Текст книги "Сесиль. Стина (сборник)"

– А никак. И ничего у них не выйдет.

– Брось, – сказал Польцин. – Выйдет. На все надобно время. А ты всегда думаешь…

– Чего там думать, ничего я не думаю. Я только говорю, если чему быть, то оно сразу будет. А если не сразу, то и не будет… Я в мужчинах разбираюсь.

– Да-да, – ухмыльнулся Польцин, – в мужчинах ты знаешь толк.

– Слушай, Польцин, ты меня не трожь. Не заводи опять старую волынку.

– Да разве я… Я просто так сказал…

Глава девятая

Молодой граф продолжил свои визиты. В первую неделю он являлся через день, потом ежедневно; но неизменно оставался только до предвечернего часа. Затем удалялся.

Однажды в порядке исключения незаметно подкрался вечер, Стина открыла окно, и молодые люди выглянули на улицу. В воздухе стояла такая духота, что уличная суета подействовала на них как-то странно: газовые фонари потускнели, а звон колокольчиков конки зазвучал глуше. Луна, висевшая над парком, освещала одинокий обелиск между деревьями; щелкали соловьи и роскошным цветом цвели липы.

– Вот парк, он и называется парком, – заметил молодой граф. – Но разве он, в сущности, не похож на кладбище? Все в цвету, но и на кладбище тоже все цветет. А этот обелиск выглядит как надгробие.

– Это и есть надгробие.

– Как так? Разве там кто-то похоронен?

– Нет, не похоронен. Это памятник тем, кто потерпел крушение на «Амазонке»[197]197
  14 ноября 1861 г. прусское учебное судно «Амазонка» потерпело крушение во время шторма у берегов Голландии. Весь экипаж погиб.


[Закрыть]. Их там было сто человек или больше, я иногда читаю их имена. Жалко их. Все были молодые.

– Да, – сказал молодой граф, – припоминаю, сплошь молодые люди.

И он снова замолчал, а в тоне, которым это было сказано, прозвучала скорее зависть, чем сожаление.

Вскоре он откланялся, явно расстроенный оборотом беседы, и Стина увидела, что, выйдя из подъезда, он не повернул, как обычно налево, к железнодорожному мосту, но пересек линию конки и двинулся к ограде парка.

Он остановился у ограды, подавшись всем телом вперед, как будто пытался в полумраке прочесть имена, начертанные на обелиске.

В тот день его визит несколько затянулся. Обычно граф оставался только до захода солнца. Ему нравилось любоваться работой Стины и слушать ее болтовню обо всех домашних происшествиях. Но больше всего его интересовали истории из ее жизни, рассказы о детских и школьных годах, о ранней смерти матери и о том, как соседи по дому собирали для осиротевшей девочки деньги на платье для конфирмации. И как она еще в том же году поступила на работу в большую фирму, торговавшую шерстяными и вышитыми изделиями, ту самую, на которую работала и теперь, обычно дома, а иногда в помещении самой фирмы. И как они там жили и знакомились, и на рождественской неделе всегда работали вместе до полуночи, и каждая по очереди читала вслух остальным. И это не только дозволялось, но и поощрялось. Потому что хозяин – человек умный и добрый, и знает, как ценно держать работящих людей в радости и любви. Вот так оно и вышло, что персонал фабрики не меняется, или же очень редко, и все хотят остаться, разве что девушки выходят замуж. И вообще, объясняла Стина, все говорят о выжимании соков и мучениях, и угнетении, но она должна сказать по собственному опыту, что вовсе с этим не согласна. Напротив, зимой бывают маскарады и театральные постановки; потому что хозяин фирмы, как она уже говорила, никогда не забывает, что и бедному человеку иногда хочется праздника. А самое прекрасное бывало летом, когда выезжали на природу. Нанимали несколько линеек и ни свет ни заря отправлялись за город, в Шильдхорн, или в Груневальд, или в Тегель, или в Финкенкруг[198]198
  Шильдхорн, Груневальд, Тегель, Финкенкруг – парки в западных пригородах Берлина.


[Закрыть]. А один раз даже плавали на пароходе, и она этого в жизни не забудет, ведь они проплыли всю Шпрее, мимо Трептова и Штралова, замка Кёпеник и Грюнау[199]199
  Трептов, Штралов (Штралау), Кёпеник, Грюнау – юго-восточные пригороды Берлина на р. Шпрее.


[Закрыть] до пустоши, где никого не было, только один-единственный дом с высокой черепичной крышей прямо на берегу. Тут они пристали и затеяли игру в кольца. Но у нее от счастья сердце чуть не лопнуло, и она не могла играть, по крайней мере, сразу не смогла, а уселась под большим буком, что рос около дома и, наверное, целый час смотрела сквозь свисающие ветви на реку и на другой берег. Там был луг, заросший щавелем и лютиками, а за лугом – черная полоса леса. И так там было красиво и тихо, она и представить не могла, что Божья земля может быть такой. Только одна рыба за все время мелькнула в воде, и над водной гладью пролетела одна цапля. Она нагляделась всласть и пошла к другим играть в кольца; она, как сейчас, слышит смех и прямо видит, как кольца блестят на солнце.

Молодому графу очень нравилось слушать такие рассказы, каждое слово делало его счастливым, обогащало его представление о жизни. Он вырос в убеждении, что большой город – это вавилонское столпотворение, а народные увеселения, пусть даже не вульгарные и не безнравственные, всегда равнозначны шуму и улюлюканью. А теперь из уст Стины он слышал, что этот Вавилон[200]200
  Согласно библейской традиции, Вавилон был средоточием всех пороков.


[Закрыть] любит отдыхать на лоне природы, играть в салочки и серсо. Подобные картинки, нарисованные Стиной, то серьезные, то забавные, все больше направляли его мысли в свойственное им русло. Не разделяя сословных предрассудков, он приходил в хорошее расположение духа, слушая ее доверительную болтовню, и, поддавшись очарованию момента, даже сам становился разговорчивым и рассказывал ей о своей жизни. О своем репетиторе (кандидате в полковые проповедники), который заставлял его зубрить наизусть песенники и библейские цитаты, потому что так было удобнее учителю. О подготовке к экзамену, который он выдержал лишь каким-то чудом, потому что так ничему и не научился. И наконец, о своем вступлении в полк, где служил юнкером, потом прапорщиком. Это было лучшее, единственно радостное время его жизни, хотя их смельчак-командир был свято убежден, что каждый прапорщик – шалопай. И тут вдруг прозвучало: «Война»[201]201
  Франко-прусская война 1870–1871 гг. привела к образованию Германской империи.


[Закрыть], и разразилось всеобщее ликование, и через три дня он уже сидел в переполненном вагоне, с восторгом думая, что вырвался, наконец, из гарнизонной скуки и однообразия. С восторгом. Которого хватило еще на три дня. Потому что через три дня он, выбитый из седла выстрелом неприятеля, лежал на поле боя, и унесли его оттуда едва живым. И пока его товарищи стремились от победы к победе, он метался в жару между жизнью и смертью в каком-то захолустном городке на границе. И природа тоже не знала, жить ему или умереть, и не могла принять решения. Но, в конце концов, она его приняла, и он выздоровел. Хотя бы наполовину. Повезло? Он не уверен. «Нет ничего прекрасней, чем закатное солнце, уходящее на покой после дневных трудов»[202]202
  Возможно, аллюзия на философскую поэму Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра», первые три части которой вышли в свет в 1883–1884 гг., т. е. за пять лет до публикации «Стины». Ср.: «У солнца научился я этому, когда закатывается оно, богатейшее светило: золото сыплет оно в море из неистощимых сокровищниц своих ‹…› Подобно солнцу хочет закатиться и Заратустра…». (Ницше Ф. Так говорил Заратустра / Пер. с нем. Ю.М. Антоновского. – СПб: Азбука-классика, 2005. С. 198).


[Закрыть].

Стина, видимо, поняла его и, услышав это, попросила никогда больше не говорить так. Нельзя терять надежду, тем более, что тому, кто спасся от смерти, суждена долгая жизнь. Так говорит пословица, а пословицы всегда правы.

При этих словах он усмехнулся и, в свою очередь, перевел разговор на более веселые предметы. Вскоре после этого они расстались в самом хорошем расположении духа.

Глава десятая

Шла третья неделя со дня их знакомства. Однажды в пятницу вечером (не прошло и десяти минут после того, как молодой граф покинул дом), раздался стук в дверь квартиры на верхнем этаже. Это был знак для фрау Польцин, каковая не замедлила явиться и приветствовать вдову Питтельков.

– Польцин, дорогая, здесь были гости? Я имею в виду у Стины?

– Право, не могу сказать, дорогая фрау Питтельков. Вы же знаете, мы ничего не видим и не слышим.

Видимо, Польцин собралась и дальше распространяться на свою любимую тему, однако Стина, услышавшая разговор в коридоре и узнавшая голос сестры, не дала ей такого шанса.

– Ах, Паулина, как хорошо, что ты зашла.

И с этими словами она вернулась в свою комнату, чтобы, осторожно оглянувшись, снять лампу с углового шкафа, уже погруженного в вечерний сумрак.

– Оставь, Стиночка, – сказала сестра. – Здесь такой уютный полумрак, а я больше всего люблю, когда полумрак. Это вроде как старый черный крепдешиновый платок, можно в него закутаться и расслабиться, а не сидеть прямо, как будто ты аршин проглотила. Нет, оставь, Стина, хватит с нас и уличного света. Ты только глянь, как луна-то светит прямо над трубой Зибольдта[203]203
  Зибольдт – фабрика на Шоссейной улице в Берлине.


[Закрыть].

Продолжая болтовню, вдова Питтельков удобно расположилась на тахте.

– Да, что я хотела сказать, Стиночка, – начала она, подтыкая под спину подушки. – Графчик опять заходил?

– Да, Паулина.

– Господи, Стина, что это ты разрумянилась? Щеки так и горят.

– Да, горят. Но я, собственно, не знаю, почему. Краснею ни с того, ни с сего.

– Ах, Стиночка, красней себе на здоровье. Чем ты румянее, тем оно лучше. Так что я хотела сказать? Да, графчик. Не нравится мне, что он здесь всегда ближе к вечеру поднимается по лестнице, как будто собирается звонить в колокольчик к началу молитвы.

– Он самый лучший человек на свете, Паулина. В жизни бы не поверила, что бывают такие хорошие люди. Я в первый же день сказала ему, что думаю насчет приличий и поведения, и что я порядочная девушка. Но теперь мне даже как будто стыдно, Бог знает, что я ему тогда наговорила. Да ведь все время бояться тоже нехорошо. Это лишь показывает, что ты себе не доверяешь, что ты слабее, чем должна быть.

Вдова Питтельков улыбнулась и собралась было ответить, но Стина продолжала:

– Да, Паулина, лучший человек на свете. Он не притворяется и не задается, но нет ему в жизни счастья. Когда он тут сидит напротив меня, мне кажется, что мы поменялись ролями, и будто я принцесса и могу его осчастливить. Он все смотрит на меня и ловит каждое слово, не просто для виду или из расчета, нет! Не настолько уж я глупа, воображать себе такие вещи. Думаешь, это не так? Да не притворяется он, по лицу видно, что он и впрямь слушает и всему радуется, что я ему тут болтаю. Конечно, можешь мне не верить и считать, что я хвастаюсь.

– Как не верить, Стина? Почему я не должна тебе верить? Верю я, всему верю. Но все имеет свою причину и очень даже имеет. И я знаю, какую.

– А я думаю, что тоже ее знаю, и знаю, в чем дело. Видишь ли, все дело в том, что он видел мало людей и знакомств у него еще меньше. В родительском доме бывало мало людей, они там все гордые и жестокие, и у него не мать, а мачеха. А потом у него были сослуживцы и начальники, и он слышал, как говорят его товарищи и командиры; а как люди говорят, этого он не слышал, он понятия об этом не имеет. Я это не выдумала, он сам мне сказал, это его собственные слова. Да, Паулина, это и есть причина, что я ему нравлюсь, хоть и бедная девушка. И больше ничего. Он несчастлив у себя дома и в своей семье. Но главное, ты не думай, что он мой поклонник или любовник, называй, как хочешь. Я отлично вижу, что он меня любит, но это совсем другое, и могу тебе сказать, с его губ не сорвалось ни единого слова, которого я бы постыдилась перед Богом и людьми.

– Верю, – сказала вдова Питтельков. – Всему я верю. Но Стина, дорогая ты моя, в том-то и дело. Я тоже так подумала, в точности так, когда сюда приходили оба старика, и Ванда отрубила башку Олоферну. Увидела его в первый раз и сразу поняла. Понимаешь, девочка, я повидала столько мужчин, что вижу насквозь каждого, могу их выбирать по номерам, как перчатки, гляну раз, и все мне сразу ясно. А с молодого графа взятки гладки, слабый он, хворый. Слабые они всегда такие, могут натворить больше бед, чем сумасшедшие.

Стина посмотрела на сестру с изумлением.

– Да, и не смотри на меня так, девочка. Это чистая правда. Думаешь, ты меня успокоила, когда сказала, что он тебе не любовник? Ах, Стина, милая ты моя, нисколько ты меня этим не успокоила, а как раз наоборот. Любовник, не любовник. Господи, любовная связь – это далеко не самое плохое. Сегодня они любят, а завтра разбегутся, он туда, она туда, а на третий день опять сойдутся и снова споют: «Ступай своей дорогой, а у меня своя»[204]204
  «Ступай своей дорогой, а у меня своя». – Строка из немецкой народной песни XVIII в. «Ну что ж, пора прощаться» («Гусарская песня»). Эта бодрая песня представляет собой диалог мужчины, отправляющегося в путь, и женщины, отвечающей на все припевом: «Ступай своей дорогой, а у меня своя. Любила лишь от скуки, смогу и без тебя».


[Закрыть]. Ах, Стина, любовная связь! Поверь мне, никто от нее не умирает, даже если все идет вкривь и вкось. Ну, что в ней такого страшного? Ну, появится на свет еще одна такая Ольга, а через две недели об этом ни один петух не прокукарекает, ни одна курица не прокудахчет. Нет-нет, Стина, любовная связь – это не страшно, ничего в ней нет такого. Но когда заноза застрянет вот здесь (она указала на сердце), вот тогда страшно, тогда ужасно.

Стина улыбнулась.

– Ты смеешься, и я знаю, почему. Думаешь, Паулина ничего в этом не понимает, и понимать не может, у нее в душе заноза не застряла. Может, это и верно. Я еще легко отделалась. Но, дорогая моя Стина, ведь переживаешь не только за себя, за других тоже. Говорю тебе, из таких отношений, как у тебя с графом, или у графа с тобой, никогда ничего хорошего не выйдет. Ведь у каждого свое место в жизни, и здесь ты не можешь ничего изменить, и граф ничего не может. На графьёв мне плевать, хоть на старых, хоть на молодых, сама знаешь, сама не раз это видела. Но я могу плевать на них, сколько угодно, а они как были графья, так и останутся, и разница между нами никуда не денется; они есть, и они такие, какие есть, из другого теста, не нам чета, они из своей шкуры не вылезут. А если какой и захочет вылезти, то другие этого не потерпят и не успокоятся, пока снова его туда не затолкают. А ты потом сиди здесь и гляди на солнце, пока оно утром не заглянет аж к Польцинам или к госпоже приват-секретарше, а он все равно не придет, он усядется в первом классе с плюшем, обложится надувными подушками, у нее на шляпе голубая лента, и фью! отправится в Италию. Это у них называется свадебное путешествие.

– Ах, Паулина, этого не будет.

– Будет, бедная моя Стиночка. А если не будет, то будет что похуже, потому как он упрямец и непременно захочет пробить головой стену, вот когда начнется для тебя настоящий трам-тарарам. Поверь мне, девочка, от несчастной любви еще можно худо-бедно избавиться и оправиться, а от несчастной жизни – никогда.

Глава одиннадцатая

Барон Папагено давно привык жить на третьем, самом верхнем, этаже (надо мной – никого!). Он объяснял это свое пристрастье частично тем, что не желал лишаться озона даже в его ослабленном берлинском виде, а озон, по его мнению, начинается примерно на высоте крыши; а частично – тем, что не желал терпеть над собой полдюжины других жильцов и слышать грохот стульев, передвигаемых ими во время трапез. Дело в том, что ему до смерти надоел создаваемый наверху шум. Опыт проживания в прежних квартирах убедил его, что невыносимое шарканье процветает там, где за стол садятся дети, слишком маленькие, чтобы бесшумно придвинуть к столу свой стул, а потому вынужденные волочить его по полу. Это передвиженье стульев над головой нервировало его почти так же, как скрип грифелей по аспидным доскам.

Но, разумеется, его озабоченность квартирным вопросом не ограничивалась озоном и домашним покоем. Еще в большей мере она проявилась в той тщательности, с которой он отнесся к району проживания, остановив свой выбор на углу площади Цитена и Моренштрассе. По всей видимости, он считал этот угол крепостной стены ни больше ни меньше самым красивым местом в городе и постоянно ссорился из-за него со старым графом. Тот, со своей стороны, упорно предпочитал Беренштрассе, но всегда терпел поражение в возникающих по этому поводу спорах, поскольку находился в проигрышном положении, выдвигая голые легитимистские сантименты против неоспоримых фактов.

– Скажите мне, граф, положа руку на сердце, – заявлял Папагено с видом заведомого превосходства, – что вы нашли в этой Беренштрассе? Вот уже семь лет, как вы упираетесь взглядом в просвет этой узенькой Мауэрштрассе, откуда никогда не появляется ничего, разве что карета с какой-нибудь старой принцессой или еще более старой придворной дамой. Хорошо хоть, что экипажи закрыты. Говоря по чести, объект наблюдения не слишком привлекателен. А теперь сравните с этим угол моей Моренштрассе. Когда я выглядываю из окна, весь Берлин, как говорится, лежит у моих ног. Разве я преувеличиваю, утверждая это? Каждое утро я имею возможность первым делом приветствовать старину Цитена на его постаменте[205]205
  Памятник генералу Цитену (1699–1786) работы Иоганна Готфрида Шадова. Первоначально мраморный оригинал находился на площади Вильгельма в Берлине, позже его заменили бронзовой копией.


[Закрыть]. Конечно, он нравился мне больше, когда был еще белым, сиял на солнце, весь беломраморный, и мне подчас казалось, что он вот-вот заговорит со мной со своего пьедестала, как блаженной памяти Мемнон[206]206
  Мемнон – легендарный эфиопский царь. По преданию он воздвиг две статуи фараона Аменописа IV, из которых временами доносились тихие звуки.


[Закрыть]. Увы, он уже тогда молчал, а с тех пор, как он стал бронзовым и оливковым, столько воды утекло, и все давно в прошлом – для него и для других. Как бы то ни было, старый Цитен вообще – только форпост на этом месте, а сколько еще великих за ним! Я каждый день вижу, как слева блестят гамаши старого маршала Анхальт-Дессау[207]207
  Памятник фельдмаршалу Леопольду фон Анхальт-Дессау (1676–1747) работы Шадова.


[Закрыть], а справа – древко знамени старого графа Шверина[208]208
  Памятник графу Шверину (1684–1757) был воздвигнут уже при Фридрихе II (1740–1786) на площади Вильгельма в Берлине.


[Закрыть]. А может, это его меч? En arriere[209]209
  в тени (фр.)


[Закрыть] моих генералов громоздятся министерства, и Плесс, и Борзиг[210]210
  Имеются в виду дворцы силезских магнатов – князя фон Плесса и промышленника Борзига на улице Вильгельма в Берлине.


[Закрыть], а если сильно высунуться из окна, то можно разглядеть ворота Радзивилла, а теперь и Бисмарка[211]211
  Ворота дворца князя Радзивилла на улице Вильгельма в Берлине. При Бисмарке и его преемниках во дворце находилась официальная резиденция рейхсканцлера Германии.


[Закрыть]. Меня так и пронзает чувство патриотизма: здесь Пруссия под Старым Фрицем[212]212
  Старый Фриц – прозвище короля Фридриха Великого.


[Закрыть], там – Пруссия под железным канцлером.

Барон Папагено обожал разглагольствовать в этом духе и цитировать в заключение «Поликратов перстень». Впрочем, его знание сей баллады, как и многих других, исчерпывалось первой строкой.

Сегодня барон снова глядел в окно, но не в то, что выходило на площадь Цитена, а в то, откуда была видна Моренштрассе. Он наблюдал за воробьями, сидящими прямо напротив него на водосточном желобе. Их непрерывное чириканье, подскоки и последующее возмущенное хлопанье крыльями свидетельствовали об экстравагантностях упорядоченной, а быть может и неупорядоченной, семейной жизни. Барон как раз размышлял о том, не приобрести ли ему (из морально-педагогических соображений) духовую трубку, стреляющую глиняными шариками, дабы привнести некоторую аскезу в распущенные нравы воробьев, когда в прихожей раздался звонок. Собственно говоря, в это время его экономка должна была еще быть дома, поэтому он спокойно оставался на своем наблюдательном посту, пока многократно повторенные звонки не побудили его взглянуть, в чем дело.

Барон, ожидавший почтальона, был немало изумлен, увидев вместо него молодого графа.

– Ах, Вальдемар! Добро пожаловать! Как времена-то изменились! И молодежь вместе с ними! В ваши годы я спал до одиннадцати, а вы уже на ногах, при сапогах и шпорах, и уже наносите визиты. Прошу, прошу, позвольте ваш плащ. Пренебрегаете моими услугами? Тоже неплохо. Старинное правило: «Мужчина все делает сам» имеет свои преимущества. На эту вешалку, пожалуйста. Позвольте, я пройду вперед. Прошу за мной. Окно закроем?

– Я думаю, – сказал юный граф, – оставим как есть.

– Хорошо. Или даже тем лучше. Свежий воздух – первое дело. Я тут предавался естественно-историческим наблюдениям, изучая любовную жизнь семейства воробьев, обитающих вон там, в водосточном желобе. Нет ничего интереснее таких наблюдений. А почему? Потому что из животного мира мы можем извлечь самые интригующие параллели нашей собственной жизни. Поверьте мне, Вальдемар, нет большей ошибки, чем представление о homo[213]213
  человеке (лат.)


[Закрыть] как о какой-то особой породе живых существ.

Юный граф согласно кивнул. Однако старый барон, которого ничуть не волновало согласие или сомнение собеседника, продолжал в характерном для него игриво-покровительственном тоне.

– Взгляните на воробьев, Вальдемар! Я их обожаю. У каждого возраста есть свои пристрастия, и воробьи – отнюдь не самое худшее из них. Правда, мои любимчики некрасивы, но и не привередливы, по сути, ни в чем. Напротив, они со всеми запанибрата, но и всегда забавны, а для меня это решает дело. Ибо большинство животных (снова проведем аналогию с высшими видами) ужасно скучны, в том числе и те, которые считаются предпочтительными, я бы даже сказал, привилегированными. Возьмите, к примеру, петуха. Он воображает о себе Бог весть что, а на самом-то деле просто фат. Кроме своей непременной обязанности, о которой мне не хотелось бы говорить в столь ранний час, что еще он делает? Ровно ничего. Летом он дежурит с трех часов утра. Но по мне этого мало. А теперь сравните с ним воробья. Воробей всегда в хорошем настроении, разговорчив, весел. Он повсюду сует свой нос, все хочет знать, все желает иметь – истинный пруссак в мировой истории птиц… Но я заболтался, воробьи – мой конек, хоть и немного странный. Да вы садитесь, прошу вас… Сигареты? Или утренний коньяк?

И он суетливо забегал по комнате, чтобы поставить перед молодым графом сначала шкатулку с сигаретами, потом пепельницу и спички. Наконец он угомонился и сел напротив своего гостя, дружески глядя на него серыми глазами, которые так легкомысленно взирали на мир.

– У меня, – начал гость, – есть к вам одно довольно трудное дело…

– Значит, денежное, – перебил его Папагено, криво усмехнувшись, потому что его финансовое положение было отнюдь не блестящим.

– Нет, не это, дорогой барон. Речь идет скорее о делах сердечных и сословных. Короче говоря, я собираюсь жениться.

– А, charmant. Женитьба. Право, я даже не знаю, дорогой Вальдемар, какую более приятную весть вы могли бы мне сообщить. Я упустил свой шанс и прозябаю в роли закоренелого старого холостяка. Но когда я слышу, что кто-то рискует вступить в брак, меня охватывает острая зависть, и я не слышу ничего, кроме свадебного органа и танцевальной музыки, и не вижу ничего, кроме букетов и белых атласных туфелек. Обожаю атласные туфельки чуть ли не больше, чем воробьев. Из всех печей вынимаются пироги, а по вечерам из парка в иссиня-черное небо взлетают ракеты, а самое интересное, что в трактире я не замечаю ничего, кроме пышных юбок, передников и ажурных чулок.

– Моя свадьба, дорогой барон, если она вообще состоится, пройдет намного скромнее. Я выбирал не между графинями, и с нашей точки зрения, спустился на уровень ниже.

– Но и это имеет свои преимущества. Юная буржуазка?

– Нет, барон. Еще на ступень ниже. Я намерен (при условии, что девушка даст согласие) обручиться со Стиной, сестрой вдовы Питтельков.

Барон вскочил со стула. Но быстро взял себя в руки и снова сел.

– У вас, вероятно, были на то свои причины, – сказал он. – Кроме того, я знаю сотни случаев, уж не говоря о личном опыте, когда бог Амур потакал своим прихотям, допуская разные нелепости и неувязки. Я бы даже сказал, что он вообще любитель исключений. Но что скажет ваш дядя? Ваша семья?

– Вот из-за этого, барон, я и пришел к вам. Просить согласия у моей семьи бесполезно, не стоит и пытаться. Я уважаю общепринятые взгляды. Но можно оказаться в ситуации, когда ты фактически действуешь вопреки тому, что сам считаешь совершенно правильным. Вот я и оказался в такой ситуации. Моя семья никогда не одобрит подобного шага, не захочет и не сможет его одобрить, но она могла бы смириться с ним, простить его. И я хотел бы получить это прощение, ничего больше. Я не жду от семьи добрых слов, но, если уж на то пошло, не хочу слышать и слов обидных. Мне достаточно уверенности в некотором участии, ведь, по большому счету, в нем всегда таится остаток любви. И чтобы добиться этого участия, мне необходим адвокат. Как вы полагаете, будет ли дядя столь великодушен, чтобы стать моим защитником? Он слывет человеком гордым и даже высокомерным, но, с другой стороны, я видел его в ситуациях, прямо противоположных. Вы знаете, господин барон, какие ситуации я имею в виду. А теперь скажите, чего мне ждать от дяди? Если вы полагаете, что произойдет бурная сцена, и я столкнусь с грубостью и, может быть, даже с оскорблениями, то я заведомо откажусь от попытки сделать его своим защитником перед моими родителями.

Барон, не глядя на него, почесывал и подкручивал свою седую, слегка запущенную эспаньолку. Сообразив, наконец, что поневоле придется что-то сказать, он откинулся в своем кресле-качалке и уставился в потолок с тем же видом, с каким только что смотрел в пол.

– Дорогой мой Хальдерн, вы вляпались в историю, и тут я вам не советчик. Кто советует, сам может вляпаться, а я не желаю никаких неприятностей. Но вам угодно знать мое мнение, и я должен его высказать, жертвуя осторожностью. Что ж, мне кажется, вы должны непременно поговорить с вашим дядей.

– Я рад, что вы подтвердили мою точку зрения.

– Вы должны с ним поговорить, на всякий случай, хоть я и знаю, что он господин совершенно непредсказуемый. Он состоит из сплошных противоречий, по крайней мере, такое он производит впечатление. Он тщеславен и битком набит сословными предрассудками, что, на первый взгляд, не сулит вам ничего хорошего. Но вполне возможно, что он расцелует вас в обе щеки и заранее напросится в кумовья. Ей-богу.

Вальдемар усмехнулся, но в его улыбке было больше сомнения, чем согласия.

– Да, Вальдемар. Вы усмехаетесь. И если судить о вашем дяде по его обычному будничному настроению, то могу сказать, усмехаетесь вы не зря. Но, повторюсь, он способен и на прямо противоположное воззрение, и я в клубе слышал от него такие вещи, что у меня кровь стыла в жилах.

– И даже по таким вопросам, как этот?

– Именно. Как раз по таким. То ли до войны, то ли после, лет этак десять тому назад, младший фон Швило обручился с мамзель Дюперре, балериной, но вполне comme il faut[214]214
  Здесь: «приличной» (фр.)


[Закрыть]. Вероятно, вы припоминаете ее и слышали об этом деле. Так вот, Вальдемар, если я скажу, что репутация этой Дюперре оказалась подмоченной, то, в сущности, не скажу ничего, потому что она промокла с головы до ножек (а ножки были, конечно, самым большим ее достоинством). Весь свет был вне себя от возмущения, и бедного Швило прозвали тогда Смыло и бог весть как еще, и исключили из клуба. Но что сделал ваш дядя? Он демонстративно положил за него белый шар. А когда я на пути домой спросил у него, почему он так поступил, он остановился перед дворцом принца Георга[215]215
  Имеется в виду дворец принца Георга Прусского (1826–1902) на Беренштрассе в Берлине.


[Закрыть], там, где устроен или тогда был устроен деревянный помост, и разразился такой громогласной речью, что личная охрана принца ринулась к ограде дворца, чтобы узнать, что произошло. И о чем же он вещал на всю Беренштрассе? Да о том, что это первый разумный поступок рода фон Швило за пятьсот лет его истории. Дескать, в битве при Креммердамме, так называемой первой битве Гогенцоллернов, один из Швило пал за только что созданное тогда Нюрнбергское маркграфство, что как раз было довольно глупо, а с тех пор история молчит о них, как воды в рот набрала. И это большая удача, иначе ей пришлось бы докладывать о полных идиотах, а в лучшем случае – о сплошных посредственностях или убогих бездарностях, которые из года в год обручались и роднились с местными князьями Ило, такими же дебилами, как Швило. Те только и делали, что умножали количество своих предков (каковых имелось шестнадцать уже во времена Альбрехта Медведя) до тридцати двух, потом до шестидесяти четырех и до ста двадцати восьми, в чем, без сомнения, преуспели уже давным-давно, ко времени вступления на престол Великого курфюрста Фридриха Вильгельма[216]216
  Фридрих Вильгельм (1620–1688); вступил на престол 1 декабря 1640 г.


[Закрыть]. И в той же огромной пропорции, что и череда предков, возрастала их глупость – единственная исторически доказанная прародительница этого клана. «А теперь слушайте внимательно, Папагено, – заключил он свою пламенную речь, – мы, конечно, до этого не доживем и сможем наблюдать результат с какой-нибудь другой звезды, по мне, так лучше бы всего с Венеры, но говорю вам, эта балерина снова поставит на ноги весь род, и их генеалогическое древо обретет другую репутацию. Оно кажется высохшим и нам, и всему человечеству, но оно потому и засыхает, что нелепым образом зеленеет и цветет лишь для самого себя. До сих пор оно плодило лишь ландратов[217]217
  В Пруссии ландрат (районный советник) был низшим государственным чином.


[Закрыть] да инспекторов плотин. А после 1900 года это древо породит юных гениев, полководцев и государственных мужей. И какой-нибудь писака наваляет толстую книгу, где, ссылаясь на эпитафии и крестильные записи, докажет, что эта Дюперре – дочь или внучка адмирала графа Дюперре[218]218
  Дюперре, Ги Виктор (1775–1846) – французский адмирал, граф, командовал французским флотом при захвате Алжира в июне и июле 1830 г.


[Закрыть]. Того самого великолепного старика Дюперре, который в 1830 году обстрелял Алжир, взял в плен тунисского дея[219]219
  Дей – титул пожизненного правителя Туниса с конца XVI в. по 1705 г., Триполи в 1609–1711 гг. и Алжира в 1711–1830 гг.


[Закрыть] и был почти так же благороден и знатен, как Монморанси или Лузиньяны[220]220
  Старинные французские дворянские фамилии.


[Закрыть]. Поверьте, барон, я разбираюсь в генеалогии и могу поручиться, что там, где нет притока свежей крови, весь род можно хоронить. А для освежения есть только два законных средства: внебрачная связь или мезальянс. Я как человек высоконравственный, натурально предпочитаю мезальянс».

Вальдемар, казалось, ушел в себя. Потом заговорил снова.

– Пожалуй, вы подали мне надежду и утешение, по крайней мере, есть шанс, что я найду у дяди дружеский прием. Но, дорогой барон, должен напомнить вам известное выражение, ставшее модным в нашем дворянском кругу: «Один – одно, другой – другое». Другой всегда другое. Швило – это одно, а Хальдерны – другое. С другим, думает про себя каждый, все может случиться, но не со мной. Поразительно, с каким равнодушием старинные фамилии осуждают друг друга, какой арсенал издевок они пускают в ход, чтобы выставить на посмешище конкурентов из своего же сословия. Но все насмешки, должен сказать еще раз, всегда держатся наготове только для другого. Ну скажите на милость, что за дело моему дядюшке до этих Швило? Чем больше балерин, тем лучше, ведь каждая новая балерина дает ему не только новую пищу для клубных сплетен, но и постоянно обновляемый повод все больше гордиться огромным различием между одюперренными Швило и неуязвимыми, как святые отцы, Зарастро-Хальдернами. И этот сюжет разыгрывается во всех дворянских историях, повторяется в каждом семействе: чем свободнее аристократ в теории, тем больше он скован на практике, тем трусливее и ограниченней применяет он свои тезисы к своему собственному Я.

– Вы правы, Вальдемар, так оно и есть, я не готов поручиться, что с вашим дядей дело обстоит иначе. Но как бы то ни было, вы должны при всех обстоятельствах дать ему высказаться. Ведь всегда остается возможность согласия, а если он ее отвергнет, то, в конце концов, ее отвергнет всего-навсего дядя, всего-навсего особа, не столь уж уважаемая. Если произойдет скандал, ему можно отказать в уважении. Здесь-то и проходит различие между дядей и отцом. Вот если отец скажет вам даже самое ужасное, нужно сохранять спокойствие и принять самый страшный приговор, как того требует четвертая заповедь. Но четвертая заповедь проводит резкое различие и, насколько мне известно, не распространяется на прочую родню. Ведь ни в каком дополнительном параграфе не сказано: «Чти дядю твоего и тетку твою». И это истинное счастье. Господи, тетка! Была у меня одна тетка, странная женщина, она требовала от меня бог весть чего, но только не уважения. Скорее, наоборот. Нет. Дядя и тетя – это hors de concours[221]221
  не в счет (фр.)


[Закрыть]. От дядьки можно спасти свою шкуру, дядьке можно ответить, и возразить, и противоречить, а в самом скверном случае – поговорить с ним как мужчина с мужчиной, пусть даже с пистолетом в руке. Так что вперед, Вальдемар, вперед!