Текст книги "Железная маска (сборник)"

– Самая модная новинка – это «Комическая иллюзия» одного молодого нормандского сочинителя, подающего большие надежды, – ответил Тиран. – Его зовут Пьер Корнель.

– Хорошо, пусть будет «Комическая иллюзия». Говорят, стихи там недурны, а главное – есть превосходная роль хвастливого капитана.

– Теперь остается одно: выяснить точное местоположение замка вашего господина, чтобы нам не пришлось плутать по проселкам, и маршрут, которого нам следует держаться.

Дворецкий графа де Поммерейля дал такие подробные и точные объяснения, что с их помощью даже слепец, нащупывающий дорогу клюкой, добрался бы до места. Однако, опасаясь, как бы актер не перепутал чего-нибудь, поскольку на пути было множество поворотов и развилок, старик добавил:

– Чтобы не обременять такими мелкими подробностями вашу память, заполненную прекраснейшими стихами лучших поэтов, лучше я пришлю за вами лакея. Он-то и послужит вам проводником.

Уладив дело к обоюдному удовлетворению, дворецкий удалился, на прощание попытавшись перещеголять Тирана в учтивости: на каждый поклон актера он отвешивал два, причем еще более глубоких и почтительных. Так что в результате оба в какой-то момент стали походить на типографские скобки, одержимые пляской святого Витта. Не желая оказаться побежденным в этом состязании, Тиран проводил посетителя через весь двор гостиницы и уже в воротах отвесил старику последний поклон, втянув свой объемистый живот и едва не коснувшись лбом мостовой.

Если бы он не вернулся к себе, а проводил бы глазами учтивейшего дворецкого графа де Поммерейля до конца улицы, то, возможно, заметил бы, что, вопреки законам перспективы, фигура визитера по мере удаления становилась все выше ростом. Сгорбленная спина расправилась, старческая дрожь пальцев куда-то исчезла, а упругость походки больше не свидетельствовала о подагре. Однако Тиран спешил, и все это осталось вне его поля зрения.

В среду утром, когда гостиничная прислуга грузила декорации и узлы с костюмами в запряженный парой добрых лошадей фургон, нанятый Тираном, у ворот гостиницы появился дюжий детина в пышной ливрее верхом на першеронском коне и оглушительным щелканьем бича оповестил актеров, что их провожатый прибыл и надо бы поторопиться.

Дамы любят понежиться в постели и повозиться с туалетами, даже если они актрисы, привыкшие на сцене мгновенно менять костюмы. Но вот и они наконец спустились, расположившись более или менее удобно на скамьях, устланных сеном и прикрепленных к боковым стенкам фургона. Часы на башне «Ля Самаритэн» отсчитали восемь ударов, и тяжеловесная повозка тронулась. Через полчаса она миновала ворота Сент-Антуан и Бастилию, угрюмые башни которой отражались в темно-зеленых водах рва. Затем, миновав предместье, где среди огородов лишь кое-где виднелись приземистые дома, фургон покатил полями в сторону Венсенского замка, чья сторожевая башня уже виднелась вдали сквозь дымку утреннего тумана, мало-помалу тающего под солнечными лучами.

Сытые лошади шли резво, и вскоре фургон достиг старинной крепости, чьи готические фортификационные сооружения неплохо сохранились, но уже не могли противостоять современным пушкам и бомбардам. За крепостными стенами весело сверкали шпили часовни, возведенной Пьером де Монтеро. Полюбовавшись этими памятниками былой славы французских королей, путники въехали в лес, где среди кустарника и молодой поросли величаво возносили свои кроны древние дубы – современники того дерева, под сенью которого Людовик Святой вершил суд, как и подобает монарху.

Дорога оказалась не слишком наезженной, и порой фургон катился прямо по земле, покрытой жухлой травой, заставая врасплох молодых кроликов. При виде лошадей зверьки бросались наутек, словно за ними гналась свора собак, чем весьма потешали актеров. Время от времени дорогу испуганно перебегала белка, и еще долго было видно, как мелькает ее пушистый хвост среди голых ветвей. Все это было близко душе Сигоньяка, который вырос в окружении дикой природы. Его взгляд радовали широкие луга, заросли кустарников, лес и его обитатели. Всего этого он был лишен с тех пор, как оказался в городе, где постоянно видишь только дома, замусоренные и слякотные улицы и чадящие трубы – нескладные творения рук человеческих, а не Божьих. Барон затосковал бы в городе, если бы синие глаза милой его сердцу девушки не заменили ему всю лазурь небесного купола.

Сразу за лесом начинался небольшой подъем, и Сигоньяк сказал Изабелле:

– Душа моя, пока фургон будет взбираться на холм, не хотите ли вы пройтись рядом со мной пешком, чтобы немного размяться и согреться? Дорога тут твердая, день сегодня ясный, к тому же не слишком холодно.

Молодая актриса кивнула и, опершись на подставленную Сигоньяком руку, легко спрыгнула с повозки.

Что могло быть лучше невинной прогулки с возлюбленным в окружении природы? Они то уходили далеко вперед, обгоняя фургон, то, увлекшись беседой, отставали, а иной раз останавливались, глядя в глаза друг другу и наслаждаясь тем, что они вместе, рядом, рука об руку. Сигоньяк говорил о своей любви, и хотя Изабелла слышала эти речи уже много раз, они казались ей такими же свежими, неожиданными и прекрасными, как первое слово, произнесенное Адамом после того, как Господь, сотворивший его даровал ему речь. Будучи существом деликатным во всем, что касалось чувств, Изабелла пыталась удержать эту любовь в границах нежной дружбы, ибо считала ее губительной для будущности барона. Но ее возражения лишь усиливали чувство Сигоньяка.

– Как бы вы ни усердствовали, дорогая, – говорил он возлюбленной, – вам не удастся поколебать мое постоянство. Чтобы ваши сомнения окончательно рассеялись, скажу следующее: если понадобиться, я готов ждать вас и надеяться до тех пор, пока золото ваших прекрасных волос не превратится в серебро!

– Ах, тогда я и сама стану лучшим лекарством от любви и своим безобразием смогу отпугнуть даже самого терпеливого воздыхателя, – смеясь, возразила Изабелла. – Боюсь, что тогда награда за верность превратиться в жестокое наказание.

– Я уверен, что даже в шестьдесят лет вы сохраните все свое обаяние, – галантно ответил Сигоньяк, – потому что красота ваша исходит из души, а душа, как известно, бессмертна!

– И все равно вам бы туго пришлось, если б я поймала вас на слове и обещала свою руку и сердце только тогда, когда мне сравняется пятьдесят… Но довольно шуток, – продолжала Изабелла, смахнув улыбку с лица, – вам известно мое решение, поэтому довольствуйтесь тем, что вас любят больше, чем любили кого-либо из смертных с тех пор, как первый человек ступил на эту землю!

– Право, такое пленительное признание могло бы утешить кого угодно, но любовь моя беспредельна, и она не вынесет никаких преград. Бог может повелеть морю: «Остановись, не смей разливаться далее положенного предела!» – и оно подчинится. Но у страсти, подобной моей, нет берегов, она все разрастается, каким бы ангельским голоском вы ни твердили ей: «Довольно!»

– Сигоньяк, ваши разговоры сердят меня, – заметила Изабелла с недовольной гримаской, в глубине которой пряталась ласкающая улыбка, ибо душу девушки, помимо ее воли, наполняла тихая радость от слов возлюбленного.

Оба прошли еще несколько шагов в молчании. Сигоньяк боялся настаивать, чтобы не разгневать ту, которую любил больше жизни. Внезапно Изабелла отняла свою руку и легко, как лань, с каким-то детским возгласом, свернула с дороги в сторону.

На ближнем склоне у подножья сурового дуба, среди палой листвы, развороченной зимними ветрами, девушка заметила фиалку, должно быть первую в этом году, потому что стоял февраль и до тепла было еще далеко. Опустившись на колени, Изабелла осторожно раздвинула сухие листья и травинки, осторожно сорвала хрупкий цветок с тонким стебельком и вернулась с такой радостью на лице, словно нашла драгоценный аграф, забытый на мху какой-нибудь феей.

– Взгляните, какая славная, – сказала она, показывая фиалку Сигоньяку, – ее лепестки еще только распускаются, пригретые первыми солнечными лучами!

– Они распускаются вовсе не от солнца, а от вашего взгляда, – возразил Сигоньяк. – Поэтому и цвет у этой фиалки в точности такой же, как у ваших глаз.

– Она совсем не пахнет, потому что ей слишком холодно! – сказала Изабелла и спрятала зябкий цветок под косынку на груди. Чуть погодя она вынула его, вдохнула летучий аромат и, украдкой поцеловав, протянула Сигоньяку. – Вот теперь она пахнет!

– Это вы надушили ее, – возразил Сигоньяк, поднося фиалку к губам, чтобы вкусить поцелуй Изабеллы. – В этом нежном и сладостном благоухании нет ничего земного!

– Ну что за человек! – возмутилась Изабелла. – Я простодушно даю ему понюхать цветок, а он изощряется, сочиняя бог весть какие кончетто[65]65
  Кончетто – вычурная метафора, характерная для поэзии эпохи барокко. Прославленный итальянский поэт Джамбаттиста Марино (1569–1625) был одним из самых выдающихся представителей такой изощренной литературной манеры.


[Закрыть] в духе Марино, как будто мы не на проезжей дороге, а в алькове какой-нибудь светской жеманницы. Ну что с вами делать? На каждое простое словечко вы отвечаете замысловатым мадригалом!

Несмотря на неискреннее возмущение, молодая актриса не очень-то сердилась на Сигоньяка, иначе не оперлась бы снова на его руку, и даже крепче, чем того требовала дорога, ровная в том месте, как садовая аллея. Из чего следует, между прочим, что даже самая безупречная добродетель не всегда равнодушна к похвалам и порой находит способ отблагодарить за лесть.

Фургон тем временем неторопливо поднимался по крутому склону холма, у подошвы которого виднелось несколько приземистых хижин. Бедные поселяне, жившие там, были заняты на полевых работах, а у обочины дороги сидел только слепец с мальчиком-поводырем. В деревушке он остался один, надеясь на милость редких прохожих и проезжих.

Слепец, невероятно старый и дряхлый, ныл что-то жалобное, оплакивая свою слепоту, и умолял путников подать ему хоть грош, обещая им за это царствие небесное. Голос его, полный душераздирающих нот, уже давно долетал до Изабеллы и Сигоньяка, словно жужжание шмеля, и нарушал гармонию их беседы. Барон даже начал сердиться: одно дело пение соловья, и совсем другое – карканье старого слепого ворона.

Когда они приблизились к старому нищему, тот, предупрежденный поводырем, удвоил усилия и принялся громко стонать и клянчить, потрясая деревянной чашкой, на дне которой звенело несколько мелких монеток. Голова старика была повязана рваной тряпицей, согнутую в дугу спину покрывал грубошерстный плащ, толстый и тяжелый, больше похожий на конскую попону, чем на человеческую одежду. Скорее всего, он достался старику в наследство от мула, околевшего на дороге. Глаза слепца были заведены под веки, и только белки сверкали на темном морщинистом лице, производя жуткое и отталкивающее впечатление; ввалившиеся щеки и подбородок утопали в длинной седой бороде, достойной отшельника, которая доходила чуть ли не до земли. Те́ла калеки не было видно, и только трясущиеся руки высовывались из-под плаща, встряхивая чашку для подаяний. В знак благочестия и полной покорности воле Всевышнего слепец стоял на коленях на соломенной подстилке, настолько истертой и прогнившей, что гноище библейского Иова показалось бы мягкой периной. Сострадание к этому отребью рода человеческого неминуемо сопровождалось отвращением, и всякий, кому приходило в голову проявить милосердие, невольно отводил взгляд, опуская монету в чашку.

Подросток-поводырь, стоявший рядом со старцем, походил на злобного дикаря. Длинные пряди немытых черных волос прилипли к его щекам. Старая, продавленная и непомерно большая шляпа, подобранная где-нибудь в канаве, затеняла верхнюю часть его лица, оставляя на свету только подбородок и рот, в котором хищно сверкали зубы. Всю его одежду составлял балахон из грубого холста, сквозь который виднелись контуры тощего, но крепко сбитого тела, не лишенного известного изящества, несмотря на вопиющую нищету. Босые стройные ноги покраснели от холода промерзшей земли.

Тронутая зрелищем горькой старости и обездоленного детства, Изабелла остановилась перед слепцом; тот продолжал скороговоркой бубнить свои заклинания, а поводырь пронзительным дискантом вторил ему. Девушка поискала в кармашке монету, чтобы подать нищему, но, вспомнив, что кошелек остался в бауле, обернулась к Сигоньяку и попросила его одолжить несколько су. Барон немедленно исполнил просьбу, несмотря на то, что причитающий старик ему не понравился. Не желая, чтобы Изабелла приближалась к парочке оборванцев, что могло оказаться опасным, барон сам опустил монеты в деревянную чашку.

Внезапно вместо того, чтобы поблагодарить Сигоньяка за подаяние, согбенный старец упруго выпрямился, страшно испугав Изабеллу, затем раскинул руки, словно взлетающий ястреб крылья, расправил свой огромный плащ и движением рыбака, забрасывающего невод в воду, метнул его вперед. Плотная ткань, словно туча, распростерлась над Сигоньяком, накрыла его с головой и мгновенно повисла вдоль туловища тяжелыми складками, потому что в ее края были вшиты свинцовые грузила. Барон мгновенно задохнулся, перестал что-либо видеть и не мог ничего предпринять, так как его руки и ноги окончательно запутались в складках этого ловчего приспособления.

Изабелла, окаменев от ужаса, попыталась крикнуть, позвать на помощь, бежать, но, прежде чем она успела издать хоть звук, чьи-то руки стремительно подхватили ее и оторвали от земли. Слепец, внезапно помолодевший и прозревший, держал ее под мышки, а подросток-поводырь – за ноги. Оба, не проронив ни слова, торопливо понесли девушку в сторону от дороги и остановились лишь позади хижины, где их поджидал человек в маске, сидевший верхом на рослом жеребце. Еще двое всадников в масках, вооруженные до зубов, прятались за каменной оградой, чтобы их не заметили с дороги, и были готовы в любую минуту прийти на помощь своим сообщникам.

Девушку, пребывавшую в полуобмороке, подняли на седло и усадили перед всадником, тот мгновенно обвил ее талию кожаным ремнем и им же опоясал себя. Все это было проделано с поразительной быстротой и ловкостью, свидетельствовавшей о большом опыте в такого рода делах. Затем всадник пришпорил лошадь, та взвилась на дыбы и с места взяла галопом, словно и не несла на спине двойной груз.

Все заняло гораздо меньше времени, чем требуется для того, чтобы прочесть описание этих событий. Сигоньяк все еще метался под плащом лжеслепца, словно гладиатор, угодивший в сети противника на арене. Тщетно пытаясь освободиться, он буквально сходил с ума от мысли, что они снова угодили в ловушку и Изабелла, скорее всего, уже в руках подручных де Валломбреза. Наконец ему удалось вытащить из ножен кинжал и разрезать плотную ткань, висевшую на нем, словно свинцовые одежды грешников из Дантова «Ада».

Освободившись, барон наконец-то смог осмотреться и тотчас заметил похитителей Изабеллы, скакавших напрямик через луга, чтобы как можно быстрее добраться до ближайшего леса. Слепец и поводырь-подросток исчезли – очевидно, скрылись в каком-нибудь овраге или зарослях кустарника. Но они не интересовали Сигоньяка. Отшвырнув плащ, послуживший коварной ловушкой, он с быстротой отчаяния ринулся в погоню за бандитами.

Барон был подвижен, легок, отлично сложен и словно создан для быстрого бега. В детстве он не раз выходил победителем из состязаний с самыми шустрыми деревенскими мальчишками. Оглянувшись, похитители заметили, что расстояние между ними и Сигоньяком сокращается. Один из них вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил, пытаясь его остановить, но промахнулся, потому что барон на бегу лавировал и бросался из стороны в сторону, чтобы помешать врагам как следует прицелиться. Наконец всадник, увозивший Изабеллу, оторвался от своих спутников, предоставив им расправиться с Сигоньяком, но девушка, сидевшая на седельной луке, не позволяла ему как следует погонять коня, отбивалась и вырывалась, пытаясь соскользнуть на землю.

Рыхлая и мокрая травянистая луговина была тяжела для лошадей, и Сигоньяк мало-помалу приближался. Не замедляя бега, он выхватил шпагу из ножен и держал ее в руке, но он был один против трех всадников, к тому же у него уже перехватывало дыхание.

Сделав нечеловеческое усилие, он в несколько прыжков догнал верховых, прикрывавших похитителя. Не желая тратить время на схватку, концом шпаги он пару раз кольнул крупы их лошадей, рассчитывая, что от боли те шарахнутся и понесут. И в самом деле, кони отпрянули, вскинулись на дыбы, закусили удила и, как ни пытались всадники их удержать, ринулись вскачь через рвы и канавы, будто гонимые сами нечистым. Вскоре они скрылись из виду.

Обливаясь потом, хрипя, хватая воздух пересохшим ртом и каждый миг опасаясь, что сердце вот-вот лопнет в груди, Сигоньяк наконец настиг всадника в маске, который удерживал Изабеллу, прижимая девушку к холке коня. Молодая женщина отчаянно закричала:

– Ко мне, барон, на помощь!

– Я здесь! – прохрипел Сигоньяк, хватаясь левой рукой за ремень, которым Изабелла была привязана к похитителю.

Теперь он бежал рядом с лошадью, пытаясь стащить всадника на землю. Но тот держался цепко, отчаянно стискивая бока лошади коленями и одновременно терзая шпорами брюхо животного, чтобы оно ускорило бег. Стрелять похититель не мог, так как одной рукой сжимал поводья, а другой удерживал Изабеллу. Наконец лошадь, ошалевшая от всего происходящего, пошла шагом, и это позволило Сигоньяку перевести дух; он даже попытался во время этой краткой передышки нанести противнику удар шпагой, однако страх задеть Изабеллу, которая все время двигалась, пытаясь вырваться, сделал его неловким, и барон промахнулся.

Всадник на миг выпустил поводья, выхватил из кармана нож и перерезал ремень, за который в отчаянии цеплялся Сигоньяк. Затем всадил шпоры в бока лошади так, что брызнула кровь и несчастное животное бешено рванулось вперед. Ремень остался в руке Сигоньяка, а сам он, потеряв равновесие от неожиданности, рухнул ничком.

Две-три секунды потребовались ему, чтобы снова оказаться на ногах и подобрать отлетевшую в сторону шпагу, но за этот короткий промежуток времени всадник успел удалиться на значительное расстояние, наверстать которое у барона, измученного бешеной гонкой, не было никаких шансов. Тем не менее, услышав жалобные призывы Изабеллы, он снова бросился в погоню – тщетное усилие человека, у которого отнимают самое дорогое! Однако теперь он заметно отставал, а всадник уже достиг леса, который, хоть и лишенный листвы, был достаточно густ, чтобы бандит и его жертва вскоре окончательно затерялись среди стволов и ветвей.

В бешенстве и изнеможении Сигоньяк остановился. Дальнейшее преследование было бессмысленным. Его возлюбленная, его обожаемая Изабелла оказалась в когтях сущего демона! Он ничего не мог поделать, а Тиран и Скапен, которые, заслышав пистолетные выстрелы, выскочили из фургона и бросились к барону, ничем не могли ему помочь.

В нескольких отрывистых фразах Сигоньяк, все еще дрожа от возбуждения, поведал друзьям обо всем, что произошло.

– Это дело рук де Валломбреза, – мрачно констатировал Тиран. – Он каким-то образом пронюхал о нашей поездке в замок Поммерейль и устроил эту западню. А может, и визит дворецкого, и спектакль, за который я получил авансом немалые деньги, придуманы только для того, чтобы выманить нас из Парижа, где проделать подобное гораздо труднее и опаснее. Как бы там ни было, но мошенник, сыгравший роль почтенного дворецкого, – лучший актер из всех, каких только мне приходилось видеть! Я мог бы поклясться, что этот негодяй – действительно старый и простодушный слуга из благородного дома, преисполненный всевозможных добродетелей и достоинств… Но сейчас это уже не важно. Теперь, когда мы втроем, давайте обшарим вдоль и поперек этот лесок: может, нам удастся напасть хотя бы на след похитителей и нашей Изабеллы, которая дорога мне, как собственная дочь. Увы, боюсь, что наша невинная пчелка все-таки угодила в сети гигантского ядовитого паука. Лишь бы он не успел покончить с ней, прежде чем мы вызволим ее из хитросплетений его паутины!

– Я раздавлю эту гадину! – хрипло прорычал Сигоньяк, топнув ногой, словно ядовитая тварь и в самом деле оказалась под его каблуком. – И покончу с ней раз и навсегда!

Лицо его, обычно спокойное и приветливое, исказило такое выражение, что всякий, кто его видел, не усомнился бы, что барон от своего намерения не отступит.

– Сейчас не до того, – вмешался Тиран. – Думаю, нам все же следует обыскать лес: вряд ли наша дичь успела убежать слишком далеко!..

В самом деле, стоило Сигоньяку и его спутникам пересечь лес, путаясь в зарослях кустарника и продираясь через завалы, как издали до них донеслось щелканье бича, гиканье кучера и стук колес. Выбравшись на опушку, преследователи увидели уносящуюся по проселочной дороге карету, запряженную четверкой отменных гнедых лошадей. Шторки на дверцах кареты были опущены, сопровождали ее двое всадников – очевидно, тех самых, чьих лошадей заставила взбеситься шпага Сигоньяка. Еще одна лошадь скакала за каретой без седока, ее поводья были привязаны к седлу одного из верховых. Скорее всего, она принадлежала человеку в маске, который сейчас находился в карете, чтобы не позволить Изабелле позвать на помощь или даже, рискуя жизнью, выпрыгнуть на ходу.

Без семимильных сапог не имело смысла гнаться за каретой, стремительно мчавшейся под охраной двух бандитов. Сигоньяку и его спутникам оставалось одно: проследить, в каком направлении двигаются похитители. Барон попытался идти по следам колес, но погода стояла сухая, отпечатки на твердой почве были едва различимы, да и те вскоре смешались со следами других карет и повозок, проезжавших здесь прежде. У перекрестка, где дорога разветвлялась, барон окончательно потерял след, и ему поневоле пришлось повернуть обратно. Ошибочно выбранный путь мог только увести их от цели. Маленький отряд понуро вернулся к фургону, где в тревоге и страхе его ожидали остальные актеры.

Еще до начала этих событий дюжий лакей-проводник повел себя странно. Когда Тиран и Скапен, заслышав пистолетные выстрелы, попытались выскочить из фургона, он принялся нахлестывать лошадей, чтобы актеры не могли прийти на помощь Сигоньяку. Когда же они все-таки выпрыгнули на дорогу и бросились через луг к лесу, провожатый в ливрее пришпорил своего коня, перемахнул через канаву и помчался вслед за своими сообщниками. Очевидно, в ту минуту ему было все равно, доберется ли труппа до замка Поммерейль, если таковой вообще существовал.

Вернувшись к фургону, Тиран первым делом спросил у старухи, которая брела по обочине с вязанкой хвороста за плечами, далеко ли отсюда до Поммерейля. На это крестьянка ответила, что в здешней округе нет и никогда не было ни поместья, ни селения, ни замка с таким названием. И, хоть ей уже семьдесят и она с малолетства бродит по окрестностям в поисках пропитания и милостыни, ни о каком таком Поммерейле слышать ей не приходилось.

Никаких сомнений не оставалось: вся история с представлением в загородном имении была ловушкой, состряпанной какими-то ловкими и бессовестными мошенниками по поручению некоего богатого вельможи, ибо для такой сложной комбинации требовалось немало людей и золота. Этим вельможей, разумеется, был не кто иной, как влюбленный в Изабеллу герцог де Валломбрез.

Возница развернул лошадей, и фургон покатил обратно в Париж, а Сигоньяк, Тиран и Скапен остались на месте происшествия, рассчитывая нанять в ближайшей деревне лошадей и уже верхом пуститься в погоню за похитителями…

После того как барон потерял равновесие и упал, всадник в маске вместе со своей пленницей вскоре добрался до небольшой поляны у края леса. Там девушку сняли с лошади и поместили в карету, несмотря на то, что она отчаянно сопротивлялась. Все это заняло не больше двух-трех минут, после чего карета тронулась и покатила, постепенно набирая ход. Напротив Изабеллы расположился человек в маске – тот самый, что вез ее в седле. Он вел себя вполне учтиво, но, как только девушка попыталась выглянуть в окно, ее таинственный спутник протянул руку и отстранил ее. Противиться этой железной руке Изабелла не могла, поэтому она откинулась на сиденье и отчаянно закричала в надежде, что ее услышит какой-нибудь прохожий.

– Окажите любезность, мадемуазель, успокойтесь! – проговорил похититель с изысканной вежливостью. – Не вынуждайте меня применять насилие к столь пленительной особе. Никто не желает вам зла, наоборот – всяческого добра. Не упорствуйте: все эти проявления строптивости совершенно бесполезны. Если вы будете вести себя благоразумно, я буду обращаться с вами, как с попавшей в плен королевой, но если попытаетесь сопротивляться и взывать о помощи, которой все равно не получите, то у меня достаточно способов вас утихомирить. Надеюсь, вид вот этого заставит вас помалкивать и сидеть смирно!

С этими словами человек в маске извлек из кармана искусно изготовленный кляп вместе с мотком длинной и тонкой шелковой веревки.

– Будет сущим варварством и оскорблением воспользоваться этой снастью для обуздания столь прелестных и сладостных уст! – продолжал негодяй. – Согласитесь, что и веревка не пойдет к вашим нежным и хрупким ручкам, созданным, чтобы носить золотые браслеты, усыпанные алмазами.

При всем отчаянии Изабелле пришлось признать весомость этих аргументов. В ее положении физическое сопротивление не могло ни к чему привести. Поэтому молодая актриса забилась в угол кареты и больше не проронила ни слова. Лишь изредка из ее груди вырывался глубокий вздох от сдерживаемых рыданий и слезы скатывались по бледным щекам, словно капли росы с лепестков белой розы. В эти минуты она думала об опасности, которой подвергалась ее честь, и о безмерном отчаянии Сигоньяка.

«За приступом гнева – приступ слез, – думал в это время человек в маске. – Все как по писаному! Тем лучше: не хотелось бы чересчур жестоко обходиться с такой красоткой».

Сжавшись в комок в углу кареты, Изабелла время от времени бросала пугливые взгляды на своего стража. Тот наконец заметил это и, стараясь придать своему хриплому голосу мягкость, проговорил:

– Не стоит бояться меня, мадемуазель. Я человек чести и в отношении вас не сделаю ничего худого. Если б судьба не обделила меня своими щедротами, я, разумеется, не стал бы похищать для другого столь целомудренную, красивую и столь щедро одаренную талантами девицу, как вы. Однако суровый рок порой толкает человека на не вполне благовидные поступки.

– Значит, вас подкупили, поручив похитить меня? – воскликнула Изабелла. – И вы согласились на это подлое, бесчеловечное насилие!

– Отпираться было бы бессмысленно, – невозмутимо ответил человек в маске. – В Париже немало таких же философов, как я, готовых за деньги решать чужие проблемы и удовлетворять чужие страсти, делясь своим умом, находчивостью, силой и отвагой. Но оставим в покое эту тему. Поговорим лучше о театре: вы были просто очаровательны в своей последней роли! Сцену любовного признания вы провели с несравненным изяществом и блеском. Я аплодировал вам громче, чем прачки колотят вальками на Сене!

– Скажу в свою очередь: подобные комплименты в таких обстоятельствах более чем неуместны. Куда вы меня везете вопреки моей воле?

– Не могу сказать вам этого – увы! К тому же такое знание для вас совершенно бесполезно. Мы, подобно духовникам и врачам, обязаны соблюдать тайну. Такое условие неизбежно в опасных предприятиях, осуществляемых безликими призраками. Зачастую мы даже не знаем того, кто поручает нам эти рискованные дела, а он не знает наших имен.

– Значит, вам неизвестно, чья рука толкнула вас на гнусное преступление – похищение женщины на большой дороге?

– Известно или нет – суть та же: долг налагает печать на мой рот. Поищите среди своих поклонников самого пылкого и самого неудачливого. Скорее всего, это он.

Поняв, что от человека в маске ничего не добиться, Изабелла замолчала. К тому же у нее не было ни малейших сомнений, что за похищением стоит герцог де Валломбрез. Девушка отчетливо помнила, каким тоном он произнес, покидая ее комнату в гостинице на улице Дофина: «До свидания, сударыня!» Прозвучавшие из уст человека избалованного, необузданного в желаниях и не знающего преград своей воле, эти обычные слова не сулили ничего хорошего.

Уверенность только усугубила ужас бедной актрисы. Она едва не теряла сознание от мысли, каким угрозам подвергнется ее целомудрие со стороны высокомерного вельможи, в сердце которого говорила не любовь, а уязвленная гордыня. Оставалась единственная надежда: что отважный и верный друг, барон де Сигоньяк, придет ей на помощь. Но удастся ли ему обнаружить тайное убежище, куда ее наверняка везут? «Что бы ни случилось, – решила наконец Изабелла, – если злодей посмеет меня оскорбить, нож Чикиты, который я ношу за корсажем, станет моим помощником. И я не раздумывая пожертвую жизнью, чтобы спасти честь».

Приняв такое решение, девушка немного успокоилась.

Уже около двух часов карета двигалась с одной и той же скоростью, задержавшись лишь на несколько минут, чтобы сменить притомившихся лошадей. Шторки были по-прежнему опущены, Изабелла не видела пейзажа за окном и понятия не имела, в какую сторону ее везут. Если бы у нее была возможность хоть на минуту выглянуть наружу, она, даже не зная местности, могла бы определить направление по солнцу. Но ее держали в полном неведении – причем, совершенно сознательно.

Наконец колеса загремели по настилу подъемного моста, и девушка поняла, что они у цели. Действительно, карета остановилась, дверцы распахнулись, и человек в маске протянул Изабелле руку, чтобы помочь ей выйти.

Здесь ей впервые удалось осмотреться. Карета стояла в просторном внутреннем дворе. Его обрамляли расположенные прямоугольником четыре внушительных здания из красного кирпича, принявшие от времени цвет запекшейся крови. Взглянув на зеленоватые стекла фасадов, Изабелла обнаружила, что почти все оконные проемы изнутри закрыты ставнями. Из этого наблюдения следовало, что покои, находившиеся за этими окнами, уже давно необитаемы. Двор был вымощен известняковыми плитами, в щелях между которыми гнездился зеленый мох, а у оснований стен пробивалась трава. На цоколях перед парадным крыльцом два мраморных сфинкса в египетском вкусе демонстрировали свои притупившиеся когти, а их тела были покрыты желтыми и серыми пятнами лишайников. Вместе с тем этот неведомый замок, хоть и отмеченный печатью отсутствия хозяев, сохранил аристократическую пышность. Он был пуст, но вовсе не заброшен, нигде не было видно признаков упадка. Тело, так сказать, неплохо сохранилось, отсутствовала лишь душа.

Человек в маске передал Изабеллу с рук на руки лакею в серой ливрее. По широкой лестнице с коваными перилами, украшенными сложным орнаментом из завитков и арабесок – по моде прошлого царствования, лакей отвел девушку в покои, которые, вероятно, когда-то считались верхом великолепия и в своей увядшей роскоши могли спорить с новомодным щегольством. Стены первой комнаты были обшиты панелями мореного дуба. Дубовые же пилястры, карнизы и резные украшения обрамляли фламандские шпалеры. Во второй комнате, тоже обшитой дубом, но с более изысканной резьбой и позолотой, взамен шпалер висели аллегорические картины, потускневшие под слоем свечной копоти и старого лака. Темные места совершенно расплылись, и лишь светлые фрагменты живописи можно было разобрать. Лица богов и богинь, нимф и героев как бы всплывали из мрака, что производило странное впечатление, а по вечерам при неверном свете могло даже пугать. Кровать располагалась в глубоком алькове и была застлана шитым золотом покрывалом с бархатными вставками; и это великолепие изрядно поблекло. Золотые и серебряные нити тускло поблескивали среди полинявших шелков, а красный бархат местами отливал синевой. Бледное, до неузнаваемости изменившееся лицо Изабеллы внезапно отразилось в венецианском зеркале над роскошным резным туалетным столиком.