Текст книги "Железная маска (сборник)"
Автор книги: Теофиль Готье
Жанр: Литература 19 века, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 20 (всего у книги 53 страниц)
Из буфетной то и дело выплывала в кухню дебелая служанка, пышная и румяная, словно сошедшая с картин фламандских мастеров, неся корзины, полные овощей, фруктов и всевозможных приправ.
«Подай сию секунду мускатный орех!» – требовал один из поваров. «Щепотку корицы! И побыстрее!» – вопил другой. «Подбавь сюда перцу и гвоздики!.. Наполни солонки!.. Майоран!.. Лавровый лист!.. Ломтик свиного сала, да нарежь потоньше!.. Поддай жару – эта печь совсем остыла!.. А в этой сбрызни угли водой – так разошлась, что все сгорит… Следи за бульоном!.. Разбавь соус, смотри – слишком загустел… Белки не поднялись, взбивай их, взбивай, нечего жалеть!.. А ну-ка, обваляй этот окорок в зернах пажитника!.. Да снимите же проклятого гуся с вертела, он совсем готов!.. А ту пулярку поверни еще пару раз!.. Живее, живее, мигом давай сюда говядину! Велено, чтобы была с кровью! А телятину и цыплят ни в коем случае не трогай!.. И запомни, пострел: поварское дело – не шутка, а дар божий…. Бегом отнеси жюльен в шестой номер… Эй, кто там заказывал перепелку в тесте?..»
В этом веселом гаме распоряжения и замечания то и дело перемежались солеными остротами, прямо относящимися к тому или иному блюду, приправе, закуске или лакомству.
Тиран, Блазиус и Скапен, большие любители поесть, только облизывались, слушая эти возбуждающие аппетит речи, которые, по мнению всех троих, стоили всего краснобайства и глубокомыслия античных риторов и философов, чей пафос ничего не говорит желудку.
– Если б моя воля, я расцеловал бы в обе щеки главного повара! – заметил Блазиус. – Вы только посмотрите на него – он жирен и пузат, почище какого-нибудь аббата. И с каким величественным видом он повелевает всеми этими горшками и кастрюлями! Ни один полководец, увлеченный битвой, не может с ним сравниться!
Вскоре появился гостиничный слуга и сообщил актерам, что их комнаты готовы. И в ту же минуту в столовую вошел новый гость, сразу направившийся к очагу. Это был мужчина лет тридцати, рослый, сухопарый, весь словно свитый из жил и мускулов, с довольно неприятным выражением лица, впрочем имевшего правильные и довольно красивые черты. Отблеск пламени позволял видеть только его профиль, но и этого было достаточно, чтобы заметить зоркие и недобрые глаза, прячущиеся под далеко выступающими надбровьями, орлиный нос над густыми висячими усами, тонкую нижнюю губу и тяжелый, небрежно вылепленный природой подбородок. Простой воротник из накрахмаленного холста открывал худую шею с выпирающим кадыком, который, как говорят деревенские старухи, представляет собой четвертушку райского яблока, застрявшего в горле Адама и унаследованного кое-кем из его потомков.
Наряд незнакомца состоял из короткого темно-серого камзола, надетого поверх куртки из буйволовой кожи, коричневых панталон и войлочных сапог, собранных складками под коленями. Следы грязи на сапогах – свежие и уже засохшие – свидетельствовали, что ему пришлось проделать немалый путь, а почерневшие от крови звездочки шпор сказали бы наблюдателю, что всадник не щадил своего усталого коня. На широком кожаном поясе приезжего, туго стянутом на тонкой талии, висела длинная рапира с кованой чашкой. При нем также был темный плащ, который он вместе со шляпой небрежно бросил на первую попавшуюся скамью. Не так-то просто было определить, к какому сословию принадлежит незнакомец: он не походил ни на купца, ни на зажиточного горожанина, ни на солдата. Скорее всего, он принадлежал к тем обедневшим дворянам, которые поступают на службу к вельможам и всеми доступными способами отстаивают их интересы.
Сигоньяк, на которого вся эта кулинарная мистерия никак не действовала, с любопытством поглядывал на долговязого незнакомца, чье лицо показалось ему смутно знакомым. Однако припомнить, где и когда они могли бы встречаться, барону так и не удалось, несмотря на то что он усердно рылся в памяти. Вместе с тем некое чутье подсказывало ему, что с этим господином они сталкиваются не впервые. Подозрения эти стали еще более основательными, когда незнакомец, перехватив взгляд молодого человека, быстро отвернулся и склонился над очагом, делая вид, что греет озябшие руки.
Не припомнив ничего определенного и поняв, что более пристальное внимание к этому господину может привести к бессмысленной стычке, барон поднялся и последовал за членами труппы. Те сперва разбрелись по своим комнатам, привели себя в порядок после дороги, а затем снова сошлись в просторной столовой со сводчатыми потолками за ужином. Трапеза была обильной и сытной, и актеры, уставшие и проголодавшиеся, отдали ей должное сполна.
Блазиус знай нахваливал здешнее вино и наполнял свой стакан снова и снова, не забывая товарищей. Он был не из тех пьяниц, которые служат Бахусу в одиночку: ему нравилось пить самому не меньше, чем поить других. Тиран и Скапен, разумеется, не отставали, зато Леандр, как обычно, скромничал, так как боялся избытком спиртного повредить чистоте своего лица, что совсем ни к чему исполнителю ролей первых любовников. Ну, а барона продолжительное воздержание в замке Сигоньяк приучило к сугубой трезвости, и нарушал он это правило с большой неохотой. Помимо того, его все еще тревожило присутствие в гостинице незнакомца, показавшегося ему знакомым. Хотя что может быть более заурядным, чем появление нового постояльца в открытом для любых гостей заезжем дворе?
Обед, он же и ужин, прошел шумно. Разгоряченные отменной едой и вином, довольные тем, что наконец-то оказались в Париже – Мекке всех искателей успеха, согретые густым теплом очага после долгих дней в промозглом фургоне, актеры предавались самым невероятным фантазиям. В мечтах они уже соперничали с труппами «Бургундского отеля» и театра «Маре»[55]55
«Бургундский отель» – крупнейший драматический театр Парижа в XVII в. и первый постоянный театр во Франции, театр «Маре» («Театр на Болоте») располагался в квартале, носившем название «Болото». В труппах этих театров играли самые выдающиеся актеры того времени.
[Закрыть]. Им бешено рукоплескали, их носили на руках, зазывали ко двору, они заказывали комедии и трагедии лучшим драматургам, капризничали, бранились с поэтами, пировали с вельможами и не знали, куда девать золото.
Леандру чудились блистательные любовные победы; единственное, на что он был согласен, – пощадить хотя бы честь королевы. Едва пригубив из своего стакана, он был пьян от собственного тщеславия, ибо после романа с маркизой де Брюйер окончательно уверился в своей неотразимости для дам. Серафина считала своим долго хранить верность шевалье де Видаленку лишь до той поры, пока в ее силок не угодит птица с более пышным оперением. Практичная Зербина планов не строила, решив довольствоваться своим маркизом, тем более что тот вскоре намеревался нагрянуть в Париж. Леонарде возраст не позволял принять участие в этой игре, поэтому она была всецело занята едой, выбирая самые лакомые кусочки. Блазиус с комическим усердием то и дело наполнял ее тарелку и подливал ей вина, что старуху только радовало.
Изабелла закончила есть раньше других, однако оставалась за столом. Ее руки рассеянно лепили из хлебного мякиша игрушечного голубка, а чистый и нежный взгляд, полный любви, был обращен на Сигоньяка, сидевшего напротив. Щеки девушки слегка порозовели в тепле, и этот румянец придал ее лицу невыразимую прелесть. Если бы герцогу де Валломбрезу случилось увидеть ее в ту минуту, он наверняка обезумел бы от страсти.
Барон, в свою очередь, с восхищением смотрел на девушку, чья душа была так же прекрасна, как ее лицо и тело. В то же время его терзала одна мысль. Да, Изабелла отказалась принять его руку и сердце, этому воспрепятствовала особая тонкость и деликатность ее душевного строя. Но, может быть, это не окончательно и надежда еще жива?
После ужина женщины поднялись в свои номера, так же поступили Леандр и барон, оставив троих пьяниц, чьи физиономии уже побагровели, приканчивать начатые бутылки.
– Запритесь понадежнее, – сказал Сигоньяк, проводив Изабеллу до двери ее комнаты. – Здесь полным-полно всевозможного люда, и надо принять все доступные меры предосторожности.
– Не бойтесь за меня, мой дорогой, – ответила девушка. – Дверь моя запирается не хуже, чем дверь какой-нибудь темницы. Кроме того, на окне прочная решетка и нет больше никаких отдушин или входов. Хозяевам гостиницы известно, что у постояльцев бывают ценные вещи, представляющие немалый соблазн для всевозможных мошенников, поэтому они заботятся о том, чтобы комнаты запирались наглухо. У себя я защищена лучше, чем какая-нибудь принцесса из рыцарского романа в башне, охраняемой драконами.
– Даже заклинания и волшебные талисманы оказываются бессильными, если враг изощрен и коварен, – возразил Сигоньяк.
– Такое случается только тогда, когда принцесса, соскучившись в заточении, сама поощряет похитителя или вестника любви, – с улыбкой заметила Изабелла. – Одним словом, если не боюсь я, то и вы, барон, можете быть спокойны: спите, и пусть сны ваши будут легки!
Прощаясь, девушка протянула свою нежную белую руку, и Сигоньяк благоговейно коснулся ее губами. Затем она вошла к себе, и барон услышал, как ключ дважды повернулся в замке, щелкнул язычок задвижки, после чего заскрежетал задвигаемый засов.
Удостоверившись, что дверь надежно закрыта, он отправился к себе, но не успел ступить на порог отведенной ему комнаты, как по стене коридора, слабо освещенной фонарем, скользнула мужская тень. Мужчина двигался почти беззвучно, хотя и прошел совсем рядом с Сигоньяком. Барон стремительно обернулся: это был тот самый незнакомец, которого он видел в кухне гостиницы. Вероятно, он направлялся в свою комнату, да и ничего особенно подозрительного в его поведении не было.
Тем не менее барон, сделав вид, будто никак не может попасть ключом в замочную скважину, замешкался и пристально проследил за незнакомцем, пока тот не скрылся за поворотом в дальнем конце коридора. Сразу после этого гулко хлопнула дверь, и эхо разнесло этот звук по всей затихшей ночью гостинице. Удостоверившись, что незнакомец, чей облик и повадки необъяснимо тревожили его, водворился в своих апартаментах, Сигоньяк наконец вошел к себе.
Спать ему не хотелось, и барон взялся писать своему преданному слуге Пьеру, что собирался сделать уже давно. Дело шло медленно, так как Пьер был не слишком силен в грамоте и мог читать только написанное прописными буквами. Вот это послание:
«Мой добрый Пьер! Вот я и в Париже, где, как все твердят, мне предстоит добиться многого и вернуть блеск моему роду, пришедшему в упадок. Но, честно говоря, пока я не вижу для этого никаких средств и способов. Разумеется, если случай приведет меня ко двору и мне удастся получить аудиенцию у нашего милостивейшего короля, услуги, оказанные моими предками его предкам, мне зачтутся. Его величество не допустит, чтобы род, вконец разоренный пограничными войнами, бесславно пресекся. Но пока, не имея иных средств существования, я играю на театральных подмостках и даже умудрился заработать этим ремеслом пригоршню пистолей, часть которых я вышлю тебе, как только подвернется случай. Возможно, мне стоило бы поступить рядовым солдатом в какой-нибудь полк, но я не хочу ограничивать свою свободу. Тому, чьи предки привыкли повелевать, ни от кого не получая приказов, не к лицу повиноваться даже в нищете.
Сообщаю тебе, что единственным заметным происшествием за все время нашего долгого пути стала моя дуэль с неким герцогом, человеком вспыльчивым и злонравным, хотя довольно искусным фехтовальщиком. И благодаря твоим урокам, я с честью вышел из этого поединка. Мне удалось ранить герцога в руку, хотя я мог бы без труда отправить его к праотцам, ибо он слабее в обороне, более вспыльчив, неосмотрителен и недостаточно стоек. Несколько раз он оказывался в такой позиции, что я мог бы покончить с ним с помощью одного из тех неотразимых ударов, которым ты так терпеливо обучал меня. Иными словами, твой ученик не посрамил тебя и после этой победы – в действительности, не такой уж трудной – заметно вырос в глазах общества.
Но довольно о дуэлях. Невзирая на новые впечатления, я часто вспоминаю о нашем старом замке. Отсюда он уже не кажется мне таким невзрачным и угрюмым. В иные минуты я мысленно блуждаю по его пустынным покоям, смотрю на пожухшие портреты, слышу, как хрустят под подошвами осколки оконных стекол. Эти видения доставляют мне печальную радость. С каким удовольствием я увидел бы сейчас твое смуглое обветренное лицо, которое наверняка озарилось бы улыбкой в мою честь, услышал мурлыканье Вельзевула, хриплый лай Миро и ржание бедолаги Байярда, которому, несмотря на старость, приходилось таскать меня на себе, пусть и весу во мне не так уж много. Живы ли они, наши преданные друзья, вспоминают ли они обо мне? Удается ли тебе в нашей обители нищеты уделять им хоть какие-то крохи от своего скудного стола?
Будьте мужественны и постарайтесь дотянуть до того дня, когда я вернусь к вам, – не важно, бедный или богатый, счастливый или отчаявшийся, чтобы мы вместе смогли закончить наш путь в родном краю. А если мне суждено стать последним из Сигоньяков – значит, на то воля Господа, и в усыпальнице моих предков еще достаточно свободного места. Барон де Сигоньяк».
Письмо это барон запечатал перстнем – единственной драгоценностью, которую он сохранил в память об отце. На печатке перстня были вырезаны три золотых аиста на лазурном фоне.
Из замка Сигоньяк, куда молодой человек мысленно перенесся, он снова вернулся к действительности. Время было уже довольно позднее, но за окном по-прежнему глухо шумел Париж, словно океан, который не умолкает даже тогда, когда кажется уснувшим. Слышался перестук подков по мостовой, гремели, постепенно удаляясь, колеса кареты. Запоздалый гуляка вдруг принимался горланить лихую песню, следом доносились лязг скрещенных клинков, а иной раз и вопль прохожего, которого грабили воры с Нового моста, похожий на вой бродячей собаки. В череде этих звуков Сигоньяк внезапно уловил звук шагов за дверью его комнаты. Кто-то украдкой пробирался по гостиничному коридору.
Барон погасил масляную лампу, чтобы свет его не выдал, и, немного приоткрыв дверь, заметил в дальнем конце коридора мужскую фигуру, закутанную в темный плащ. Человек этот явно направлялся в комнату постояльца, который с первого взгляда вызвал у него подозрения. Спустя короткое время еще один господин в скрипучих сапогах проследовал в том же направлении. Не прошло и четверти часа, как третий молодчик возник в неверном свете догорающего коридорного фонаря и точно так же свернул за угол. Первые двое были вооружены, и у этого ночного визитера длинная шпага оттопыривала сзади полу плаща. Лицо его барону разглядеть не удалось, поскольку его затеняла широкополая шляпа с черным пером.
Эта ночная процессия несколько озадачила Сигоньяка – кстати, ему вспомнилось, что головорезов, напавших на него ночью в Пуатье после ссоры с герцогом де Валломбрезом, также было четверо. И тут его осенило: постоялец, привлекший его внимание в гостиничной, был тем самым мерзавцем, чье нападение капитан Фракасс остановил ударом тяжелой бутафорской рапиры, нахлобучившим его шляпу чуть ли не до плеч! Остальные, скорее всего, были его подручными, которых обратили в бегство Тиран и Скапен. Кто же мог поверить, что только случайность свела их всех в гостинице, где остановилась труппа, да еще в тот же вечер, как актеры прибыли сюда? Гораздо естественней было предположить, что негодяи постоянно следовали за фургоном актеров. И хотя Сигоньяк все время был начеку, как распознаешь врага в каком-нибудь верховом, который без задержки проскакал мимо путников, бросив лишь мимолетный взгляд на странствующих комедиантов?
Одно стало совершенно очевидным: ни ненависть герцога де Валломбреза к Сигоньяку, ни его любовь к Изабелле не остыли. И обе эти страсти по-прежнему требовали удовлетворения. Бесстрашный от природы, за себя барон не боялся, не сомневаясь, что один вид его клинка обратит негодяев в бегство. Но здесь явно затевалась какая-то подлая и хитрая западня для молодой актрисы.
Поэтому барон принял меры предосторожности. Вместо того чтобы улечься в постель, он зажег все свечи, какие только нашлись в его комнате, распахнул дверь так, чтобы свет падал на противоположную сторону коридора, где находилась комната Изабеллы, а затем невозмутимо уселся в кресло, положив рядом шпагу и кинжал, чтобы в любую минуту пустить их в ход.
Время тянулось медленно, но пока ничего не происходило. Лишь когда башенные часы на колокольне монастыря Больших Августинцев пробили два часа, в коридоре послышался шорох, и затем в освещенном коридоре появился первый незнакомец, который оказался не кем иным, как Мерендолем, одним из наемников герцога де Валломбреза. Сигоньяк уже стоял на пороге своей комнаты со шпагой в руке, готовый к нападению и обороне, и вид у него при этом был настолько грозный, что Мерендоль счел за благо молча пройти мимо, не поднимая глаз от каменных плит пола. Троих его спутников, цепочкой следовавших за предводителем, яркий свет, в ореоле которого высилась фигура насмешливо подбоченившегося Сигоньяка, испугал, и они бросились наутек, причем так поспешно, что последний из негодяев выронил клещи и ломик. Этими инструментами они, очевидно, собирались взломать дверь комнаты капитана Фракасса, когда он уснет. Барон расхохотался, помахал рукой им вслед, а вскоре во дворе послышался стук копыт лошадей, которых выводили из конюшни. Четверо каторжников, снова потерпевших неудачу, уносили ноги.
За завтраком Тиран спросил у Сигоньяка:
– Любезный капитан, неужели в вас нет ни капли любопытства? Ведь вы находитесь в одном из величайших городов мира, о котором рассказывают столько же правды, сколько и небылиц. Не желаете ли вы хоть немного осмотреться в Париже, а я, если не возражаете, могу служить вам проводником и кормчим в этом бурном море, полном мелей, подводных скал и чудовищ, смертельно опасных для чужеземцев и простодушных провинциалов. Я жил здесь еще в отрочестве, и знаю Париж как собственную ладонь. Взять хоть Новый мост, что находится по соседству: он то же самое для Парижа, что Священная дорога для Древнего Рима, – место прогулок, встреч и диспутов для зевак, переносчиков новостей и сплетен, поэтов, жуликов, карманных воришек, фокусников, куртизанок, дворян, горожан, солдат и прочего люда.
– С удовольствием приму ваше предложение, – ответил Сигоньяк, – но прежде надо попросить Скапена, чтобы он оставался в гостинице и зорко следил за всеми подозрительными прохожими и проезжими. А главное, пусть не спускает глаз с мадемуазель Изабеллы! Люди де Валломбреза рыщут вокруг, изобретая средства расправиться с нами. Этой ночью я нос к носу столкнулся в коридоре гостиницы с теми четырьмя негодяями, которых мы проучили в Пуатье. Очевидно, они намеревались взломать дверь моей комнаты и расправиться со мной. Но я не спал, так как заметил их главаря еще раньше, и план их провалился. Обнаружив, что их опознали, эти мерзавцы бросились на конюшню, где их лошади стояли оседланными под предлогом того, что они уезжают на рассвете, и покинули гостиницу.
– Ну, не думаю, чтобы они отважились на какую-нибудь выходку среди бела дня, – пробасил Тиран. – В гостинице слуги подоспеют на помощь по первому зову. К тому же они, я полагаю, еще помнят ту давнюю трепку. Скапен, Блазиус и Леандр будут охранять Изабеллу до нашего возвращения. А на случай какой-нибудь стычки на улице я прихвачу и свой клинок!
С этими словами он перекинул через могучее плечо перевязь и пристегнул к поясу тяжелую, видавшую виды рапиру. Затем тиран облачился в короткий плащ, не стесняющий движений, а шляпу с красным пером нахлобучил до самых бровей. На вопрос, почему он так обращается с головным убором, Тиран ответил, что, проходя по парижским мостам, следует остерегаться северного или северо-западного ветра, который вмиг подхватит и швырнет шляпу в воду, вызвав хохот пажей, лакеев и уличных мальчишек.
Едва они покинули гостиницу, как на углу улицы Дофина Тиран обратил внимание Сигоньяка на толпу людей под портиком монастыря Больших Августинцев. Эти люди скупали мясо, конфискованное у мясников, торговавших в постные дни, вопили и толкались, чтобы получить кусок получше. Чуть подальше толпились знатоки политики, рассуждающие о судьбах империй, перекраивающие на свой лад границы, разделяющие и завоевывающие на словах целые страны, и передающие содержание речей министров, произнесенных за закрытыми дверями. Там мелькали газеты, из рук в руки переходили брошюры, памфлеты и сатирические листки, и все эти странные и довольно скверно одетые люди с испитыми лицами бурно жестикулировали и гримасничали, словно помешанные.
– Не стоит здесь задерживаться, – заметил Тиран, – и выслушивать всякую вздорную болтовню – разве что вас интересует, какой последний указ издан персидским шахом или какой церемониал установлен в Ватикане при дворе Папы Иоанна. Лучше пройдемся немного вперед и полюбуемся одним из прекраснейших пейзажей на земле – из тех, какие невозможно воспроизвести на сцене.
И действительно, перспектива, открывшаяся глазам Сигоньяка сразу после того, как они миновали арку, переброшенную через узкий речной рукав, не имела себе равных. На переднем плане располагался Пон-Неф – Новый мост – с его изящными полукруглыми выступами над каменными опорами. Он не был, подобно остальным четырем парижским мостам, загроможден по обе стороны лавчонками и строениями. Великий король, при котором Новый мост был возведен[56]56
Строительство Нового моста было завершено в конце правления короля Генриха IV. В 1614 г. по повелению королевы Марии Медичи в средней части моста, опирающейся на остров Ситэ, была установлена статуя всадника в честь ее супруга Генриха IV, убитого фанатиком Франсуа Равальяком.
[Закрыть], не хотел, чтобы эти убогие и угрюмые строения закрывали вид на дворец, в котором издавна обитают правители Франции, ибо с этого места Лувр открывается во всей своей красе.
На площадке у оконечности острова Ситэ высилась статуя – отважный и добрый король Генрих гарцевал на бронзовом коне, водруженном на постамент. Постамент был окружен богато орнаментированной кованой решеткой, защищавшей цоколь памятника от непочтительных выходок черни. Ибо не раз беспризорные мальчишки забирались на постамент и даже пристраивались в седле позади невозмутимого монарха, откуда можно было беспрепятственно глазеть на парадные выезды знати или какие-нибудь выдающиеся казни. Каждая деталь памятника была отчетливо видна на фоне далеких холмов левого берега Сены.
Там над крышами домов возносился шпиль старинной романской церкви Сен-Жермен-де-Пре и виднелись острые кровли большого, но все еще не достроенного особняка Невера. Чуть дальше уходила подножием в реку древняя Нельская башня – последний остаток средневековой крепостной стены Парижа. Невзирая на ветхость, она поражала своими гордыми очертаниями, а позади в голубоватой дымке виднелись предместье и три креста на вершине Мон-Валерьен.
На правом берегу великолепно раскинулся Лувр, весело освещенный солнцем – скорее ярким, чем теплым, как и подобает светилу в зимнее время, зато придающим особую рельефность деталям затейливой и тем не менее благородной архитектуры дворца. Длинная галерея, соединяющая Лувр с дворцом Тюильри, окруженным садами, позволяла королю попеременно находиться то в городе, то на лоне природы. Своим несравненным изяществом, великолепными скульптурами, лепными карнизами и выступами, колоннами и пилястрами галерея эта могла бы соперничать с самыми выдающимися творениями греческих и римских зодчих.
Начиная от угла, где располагался балкон Карла IX, здание как бы отступало от берега, чтобы дать место садам и постройкам помельче, которые, словно грибы у подножия могучего дерева, толпились вокруг старого дворца. Немного ниже Нельской башни виднелась еще одна башня, сохранившаяся от дворца времен Карла V и по-прежнему стоявшая между рекой и дворцом. Эти две древние башни, расположенные наискось друг от друга, делали панораму еще более живописной и напоминали о далеком Средневековье – словно антикварные кресла или старинный резной сундук, реликвии предков, стоящие среди роскошной новомодной мебели, сверкающей серебром и позолотой.
В конце сада Тюильри, там, где уже кончается Париж, были видны ворота Конференции, а дальше вдоль реки тянулся обсаженный деревьями Кур-ля-Рен – променад, облюбованный для прогулок придворной знатью, щеголяющей здесь своими роскошными выездами.
Оба берега Сены – левый и правый – словно кулисы обрамляли русло реки, которое само по себе представляло яркое зрелище. Во всех направлениях сновали лодки, барки и мелкие парусники, у берегов на приколе стояли ряды барж, груженных сеном, зерном, дровами, древесным углем и прочим товаром. У набережной Лувра были пришвартованы королевские галиоты, украшенные резьбой и позолотой, над ними полоскались стяги и вымпелы цветов национального флага.
Ближе к Новому мосту над остроконечными коньками кровель возвышалась колоколенка церкви Сен-Жермен-л’Осеруа, чьи колокола по приказу Екатерины Медичи подали сигнал к началу истребления гугенотов в Варфоломеевскую ночь – 24 августа 1572 года.
Когда Сигоньяк вдоволь налюбовался этой картиной, полной бесчисленных подробностей, Тиран повел его к «Ля Самаритэн». Туда обычно сбегаются окрестные зеваки и подолгу ждут, пока железный звонарь, приводимый в движение сложным гидравлическим устройством, начнет отбивать время. Но путешественнику, впервые оказавшемуся в Париже, не грешно и поротозейничать. Оба – барон и его спутник – некоторое время переминались с ноги на ногу в ожидании, пока раздастся веселый перезвон курантов, и разглядывали позолоченные скульптуры Христа, беседующего с Самаритянкой у колодца, а также пояс Зодиака с шаром из черного дерева в центре, указывающим положения Солнца и Луны, и еще одну полую статую на самом верху башенки, служащую флюгером.
Наконец стрелка добралась до цифры «десять». Колокольчики залились серебром, им вторили большие колокола, выпевая мелодию сарабанды. Железный звонарь поднял руку, и его молоток отсчитал десять веских ударов по бронзовому диску. Этот хитроумный механизм, построенный фламандцем Линтлаэром, изрядно позабавил Сигоньяка. Барон не имел ни малейшего представления о многих технических новинках того времени, поскольку еще ни разу в жизни не покидал своей усадьбы, затерянной в глуши Гаскони.
– Теперь поглядим в другую сторону, – пробасил Тиран. – Вид там не столь великолепен, потому что постройки на мосту Менял ограничивают кругозор, а здания на набережной Межиссери не стоят ни единого доброго слова. Зато башни церкви Сен-Жак, колокольня Сен-Мерри и шпили дальних церквей сразу дают понять, что вы в столице. Здания, возвышающиеся на острове Ситэ и вдоль главного русла Сены величавы, а их кирпичные фасады словно связаны воедино сплошным поясом из белого камня. И как удачно замыкает их Часовая башня с ее островерхой кровлей, по вечерам прорезающей мглу небес! А треугольная площадь Дофина, которая как бы размыкается напротив бронзового короля и открывает взгляду ворота дворца, – разве не по праву она слывет одной из красивейших в Европе? А церковь Сент-Шапель, возведенная как хранилище священных реликвий и славящаяся на весь мир своими великолепнейшими витражами, – как стройно возносит она свой шпиль над черепичными кровлями со множеством мансард и слуховых окон, обрамленных затейливыми наличниками! И все это сверкает новизной, блестит свежими красками, но удивляться тут нечему – все эти здания построены совсем недавно, мальчишкой я играл с приятелями в бабки на пустырях, где они теперь стоят. Благодаря щедрости королей Париж день ото дня становится все краше, вызывая изумление чужеземцев, которые, вернувшись домой, рассказывают всякие чудеса о столице Франции, а приезжая снова, находят Париж выросшим и еще более похорошевшим.
Сигоньяк улыбнулся и слегка пожал плечами:
– Меня, любезный Тиран, не так удивляют величина, богатство и пышность дворцов и храмов, как неисчислимые толпы людей, снующих по улицам, площадям и мостам. Они словно муравьи в потревоженном муравейнике, и в этой беспорядочной суете невозможно понять, какую цель преследует каждый из них. С трудом верится, что у каждого из этого несметного множества есть крыша над головой, постель – не важно, плохая или хорошая, и пища на каждый день, чтобы не умереть с голоду. Какая требуется масса съестного, сколько гуртов скота, кулей муки и бочек вина, чтобы прокормить всех этих людей, собравшихся в одном месте, тогда как в ландах можно скакать целый день и за это время встретить одного, а реже двух человек!
Скопление парижан на Новом мосту и в самом деле могло поразить человека из провинции. Мост был так широк, что на нем могли разъехаться шесть конных экипажей. Края моста были предоставлены пешеходам, а посередине вереницами тянулись в обе стороны кареты, запряженные парой или четверней. Одни – лакированные и позолоченные, обитые внутри бархатом, с зеркальными стеклами, хрустальными фонарями, гербами на дверцах и ливрейными лакеями на запятках – мерно покачивались на мягких рессорах. Сытые краснолицые кучера едва сдерживали в толчее прыть своих рысаков. Другие, чьи хозяева имели более скромный достаток, выглядели далеко не так импозантно: облупившийся лак, кожаные занавески, скверные рессоры и неповоротливые лошадки, которых то и дело приходилось подбадривать кнутом. В одних восседали пышно разодетые придворные и сверкающие украшениями дамы; в других тряслись адвокаты, нотариусы, медики и прочие ученые мужи. Иногда среди карет втискивались повозки, груженные камнем, строительным лесом или бочонками с вином или соленой рыбой, и при каждой заминке возчики с сатанинской яростью принимались поносить имя божье. В этом движущемся и гудящем лабиринте лавировали верховые, но с каким бы искусством они ни правили, ступицы высоких колес, смазанные дегтем, неизбежно пачкали их сверкающие сапоги.
Портшезы и носильщики старались держаться ближе к парапету, чтобы их не увлек за собой общий поток. Когда же через мост гнали стадо рогатого скота, хаос достигал предела. Быки в ужасе метались из стороны в сторону, наклоняя могучие головы к земле и стремясь избежать палок погонщиков и укусов пастушьих собак. Лошади, завидев их, шарахались и норовили встать на дыбы, пешеходы бросались врассыпную, спотыкаясь о собак и падая носом в грязь. Одна дама, накрашенная и нарумяненная, сплошь в мушках, стеклярусных блестках и огненного цвета бантах, несомненная жрица Венеры, вышедшая на промысел, поскользнулась на высоких каблуках и рухнула навзничь, вызвав хохот здешних зубоскалов, которые лишь с трудом придали ей вертикальное положение. Ну а если на мосту появлялся отряд дворцовой гвардии, направляющийся на смену прежнему караулу, с развернутым знаменем и с барабанщиком во главе, тут уж волей-неволей толпе приходилось потесниться – сыновья Марса не считаются с препятствиями.
– Это здесь дело самое обычное, – пояснил Тиран Сигоньяку, которого всецело захватило столь необычное зрелище. – Сейчас мы выберемся из этой мясорубки и отправимся к тому месту, где обитают самые необычные завсегдатаи Нового моста, эти фантастические персонажи, к чьим странностям стоит приглядеться. Ни один город в мире, за исключением Парижа, не знает таких чудаков. Они словно вырастают между камнями мостовой подобно цветам или, вернее, грибам, для которых нет более благоприятной почвы, чем городская грязь… Ага! Вот и дю Майе, уроженец Перигора по прозвищу «Поэт с помойки», явился на поклон к бронзовому королю. Кое-кто считает, что это не человек, а обезьяна, удравшая из зверинца, но лично я, судя по его тупости, наглости и нечистоплотности, все-таки считаю его человеком. Обезьяны ищут на себе насекомых, а дю Майе такими хлопотами себя не утруждает; при этом желудок у него всегда так же пуст, как и голова. Подайте ему милостыню, и он примет ее, бранясь и проклиная вас. И это еще одно подтверждение, что он человек, ибо он не только грязен и неразумен, но, вдобавок, неблагодарен!..
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.