Текст книги "Железная маска (сборник)"

Тиран потирал руки. Его широкое лицо сияло, словно полная луна, борода топорщилась, так как сборы были неслыханными и касса труппы буквально ломилась от звонкой монеты. Каждому из горожан не терпелось хоть одним глазком взглянуть на знаменитого капитана Фракасса, актера и дворянина, доблестного защитника девической чести, который не убоялся дубинок головорезов и рискнул схватиться с самим герцогом – грозой отважнейших здешних дуэлянтов.

Блазиус же смотрел на это дело скептически, так как не ждал ничего хорошего от слишком шумного успеха. Его с полным основанием страшил мстительный нрав де Валломбреза: старик догадывался, что тот все равно отыщет повод поквитаться за свое унижение, а заодно насолить труппе. «С котелком горшку не биться, глине с медью не сравниться», – мрачно ворчал он. На это Тиран, рассчитывавший на поддержку Сигоньяка и маркиза, обзывал его трусом и старой тряпкой.

Немало красавиц посылали барону многообещающие улыбки, несмотря на его шутовской наряд, маску с картонным носом цвета раздавленной вишни и роль, никак не располагающую к романтическим грезам. Если бы он не был глубоко и искренне влюблен в Изабеллу, перед ним открылось бы широкое поле для любовных похождений. Даже образ Леандра поблек в глазах городских дам. Напрасно первый любовник щеголял своими нарядами, надувал грудь, как голубь-трубач, наматывал на палец локоны, демонстрируя пресловутый алмаз в перстне, и скалил зубы в широчайшей улыбке. Впечатление было совсем не то. И он наверняка лопнул бы от досады, если бы не дама в маске, которая не покидала свой пост в ложе, лаская его взглядами и адресуя актеру иные знаки сердечного внимания. Любовь исцеляла мелкие раны, наносимые его самолюбию, а восторги, которые сулила ему ночь, служили возмещением за те вечера, когда его звезда блистала на сцене не так ослепительно, как прежде.

Когда актеры после очередного представления вернулись в гостиницу, Сигоньяк проводил Изабеллу до двери ее комнаты. Но на этот раз девушка, вопреки обыкновению, предложила барону войти. Прислуга зажгла свечи, подбросила несколько поленьев в камин и поспешно удалилась. После того как дверь за ней закрылась, Изабелла внезапно обернулась к Сигоньяку, с необычайной силой стиснула его руку и прерывающимся от волнения голосом проговорила:

– Поклянитесь, что больше никогда не станете биться из-за меня! Поклянитесь, если любите меня так, как говорите!

– Увы, но при всей моей преданности вам, я не смогу принести такую клятву, – ответил барон. – Если какой-нибудь наглец вновь осмелится вести себя с вами без уважения, которого вы заслуживаете, он будет наказан как подобает, будь он хоть принц королевской крови.

– Но ведь я всего лишь комедиантка, а, по общему мнению, тем, кто играет на подмостках, приходится безропотно сносить обиды и оскорбления. Зная театральные нравы, светские люди убеждены, что всякая актриса – куртизанка. Стоит только женщине ступить на подмостки, как она уже не принадлежит себе. Алчные взгляды пожирают ее прелести, пытаются проникнуть в секреты ее красоты, и каждый мысленно обладает ею. Любой проходимец считает себя ее наперсником и, пробираясь за кулисы, докучает ей признаниями, которые ей и в голову не приходило поощрять. Если женщина целомудренна, это расценивают как лицемерие или корыстный расчет. И ничего нельзя с этим поделать – приходится терпеть. Умоляю вас, с этого дня положитесь на меня: своим поведением, резким словом или холодным взглядом я сумею остудить самые горячие головы и заставлю убраться прочь всех этих хлыщей, которые толпятся вокруг моего туалетного столика перед спектаклем и во время антрактов. Иной раз удар планшеткой[54]54
  Планшетки – обтянутые замшей стальные пластинки, которые для жесткости вставлялись в дамские корсеты.


[Закрыть] по руке наглеца стоит удара клинком!

– Но не лишайте меня звания вашего верного рыцаря и защитника, Изабелла! Шпага благородного человека тоже может послужить поддержкой такому страшному оружию, как планшетка!

Изабелла по-прежнему сжимала руку Сигоньяка, пытаясь умоляющим взглядом вырвать у него клятву. Однако барон был непреклонен: в вопросах чести он придерживался не менее крайних взглядов, чем испанский идальго, и готов был скорее тысячу раз пасть замертво, чем оставить без наказания оскорбление возлюбленной.

– Еще раз прошу вас, обещайте мне больше не подвергать себя опасности из-за всякой ничтожной чепухи! – продолжала молодая актриса. – Подумайте о том, с каким мучительным трепетом, с каким тайным ужасом ждала я вашего возвращения с поединка! Я знала, что вы отправились биться с герцогом, о котором все, кто знает его, говорят со страхом, – Зербина мне все рассказала. Как вы немилосердны, как жестоко терзаете мое сердце! Когда задета их честь, мужчины начисто забывают о нас, женщинах. Они неуклонно идут своим путем, не слыша наших просьб, не замечая слез. Да знаете ли вы, что, если бы вас убили, я тоже не смогла бы больше жить?

Дрожь в голосе и слезы, блеснувшие в глазах Изабеллы от одной мысли о смертельной опасности, которой подвергался Сигоньяк, подтвердили искренность чувств, переполнявших ее в ту минуту.

Тронутый до глубины души, барон обнял Изабеллу за талию. Она не стала противиться, когда он привлек ее к себе и коснулся губами ее склоненного лба, чувствуя на своей груди прерывистое и горячее дыхание молодой женщины.

Несколько минут они стояли молча, словно во сне. Таким мгновением не преминул бы воспользоваться менее благородный любовник, но Сигоньяк не мог позволить себе злоупотребить это целомудренной покорностью, у истоков которой лежали сострадание и страх за его жизнь.

– Успокойтесь, моя дорогая, – наконец шутливо проговорил он. – Ведь я не только не погиб, но и ранил своего противника, который пользуется славой мастера шпаги!

– Я знаю, что у вас твердая рука и верное сердце, – смущенно откликнулась Изабелла. – И поэтому люблю вас и не боюсь сказать об этом открыто. Вы, я знаю, не истолкуете дурно мою откровенность. Когда я впервые увидела вас в этом угрюмом замке, где в печали и одиночестве увядала ваша юность, я прониклась к вам грустным и нежным состраданием. Роскошь и богатство ничуть меня не прельщают, их блеск и сопутствующая им суета мне чужды. Будь вы богаты, уверенны в себе и счастливы, я сторонилась бы вас. Но когда в заброшенном саду вы раздвинули передо мной колючие ветви и сорвали для меня дикую розу – единственное, что вы могли мне подарить, – моя душа открылась и я отдала вам свое сердце. Прежде чем спрятать этот цветок у себя на груди, я уронила на него тайную слезу…

От этих слов все поплыло перед глазами молодого барона. Он уже готов был поцеловать те прекрасные губы, которые их произнесли, но в этот миг Изабелла высвободилась из его объятий – с той кроткой решимостью, которая не допускает никакого принуждения.

– Да, друг мой, я люблю вас, – продолжала она, – но не так, как обычно любят женщины. Главное для меня – ваши честь и достоинство, а не наслаждения. Именно поэтому я смиряюсь с тем, что все вокруг считают меня вашей любовницей, ведь это единственная причина, которая способна оправдать пребывание дворянина в труппе бродячих комедиантов. Но сплетни не имеют никакого значения – лишь бы я сама не утратила уважение к себе и знала, что чиста перед Богом и людьми. Должно быть то, что и в моих жилах течет благородная кровь, внушает мне эту гордость, возможно, смешную в какой-то там комедиантке. Но что поделать – такой я родилась!

Несмотря на робость и неопытность молодого барона, природа в конце концов взяла свое. Пленительные признания девушки затуманили его голову. Бледные щеки юноши вспыхнули, в ушах зазвенело, а сердце, казалось, было готово выпрыгнуть из груди. Он не сомневался в целомудрии Изабеллы, но справедливо полагал, что в такую минуту мог бы переломить сопротивление ее стыдливости. Девушка стояла перед ним в ореоле своей чистоты, прекрасная, словно сквозь телесную оболочку светилась ее душа, подобная ангелу у врат любовного рая. Он шагнул вперед и в судорожном порыве крепко прижал ее к себе.

Изабелла не пыталась сопротивляться, но, избегая пламенных поцелуев барона, взглянула на него с печальной укоризной. Несколько прозрачных слезинок скатились из ее синих, как июньское небо, глаз. Сигоньяк ощутил их вкус на своих губах и почувствовал, как девушка внезапно напряглась, словно сдерживая рыдания, а затем все ее тело обмякло. Казалось, Изабелла близка к обмороку.

В глубоком смятении барон усадил девушку в кресло, а сам упал перед ней на колени и, сжимая ее похолодевшие руки, стал умолять о прощении. Он говорил о порывах чувств, которые мужчине так нелегко обуздать, об утрате самообладания, раскаивался и клятвенно обещал искупить вину покорностью и послушанием в дальнейшем.

– Вы причинили мне боль, – наконец со вздохом произнесла Изабелла. – До этой минуты я глубоко доверяла вам и полагалась на вашу деликатность. Неужели вам недостаточно было моего признания в любви? Ведь сама его откровенность должна была сказать вам, что я приняла решение не уступать своему влечению. Я понадеялась, что вы позволите любить себя так, как мне хочется, нежно и трепетно, не смущая мою душу грубыми посягательствами. Но теперь вы лишили меня этой надежды! А ведь мне так отрадно было видеть вас, слышать ваши речи, читать мысли по вашим глазам!.. Я стремилась разделить с вами горести, предоставив остальное другим. Мне думалось: вот среди тысяч циничных и распутных мужчин нашелся тот, кто верит в целомудрие и способен меня уважать. Я, жалкая комедиантка, которую вечно преследовали гнусными домогательствами, позволила себе мечтать о чистой привязанности! Я хотела только одного – привести вас к порогу счастья, а затем снова исчезнуть в безвестности. Надеюсь, я не была чересчур требовательна?

– Моя прекрасная Изабелла, каждое ваше слово ранит меня в самое сердце! – вскричал Сигоньяк. – Как я мог не понять вашего ангельского сердца! Я недостоин целовать даже следы ваших ног! Но отныне вам нечего опасаться – супруг сумеет обуздать слепой пыл любовника. Все, что у меня есть – это мое имя, такое же незапятнанное, как вы сами. И я предлагаю его вам, если вы удостоите меня чести принять его!

Барон все еще стоял на коленях перед девушкой, но при этих словах Изабелла наклонилась и, обхватив его голову руками, в порыве самозабвенного чувства запечатлела на его губах быстрый поцелуй. Затем она встала, выпрямилась и сделала несколько шагов по комнате.

– Вы станете моей женой! – словно в бреду повторил Сигоньяк, опьяненный прикосновением ее губ, свежих, как лепестки цветка, и обжигающих, как пламя.

– Никогда! – наконец ответила Изабелла. – Этого никогда не случится! Я покажу, что достойна такого счастья, отказавшись от него. О, друг мой, в каком блаженстве в эту минуту пребывает моя душа!.. Значит, вы решились бы с гордо поднятой головой ввести меня в те залы, где дремлют портреты ваших предков, в часовню, где покоится прах вашей матушки? Клянусь, я выдержала бы требовательные взгляды умерших, которым ведомо все, и венец девы на моем челе не был бы ложным символом!

– Как? Вы говорите, что любите меня, и отвергаете и как любовника, и как супруга? – вскричал Сигоньяк.

– Вы предложили мне свое имя, этого достаточно. Я возвращаю его вам, запечатлев в своем сердце. Всего мгновение я была вашей женой и больше никогда не стану ничьей. Целуя вас, мысленно я произнесла «да». Но это величайшее счастье не для меня. Вы, мой единственный друг, совершили бы страшную ошибку, связав свою судьбу с комедианткой. Мое театральное прошлое, каким бы безупречным оно ни было, навсегда осталось бы для меня постыдным укором. И вам были бы мучительны презрительные гримасы, с которыми встречали бы меня знатные дамы, а вызвать этих фурий на дуэль вы бы не смогли. Вы – барон, последний потомок знатного рода, на вас лежит обязанность вернуть ему величие, отнятое превратностями судеб. Когда случайно брошенный мною нежный взгляд заставил вас покинуть замок, вы помышляли лишь о романтической интрижке, и это вполне простительно. Но я заглядывала в будущее и думала о другом. Я воочию видела, как вы, будучи ласково принятым при дворе, возвращаетесь домой в великолепном наряде и с назначением на почетную должность, как замок Сигоньяк мало-помалу обретает свое прежнее великолепие. Мысленно я срывала с его камней плети плюща, укладывала новую черепицу на кровлях древних башен, чинила кладку стен, вставляла хрустальной чистоты стекла в рамы окон и покрывала позолотой аистов на вашем родовом гербе. И только после этого, уже на границе ваших владений, я безмолвно прощалась с вами и с горестным вздохом исчезала.

– Клянусь, ваша мечта осуществится, о Изабелла, но вовсе не так, как вы сейчас описали! Такая развязка слишком печальна. Вы первой перешагнете порог моего дома, у которого больше не станет расти трава забвения и нищеты, и ваша рука в тот миг будет лежать в моей!

– Нет! То будет какая-нибудь красивая, знатная и богатая наследница благороднейшего рода, во всем достойная вас. И вы сможете с гордостью представить ее своим друзьям, и ни один из них не сможет с ухмылкой шепнуть другому: «Мне случалось освистать эту особу» или: «Я аплодировал ей там-то».

– Это невообразимо жестоко, – воскликнул Сигоньяк, – отнимать у влюбленного всякую надежду! Вы распахнули передо мной небеса и тут же закрыли их вновь! Что может быть бесчеловечнее! Но я заставлю вас изменить это решение!

– Даже не пытайтесь, – дружелюбно, но твердо возразила Изабелла, – его ничто не может поколебать. Отступившись, я была бы вынуждена презирать себя. Поэтому довольствуйтесь самой искренней, самой преданной любовью, какой когда-либо наполнялось женское сердце, но не требуйте большего. Неужели это так скверно – бескорыстная любовь Простушки, которую кое-кто ввиду недостатка вкуса находит привлекательной? Даже герцог де Валломбрез гордился бы этим, – с насмешливой улыбкой добавила девушка.

– Только вы одна, – в отчаянии воскликнул влюбленный, – способны на такое противоречие! Отдать свою душу мужчине – и наотрез отказать ему в близости, смешать в одной чаше нечто столь сладостное, как мед, и столь же горькое, как полынь!

– Да, в моем характере немало странностей, – с грустью признала Изабелла. – Я полагаю, что унаследовала их от матери. Но вам придется принять меня такой, какая я есть. Если же вы будете настаивать, терзать и преследовать меня, я найду для себя столь отдаленное и укромное убежище, в котором вам никогда меня не отыскать… Итак – все решено! Время уже позднее. Ступайте в свою комнату и попытайтесь переделать для меня ряд стихов в той пьесе, которую мы сейчас репетируем: они никуда не годятся, поскольку не подходят ни к моей внешности, ни к моему характеру. Я ваш маленький дружок, а вы станьте для меня великим поэтом!

С этими словами Изабелла извлекла из ящика стола бумажный свиток переписанной роли, перевязанный розовой ленточкой, и вручила его барону.

– А теперь поцелуйте меня и уходите, – проговорила она, подставляя возлюбленному щеку. – Вы будете трудиться, а всякий труд должен быть вознагражден…

Вернувшись к себе, Сигоньяк еще долго не мог успокоиться. Все, что было сделано и сказано в комнате Изабеллы, подняло в его душе настоящую бурю. Он одновременно испытывал крайнее отчаяние и неописуемый восторг, сиял и хмурился, парил в облаках и низвергался в пучины. Он плакал и смеялся, пока в его сердце сменялись самые разноречивые и могучие чувства: его окрыляло сознание того, что его любит прекрасная девушка с благородной душой, и безмерно удручала уверенность, что ему никогда не добиться от нее согласия на брак.

Мало-помалу смятение улеглось и к молодому человеку вернулось равновесие. Он снова и снова перебирал в памяти все, что было сказано Изабеллой, и вдруг среди прочего перед ним предстало, словно сон наяву, видение восставшего из развалин замка Сигоньяк, который так живо и образно описала девушка.

Фасад усадьбы сверкал на солнце ослепительной белизной, позолоченные флюгера рассыпали его отблески в густой синеве летнего неба. Старина Пьер в богатой ливрее, шитой золотом, стоял у ворот, украшенных гербами, между Миро и Вельзевулом, и все трое поджидали своего господина. Трубы замка весело дымили, свидетельствуя о том, что он населен многочисленной и деятельной прислугой и что жизнь здесь кипит.

Затем Сигоньяк увидел себя. Облаченный в изящное и великолепное платье, отделанное аграмантом и усыпанное золотыми пуговицами с рубинами, он, крепко держа за руку, вел Изабеллу к гнезду своих предков. На Изабелле был костюм цвета гербов самых знатных дам Франции, чело венчала герцогская корона. Но не это придавало молодой женщине столь горделивый и в то же время нежный и задумчивый вид: в ее руке была маленькая дикая роза, подарок барона. Цветок еще не увял, и Изабелла на ходу вдыхала его тонкий аромат.

Когда молодая чета приблизилась к замку, из-под портала показался величавый старец с орденскими звездами на груди, совершенно незнакомый Сигоньяку. Судя по всему, он намеревался приветствовать пару. Но каково же было удивление барона, когда рядом со старцем он обнаружил молодого человека с великолепной осанкой, чьи черты сначала показались ему смутно знакомыми, и лишь затем он узнал в нем герцога де Валломбреза. Герцог дружески улыбнулся ему, и в его лице не было ни тени обычного высокомерия. Собравшиеся со всей округи арендаторы и поселяне восторженно грянули: «Да здравствует госпожа Изабелла, да здравствует барон де Сигоньяк!»

Но вот сквозь этот шум пробился звук охотничьего рога, а затем из чащи на лужайку, пришпоривая горячего иноходца, вылетела дама, внешне очень похожая на Иоланту де Фуа. Потрепав шею коня, она придержала его и шагом проследовала мимо замка. Сигоньяк невольно проводил взглядом великолепную наездницу, чья бархатная амазонка раздувалась, словно орлиное крыло. Но чем пристальнее он всматривался, тем бледнее и бесцветнее становилось это видение. Вскоре оно стало полупрозрачным, как тень, и сквозь очертания всадницы и коня стали видны детали окружающего ландшафта. Иоланта испарилась, как лед под солнечными лучами, как смутное воспоминание перед живым образом Изабеллы. Настоящая любовь рассеяла смутные юношеские грезы.

И в самом деле: в своем ветхом замке, среди запустения и нищеты, юный барон влачил дремотное существование скорее призрака, чем живого человека. И так продолжалось до тех пор, пока не встретил однажды Иоланту де Фуа, которая охотилась в ландах. До той поры он видел лишь крестьянских девушек, загоревших до черноты, и чумазых пастушек в лохмотьях, вовсе не похожих на женщин. Чудесное видение ослепило его так, словно он взглянул прямо на солнце. Даже закрывая глаза, он продолжал видеть лучезарное лицо прекрасной охотницы, которая, казалось, явилась сюда из другого мира.

Иоланта и в самом деле была необычайно хороша собой. Она могла бы пленить куда более искушенного ценителя, чем нищий барон в изношенной отцовской одежде, плетущийся трусцой на своем тощем одре. И по презрительной улыбке, которая возникла на лице Иоланты при виде его смехотворного наряда, Сигоньяк понял, как нелепо питать даже искру надежды на благосклонность дерзкой красавицы.

С появлением в замке бродячей труппы та смутная жажда любви, что заставляет юность вечно гоняться за химерами, обрела цель. Обаяние, доброта, скромность Изабеллы тронули самые чувствительные струны в душе Сигоньяка и внушили ему подлинную любовь. Изабелла легко исцелила рану, нанесенную презрением Иоланты…

Очнувшись от грез, Сигоньяк выбранил себя за леность и сосредоточился на пьесе, которую ему вручила Изабелла. Он вычеркнул из ее роли стихи, не отвечающие образу молодой актрисы, и заменил их другими. Затем заново переделал монолог героя, решив, что он слишком холоден и высокопарен. Слова, написанные им взамен, звучали куда искреннее и нежнее, тем более что мысленно барон адресовал их Изабелле.

Он засиделся за работой далеко за полночь, но его усилия оказались небезуспешными: утром он был вознагражден ласковой улыбкой Изабеллы, и та сразу принялась заново учить стихи, переделанные «ее поэтом», как она стала называть барона.

На вечернее представление публики собралось еще больше, чем накануне, и зрители чуть было не затоптали швейцара, пытаясь толпой прорваться в зал, чтобы заранее занять лучшие места в партере. Слава капитана Фракасса, победителя герцога де Валломбреза, росла не по дням, а по часам, принимая все более фантастические очертания. Ему охотно приписали бы все подвиги Геракла и всех рыцарей Круглого стола. Некие молодые дворяне из числа недругов герцога искали дружбы с героем и уже собирали по шесть пистолей с носа, чтобы, сложившись, устроить пирушку в его честь в кабачке неподалеку от зала для игры в мяч. Нашлись и дамы, которые, сочиняя адресованные Сигоньяку пылкие любовные послания, сожгли в камине не один черновик, сочтенный неудачным.

Иными словами, барон вошел в моду и был у всех на устах. Впрочем, такой успех ничуть его не радовал: он предпочел бы по-прежнему оставаться безвестным актером из труппы Тирана, но поделать ничего не мог. Приходилось смиренно терпеть, хотя время от времени его посещала мысль закрыться в гостинице и больше не появляться на сцене. Однако, представив, в какое отчаяние впадет Тиран, совсем потерявший голову от неслыханных сборов, барон отказался от этого намерения. Разве друзья-актеры, всячески поддерживавшие его в нужде, не имели права воспользоваться плодами его популярности? Словом, он смирился, нацепил свою дурацкую маску, застегнул перевязь с рапирой, перекинул плащ через плечо и уселся ждать, когда объявят его выход.

Благодаря отменным сборам, Тиран не поскупился, удвоив количество свечей, и теперь зал сиял огнями не хуже, чем королевский придворный театр. Надеясь пленить капитана Фракасса, городские дамы явились во всеоружии, или, как говорят в Риме, при полном параде. Ни один алмаз не залежался в футляре, бесчисленные украшения сверкали и переливались на персях, более или менее соблазнительных, и на головках, более или менее красивых, но одинаково охваченных горячим желанием нравиться.

Пустовала лишь одна ложа, расположенная на самом виду, и все любопытные взгляды то и дело устремлялись к ней. Дворяне и горожане, занявшие места за час до начала представления, дивились, по какой причине мешкают господа, уплатившие немалые деньги за лучшую ложу. Тиран, поглядывая в щель занавеса, все еще медлил с тремя традиционными ударами в пол, надеясь, что эти спесивцы все-таки пожалуют к началу, ибо ничто так не раздражает актеров, как опоздавшие зрители, которые начинают шумно рассаживаться и отвлекают внимание публики от сцены.

Только когда занавес начал подниматься, место в ложе заняла молодая женщина, рядом с которой не без усилий опустился в кресло пожилой господин весьма патриархальной наружности. Его длинные седые волосы крутыми завитками ниспадали на воротник, прикрывая уши, но на темени уже лоснилась круглая плешь слоновой кости. Обрамленные прядями цвета соли с перцем щеки господина, то ли от жизни на свежем воздухе, то ли от частых возлияний приобрели багровую окраску. Кустистые брови низко нависали над глазами, которые, несмотря на возраст, ничуть не утратили живости и бодро поблескивали среди мелких морщин, расходящихся лучами от глазниц. Над толстогубым чувственным ртом топорщились усы в виде запятых, подбородок украшала остроконечная бородка-эспаньолка, ниже лежали две массивные складки, переходящие в тучную шею. В целом облик был бы вполне заурядным для провинциального дворянина-землевладельца, если б его не облагораживал пронзительный и умный взгляд, не оставлявший сомнений в том, что старец этот принадлежит к одной из самых родовитых семей. Воротник из венецианских кружев с выпуклым узорным рисунком был откинут на камзол из золотой парчи, ослепительно-белая сорочка, очерчивая изрядных размеров брюшко, спускалась до коричневых бархатных панталон, перехваченных шелковым поясом, плащ такого же цвета, отороченный золотым шнуром, был небрежно брошен на спинку соседнего кресла.

Всякий признал бы в этом пожилом дворянине дядюшку Иоланты де Фуа, который после смерти ее родителей был назначен опекуном девушке. Но своенравная и капризная племянница, в которой старик души не чаял, мало-помалу превратила его в какое-то подобие дуэньи. При виде обоих – стройной и легкой на ногу Иоланты и ее грузного, тяжело отдувающегося дядюшки – невольно приходило на ум сравнение с богиней Дианой, которая таскает за собой на поводке старого ручного льва, который наверняка предпочел бы дремать в своем логове, вместо того чтобы сопровождать мифическую охотницу.

Безукоризненный наряд девушки свидетельствовал о ее богатстве и высоком положении. Платье цвета морской волны – того, который могут позволить себе лишь блондинки с великолепным цветом лица, оттеняло снежную белизну скромно приоткрытой груди; прозрачная, как египетский алебастр, шея, выступала из плоеного ажурного воротника, словно пестик из чашечки лилии. Серебристая парчовая юбка переливалась в свете свечей, а индийские жемчужины вспыхивали оранжевыми точками вдоль края платья и выреза корсажа. Волосы Иоланты, завитые тугими локонами на висках и на лбу, напоминали цветом живое золото; чтобы достойно описать их, понадобилась бы дюжина сонетов со всеми замысловатыми итальянскими тропами и испанскими красивостями. Зал был заворожен красотой девушки, хотя она все еще оставалась в маске. Но и того, что видел глаз, было довольно, чтобы догадаться об остальном. Чистая линия нежного подбородка, безупречные очертания малиновых губ, изящный и тонкий овал слегка удлиненного лица, миниатюрные ушки совершенной формы, словно выточенные из оникса рукой самого Бенвенуто Челлини, – даже этих прелестей хватило бы, чтобы вызвать жгучую зависть у самой Венеры.

Но не прошло и десяти минут, как то ли из-за жары в зале, то ли из желания оказать недостойным смертным милость, но молодая богиня сняла полоску картона, обтянутую темным шелком, которая все еще отчасти скрывала ее ослепительную красоту. Взорам любопытных предстали прекрасные глаза, горящие прозрачным фиалковым блеском, в окружении длинных ресниц, тонкий прямой нос и щеки, слегка тронутые румянцем, рядом с которым цвет лепестков самой свежей розы показался бы блеклым.

Но еще до того, как Иоланта де Фуа избавилась от маски, многие женские сердца в зале ревниво дрогнули. Никаких надежд не осталось: они были обречены превратиться кто в безнадежных дурнушек, а кто в ветхих старух.

Окинув равнодушным взглядом онемевший зал, Иоланта облокотилась на барьер ложи, оперлась на руку щекой и застыла в позе, которая обессмертила бы любого ваятеля, если б только этот художник, будь он француз или итальянец, смог изваять нечто подобное этому образцу естественной грации и врожденного изящества.

– Сделайте одолжение, дядюшка, не вздумайте заснуть! – вполголоса обратилась девушка к пожилому вельможе. Тот сейчас же выпрямился и начал усердно таращить глаза, а Иоланта добавила: – Это было бы в высшей степени неучтиво по отношению ко мне и противоречило бы законам старинной галантности, которую вы так восхваляете.

– Будьте уверены, милая племянница: когда мне окончательно осточертеет тупая и пошлая болтовня этих шутов со всеми их картонными страстями, до которых мне никакого дела нет, я взгляну на вас – и сна как не бывало!

Пока Иоланта с дядей обменивались замечаниями, капитан Фракасс, расставляя ноги циркулем, добрался до рампы и остановился с самым вызывающим и заносчивым видом, свирепо вращая глазами. При появлении всеобщего любимца грянули бурные рукоплескания, которые на миг отвлекли Иоланту, и она взглянула на сцену.

Нет нужды говорить, что Сигоньяк не был тщеславен, но дворянское звание требовало от него с пренебрежением относиться к ремеслу комедианта, к которому привела его нужда. И тем не менее столь горячий прием слегка польстил его самолюбию. В этом нет ничего удивительного: славе гистрионов, гладиаторов и мимов, не имевших в Риме даже мало-мальских прав, порой завидовали люди, стоявшие на вершине власти – императоры и полководцы. Порой эти владыки вселенной даже брались оспаривать на арене цирка или на театральном подиуме лавры певцов, музыкантов, актеров, атлетов и колесничих, хотя и без того были многократно увенчаны лаврами, подобно императору Нерону.

Едва аплодисменты утихли, капитан Фракасс окинул зал тем особым взглядом, каким актер проверяет, все ли места заняты, и старается угадать, как сегодня настроена публика. На этом он и строит свою игру, позволяя себе большие или меньшие вольности и отступления.

А в следующее мгновение барон застыл, словно пораженный молнией. Зрачки его так расширились, что огоньки свечей превратились в огромные сверкающие шары, которые затем сменились черными кругами на фоне светящегося тумана. Лица зрителей, которые он только что отчетливо различал, расплылись. Его с ног до головы окатило жаром, а затем адским холодом. Ноги стали ватными и перестали гнуться, во рту пересохло, горло сдавили стальные тиски, а из головы, словно птицы из распахнутой клетки, шумной испуганной стаей, сталкиваясь и путаясь, вылетели все слова, какие он должен был произнести. Хладнокровие, выдержка и память окончательно покинули молодого человека. Казалось, еще немного – и он без памяти рухнет прямо на рампу. И все потому, что он заметил в центральной ложе ослепительную и невозмутимую Иоланту де Фуа. Ее прекрасные синие глаза пристально смотрели прямо ему в лицо!

Какой позор! Какая злобная насмешка судьбы! Кривляться в шутовском наряде, в низменной роли увеселителя черни на глазах у этой надменной, заносчивой и высокомерной красавицы, перед лицом которой хочется совершать только возвышенные, героические, сверхчеловеческие поступки, чтобы заставить дрогнуть ее гордыню! И ни малейшей возможности скрыться, исчезнуть, да пусть бы и провалиться в саму преисподнюю!

Первым движением Сигоньяка было – бежать! Куда угодно, как угодно, даже пробив головой задник декорации. Но на ногах у него словно оказались те самые свинцовые подошвы, в которых, говорят, упражняются скороходы, чтобы добиться особой легкости бега. Барон прирос к подмосткам, да так и стоял, приоткрыв рот, растерянный и ошеломленный. Изумленный Скапен даже подумал, что Фракасс позабыл свою роль и свистящим шепотом принялся подсказывать ему первые слова монолога.

Зрители, в свою очередь, решили, что актер, прежде чем начать, ожидает новых оваций, и принялась бить в ладоши, топать ногами, вопить и свистеть – словом, поднялся такой шум, какого еще не слыхали в этом зале. Благодаря адскому шуму Сигоньяк опомнился, хотя для этого потребовалось поистине чудовищное усилие. «Что ж, – сказал он себе, почувствовав, что снова вполне в состоянии двигаться, – даже в позорном положении можно оставаться на высоте. Не хватало только, чтобы в присутствии Иоланты меня забросали огрызками яблок и тухлыми яйцами. Может, она и не узнает меня под этой гнусной личиной. Да и кто бы мог поверить, что последний из Сигоньяков кривляется на сцене, разряженный в красное и желтое, словно дрессированная обезьяна! Главное, не ударить лицом в грязь. Если сыграю хорошо – она мне поаплодирует, а это уже победа, ведь такой капризнице нелегко угодить!»