перебила его Сесиль, к которой в эту минуту снова вернулась вся ее робость. – Прямо сейчас, не дождавшись чаю. Нет, вы не причините такой обиды ни мне, ни господину фон Гордону, который так ценит хорошую беседу. А что интересного могу сказать ему я? Нет, нет, останьтесь непременно.

Она позвонила.

– Чаю, Мари… Послушайте, дорогой друг, какой дождь на дворе. Я ожидаю придворного проповедника, он обещал навестить меня. Еще раз прошу вас остаться.

Но тайный советник был неумолим.

– Дражайшая мадам, меня ждут в клубе за ломберным столом. И даже если бы это было не так, нельзя забывать, что ты не один на свете. Было бы несправедливо поставить господина фон Гордона в столь невыгодное положение. Ему пришлось столько недель обходиться без вашего общества, а вам без него. Сейчас он сообщит вам море новостей, и я достаточно деликатен, чтобы не мешать этим сообщениям. Если позволите, я загляну к вам завтра. А пока что передайте привет господину полковнику. И от вас тоже, господин фон Гордон?

Гордон удовольствовался тем, что холодно и формально поклонился тайному советнику, который между тем подошел к Сесиль и поднес к губам ее руку.

– Как бы я хотел остаться. Но это против моих правил. И не ссылайтесь на придворного проповедника. Придворные проповедники никому не мешают. Тот, кто по долгу службы выслушивает исповеди, не опускается до бестактности. Впрочем, он еще не пришел. Значит, до завтра, до завтра.

И он ушел. Как раз в этот момент Мари принесла чай. Она собралась было сервировать стол, но Сесиль больше не могла сдерживать клокотавшие в ней чувства.

– Оставьте, Мари, – сказала она.

Когда она заговорила с Гордоном, голос ее дрожал от возбуждения и чуть ли не гнева.

– Это возмутительно, господин фон Гордон. Чего вы добиваетесь? Зачем?

– И вы еще спрашиваете?

– Да, спрашиваю: чего вы добиваетесь? И не толкуйте мне о вашей симпатии. Симпатия не выражается в таких выпадах. И что подумает о вас тайный советник? В каком свете вы себя выставляете?

– Во всяком случае, не в более сомнительном, чем он себя. Моя репутация – это моя забота.

– Но в каком свете вы выставляете меня? А ведь вы понимаете, что это мое дело. Я считала вас рыцарем, или, раз уж вы такой англоман, джентльменом, и вижу, что жестоко и горько заблуждалась. Уже ваше появление в ложе было оскорблением. То есть не само появление, но избранный вами тон и взгляды, которые вы метали. Я избаловала вас, открыла вам свою душу, я обвинила и унизила себя, но вместо того, чтобы великодушно помочь мне выпрямиться, вы, кажется, требуете, чтобы я еще ниже склонилась перед вашим величием. Не так уж много у меня добродетелей, на все Божья воля, но одну я могу себе приписать с вашего собственного согласия. А теперь вы вынуждаете меня обратить то единственное, что у меня есть, малую толику смирения, в высокомерие и гордость. Но вы не оставляете мне выбора. А потому извольте выслушать: я не беззащитна. Заклинаю, умоляю вас, не вынуждайте меня искать этой защиты, она гибельна для вас и для меня. А теперь скажите, что будет дальше? Как это все прикажете называть? Чем я провинилась, чем заслужила эту крайность? Объяснитесь.

– Объясниться, Сесиль? Разгадка проста: я ревную.

– Ревнуете? И вы говорите об этом так, словно имеете полное и законное право на ревность, словно вы вправе оценивать мои поступки и контролировать мои шаги. Есть у вас такое право? Нет. Но если бы вы его имели, благородный образ мысли не отменяется даже ревностью, я это знаю по опыту. Вы могли совершить нечто худшее, чем совершили, но ничего более мелочного и менее достойного.

– Ничего менее достойного? Да что же я такого совершил? То, что можно понять, можно и простить. Сесиль, вы слишком строги ко мне, пожалейте меня. Вы знаете, что со мной творится, что творилось со мной с первого мгновения, с первого взгляда на вас. Но я сдерживал себя. Потом настал день, когда я признался вам во всем. Вы поставили меня на место, умоляли не нарушать вашего душевного спокойствия. Я подчинился, стал избегать вас, уехал. И в первый же день, когда я, совершенно случайно, Бог мне свидетель, встречаю вас, что я вижу? Вы знаете. Вы знаете, что этот ехидный, злобный господин с самого начала был моим врагом, моим противником, что он присвоил себе право издеваться надо мной и моими чувствами. И именно он оказывается в ложе напротив, самоуверенный и самодовольный, как никогда прежде, а рядом с ним смеется моя обожествляемая Сесиль, прикрывая лицо веером и склоняясь к нему, словно ей не терпится впитать в себя его развязные намеки, весь этот сладкий яд, который он так ловко умеет преподносить. Ах, Сесиль, мое отречение было искренним и честным, клянусь вам; я вернулся не для того, чтобы нарушить ваш покой, но видеть, что вы предпочли другого, и кого, кого… Это свыше моих сил. Это слишком.

Говоря все это, они возбужденно расхаживали по ковру; огонек под чайником разгорался все ярче, и пар поднимался тонкой струйкой между двумя бронзовыми лампами. Вокруг них царил уют и покой, и теперь Сесиль взяла его за руку.

– Присядем, – сказала она. – Может быть, мы найдем более спокойные слова… Вы все ищете не там, где следует. Виновато не мое поведение в театре, не мой смех и не мой веер, и меньше всего бедный тайный советник, который меня забавляет, но совершенно мне неопасен, ах, если б вы знали, насколько. Нет, нет, друг мой, ваша ревность, или, по крайней мере, форма ее проявления, противная всем приличиям, имеет свою причину, но эта причина не во мне. Вы ревнуете не из ревности; ревность – это нечто обязывающее, ревность льстит нам, но вы ревнуете из высокомерия и морализма. В этом все дело. В один прекрасный день вы услышали историю жизни бедной мадемуазель фон Заха, и вы не можете ее забыть. Вы молчите? Значит, я угадала. И эта история, как вы, вероятно, полагаете, дает вам право на более свободный тон, на требования, на бестактности, вы позволяете себе сегодня вечером совершить двойное вторжение, сейчас в мой салон, а перед этим в мою ложу… Нет, не перебивайте меня… Я хочу сказать все, даже самое дурное. Что ж, свет меня изгнал, я это вижу, чувствую и живу милостью тех, кто своим посещением делает честь моему дому. И меня в любой день могут лишить этой чести даже такие люди, как Россов и баронесса. Я не претендую на уважение, которым пользуются другие. Но я хочу его вернуть. Никогда не забуду, как в ужасе прокралась в дом, где лежал застреленный Дзялинский и смотрел на меня своими мертвыми глазами, как будто хотел сказать: «Ты виновата». И в душе я поклялась, вы знаете, в чем. Может, я и живу в мире тщеславия, сегодня и всегда, но есть одна вещь, которую мне внушило новое учение: чувство долга. Там, где есть это чувство, найдется и сила. А теперь говорите вы; теперь я хочу услышать вас. Скажите что-нибудь дружеское, что меня утешит, и примирит с вами, и заставит снова поверить в ваше доброе сердце и хорошее отношение, и восстановит ваш образ в моей душе. Говорите же…

Гордон смотрел в одну точку, губы его дергались и дрожали, как будто эти слова, сказанные столь теплым и искренним тоном, все-таки произвели на него впечатление. Но в тот же момент ему представилась сцена, свидетелем которой он было всего несколько часов назад. Гордость, уязвленная мыслью о том, что он оказался лишь игрушкой в женских руках, жертвой пошлейшей хитрости и каприза, вызвала непреодолимый приступ недоверия, и он впал в еще худший тон горькой насмешки.

– Слова, слова, Сесиль, – угрюмо промолвил он. – Я и не знал, что вы так красноречивы.

– Еще недавно мне пришлось сказать вам нечто похожее и с той же настойчивостью. Как горько, что ваше появление не избавило меня от повторения. То, что вы называете красноречием, я называю сердцем.

– И я поверил этому сердцу!

– Вы поверили. А сейчас больше не верите! Чему же вы теперь верите? Чему же еще верите?

– Что мы оба обманулись… Мы остались верными своей натуре, вот и вся наша верность… Вы живете минутой и меняетесь в любой момент. Смотря по тому, кто в этот момент…

Он оборвал себя на полуслове и покинул комнату, не попрощавшись, не сказав ни слова примирения. В прихожей он в состоянии крайнего возбуждения столкнулся с Дёрфелем, но, не раскланявшись, прошел мимо.

Сесиль, увидев вошедшего в салон священника, бросилась к нему навстречу и, заливаясь слезами, умоляла о помощи и поддержке.