Текст книги "Z – значит Зельда"

Я не была по-настоящему влюблена в него. Эдуард был символом. Эдуард был симптомом. Скотт, со всеми своими недостатками, был хозяином моего сердца.

К тому времени, когда я зашла в дом, высыпала первая роса. Я прошла в спальню, оставляя за собой мокрые следы. Скотт сидел на кровати. В темноте светился кончик его сигареты. Я сняла с себя мокрую одежду, забрала у него сигарету и отложила ее.

– Ты остаешься?

– Да.

– И больше никаких пляжей, никаких обедов, ты шагу без меня не ступишь, пока он здесь.

– Хорошо.

Остаток ночи никто из нас не произнес ни слова, что удивительно. Той ночью мы хранили молчание, чтобы слышать нашу истину, чтобы ее можно было увидеть, почувствовать в прикосновениях нашей кожи, в наших вздохах, в осторожных взглядах украдкой, в том, как мы прижимались лбами друг к другу.

Когда через неделю я так и не появилась на пляже, не отправив Эдуарду записки и не позвонив ему, он перестал меня там искать. В казино, когда спросил о Фицджеральдах, в ответ лишь пожали плечами. Все это Скотт узнал от Рене, который сказал, что хотя ему тяжело открывать Скотту правду, но из уважения к дружбе, возникшей между ними за эти месяцы, он обязан сообщить Скотту о том, что чуть не случилось.

– Рене говорит, Жозан совершенно разбит и растерян, – сообщил мне Скотт. – Возможно, ты оставила на его сердце незаживающий шрам.

– Заживет.

– Наверное. Хотя не удивлюсь, если нет. Я сказал Рене: «Передай своему другу, что он вступил в очень престижный клуб».

Глава 25

Октябрь. Скотт нашел меня в саду виллы «Мари». Я наслаждаюсь средиземноморским видом, наверное, в один из последних дней в этом году.

– Держи, – он протянул мне лист бумаги, на котором было написано:

Трималхион

Любовник высшего класса

Среди гор пепла и миллионеров

Трималхион из Уэст-Эгга

Гэтсби в золотой шляпе

На пути в Уэст-Эгг

Под красно-бело-синим знаменем

Великий Гэтсби

Срок нашей аренды истекал в конце месяца, и потом нам предстояло снова мигрировать вслед за птицами и нашими друзьями – большинство переезжало в Париж, некоторые в Венецию, Лондон или Берлин. Я убедила Скотта съездить в Рим и на Капри, чтобы я могла посмотреть на многочисленные произведения искусства и на художников, о которых слышала от Мерфи во время наших к ним визитов. После этой поездки снимем квартиру в Париже и, как мы уверяли друг друга, будем еще разумнее, чем здесь, подходить к вечеринкам, выпивке и нашему браку.

В Париже мы дождемся публикации его третьего романа и отпразднуем ее – Скотт был сильнее, чем когда-либо раньше, уверен, что смог воплотить в книге все свои задумки, и в то же время приходил в ужас от мысли, вдруг что-то не удалось.

– Что думаешь? – спросил он сейчас. – Не могу решить. Я склонялся к названию «Трималхион», но Макс считает, что параллель недостаточно очевидная. Наверное, я мог бы сделать больше отсылок на него в самой книге, но ненавижу все разжевывать для читателей. Видит Бог, я достаточно занимаюсь этим в своих рассказиках для журналов. И все равно, я считаю, что «Трималхион из Уэст-Эгга» – отличное название. Может, оно и стоит того, чтобы Ник сделал небольшое лирическое отступление и дал читателям фоновую информацию.

Я уже в третий раз делила со Скоттом и его романами предпубликационную горячку и знала, что из этого состояния тревожности нет выхода – его нужно просто пережить, как мы переживали головную боль, тошноту и разбитость при похмелье.

По сложившейся у нас традиции я прочитала черновик – Скотт только что закончил очередную его версию – и сейчас пыталась привести в порядок свои мысли.

– Прежде чем мы приступим к названиям, – сказала я, – должна отметить, что образ Гэтсби все еще размыт. Я вижу Тома и Дейзи, и бедного мужа Миртл. И даже Ник получился достаточно четким… Может, дело в том, что прошлое Гэтсби такое неясное? Разве люди не должны хоть что-то знать о нем? Или хотя бы верить, что знают?

Скотт скрестил руки на груди.

– Этим людям наплевать, как он заработал свои деньги, их заботит только то, что он богат и устраивает неприлично шикарные вечеринки.

– Ты хотел узнать мое мнение.

– Да, конечно. – Он опустил руки. – Спасибо.

– Что до названий, мне нравится «Великий Гэтсби».

– Вот как? – Он казался разочарованным. – Серьезно?

– Серьезно.

– Макс тоже за него.

– Помнишь, как ты пересматривал окончание «Прекрасных и обреченных»?

Скотт вздохнул.

– Хочешь сказать, я не могу посмотреть на произведение со стороны?

– Именно. Так что послушай. Мерфи вот-вот соберут вещи и отправятся обратно в Сен-Клу. Пока ты варишься в собственном соку со своими правками и заголовками, давай сводим Скотти в гости к Патрику, она уже сто лет об этом просит, и устроим маленькую вечеринку в честь дня ее рождения, заранее. Я собираюсь сделать для нее маленький цирк – как набор бумажных кукол, только с животными. Верблюды, лошади, тигры, слоны, львы и девочка-конферансье, похожая на нее. Может, еще и единорога добавлю.

– Звучит восхитительно, ты наверняка создашь шедевр. А вот я подумал… было бы здорово подарить ей братика.

– Вот как? И ты планируешь сделать это в одиночку?

– Конечно, мне немного поможет аист.

– Аисту понадобится немного больше, чем семь недель, ты же знаешь.

– Хм. Наверное, ты права.

– Но, полагаю, мы можем обсудить этот вопрос с аистом. Так сказать, оставить заказ.

– Ты готова? – спросил он.

– Думаю, да.

Я положила голову ему на плечо, и мы смотрели на рассвет, как бывает в фильмах. Мы столько потрудились, чтобы создать это чудесное, новое семейное счастье, и вплоть до публикации «Гэтсби», до самого момента, когда книга оказалась в руках читателей и рецензентов, казалось, что нас и впрямь ждет успех.

Постойте: если здесь закончить, будет казаться, что наша жизнь пошла под откос, потому что книга провалилась. А это не так. Всему виной Эрнест Хемингуэй.

Глава 26

Сара Мерфи казалась грустной, когда встречала нас на последнем «цветочном рауте» этого сезона – так она называла самые торжественные из наших вечеринок. Все мужчины были в смокингах, женщины – в узких летних платьях по щиколотку, переливающихся всеми оттенками средиземноморского лета.

– Наша последняя встреча… – вздохнула она, вставая у своего места за столом.

– Перед следующей. – Джеральд поцеловал ее в лоб и занял свое место на противоположном конце стола.

Сегодня в их съемном доме в Антибе собрались мы со Скоттом, Дик и Элис Ли, Пабло, но без Ольги – они были в ссоре, Полин Пфайфер – подруга Сары, которая писала для журнала «Вог», Дотти Паркер и Линда, без Коула, который, по ее словам, «путешествовал». Она произнесла это именно так – в кавычках – но никто не стал спрашивать, что она имеет в виду.

Всю неделю погода была идеальной: ясное небо, жара после полудня, море, еще достаточно теплое, чтобы дети могли играть и плескаться в нем дни напролет. Мы гуляли по окрестностям огромного поместья, которое Мерфи стали называть вилла «Америка». По вечерам взрослые собирались и играли в шарады, в бридж или в игру, которую придумал Скотт: я садилась за пианино, он называл тему, на которую каждый из нас должен был придумать историю и пропеть ее под одну из полудюжины мелодий, которые я могла сыграть наизусть. Каждый раз, поднимая крышку, я заранее извинялась: «Вам всем придется простить меня за то, что я не Коул».

– И простить меня, – добавлял Скотт, но я знала, что в глубине души он доволен. Без Коула он был единственной звездой вечера.

Коктейли по рецептам Джеральда здорово помогали нам в этой игре, которую Линда назвала «Интеллектуальные куплеты». Джеральд разливал напитки, а Скотт заставлял участников выдумывать все более необычные рифмы. Затем, когда наше воображение наконец-то пасовало, Скотт выбирал кого-то из участников для игры в «Двадцать вопросов» – хотя бывало, мы выпивали достаточно, чтобы вопросов становилось куда больше двадцати, и игра продолжалась до глубокой ночи. Жертвы Скотта всегда подыгрывали ему: кто отказался бы стать предметом нескончаемого интереса?

Сейчас Сара села напротив Джеральда и сказала:

– Мы не увидим наших друзей еще долгие месяцы.

Справа от нее Дик Майерс потянулся к сидящему рядом Скотту и хлопнул его по спине.

– Остается только надеяться.

– Я исчерпал ваши таланты? – спросил Скотт.

– Скорее, их терпение, – ласково поправила я.

– Когда он исчерпает ваше, – произнес мне Пабло с чудовищным акцентом, – вы должны приехать в mi estudio en Paris, si2? И там я буду утомлять вас искусством.

Сара накрыла мою ладонь своей:

– Обязательно съездите к нему. И в студию к Джеральду тоже. Но первым делом познакомьтесь с искусством Рима, а потом сможете задать Джеральду и Пабло все вопросы, которые у вас появятся. Лучших наставников в области искусства не найти.

Я стояла перед храмом Весты, когда впервые ощутила эту боль – странное покалывание где-то внизу таза, около правого бедра. У женщин часто случаются подобные боли, так что я не обратила особого внимания, и боль ушла – на некоторое время. Тем же вечером она вернулась и усилилась. Затем исчезла и не давала о себе знать несколько дней, прежде чем появиться снова.

Недомогание продолжалось пять недель. Иногда я чувствовала себя плохо, но не настолько, чтобы слечь, и мы выходили в свет. В то время мы общались с членами труппы и постановочной группы «Бен-Гура» – кто знает, как Скотт свел с ними знакомство? Нас постоянно представляли кому-нибудь, у чьего знакомого был знакомый, чей муж или брат или закадычный друг связан с кем-то или чем-то, с чем нам просто необходимо было познакомиться. Это происходило так часто, что я перестала обращать внимание на связи и думала только о конечном результате.

Слишком часто я стала проводить по полдня, скрючившись в постели, будто любовника сжимая бедрами грелку. Если вы думаете, что виной всему беременность, то мы с вами заблуждались вместе. Однажды декабрьским вечером, когда Скотт привел Скотти, чтобы почитать со мной в постели, он обнаружил меня сложившейся пополам от боли такой сильной, что я бы с радостью променяла ее на роды, на ампутацию, на что угодно, лишь бы избавиться от этого чудовищного горящего шара у меня в животе. Все предметы в поле зрения будто были очерчены белым.

– Забери ее и вызови врача, – выдохнула я.

Когда Скотт схватил Скотти поперек живота и потащил прочь, она не сопротивлялась, решив, что это очередная игра.

– Пока, мамочка! – крикнула она. Я слышала, как дочка смеется в соседней комнате. – Давай полетаем, папочка! Я хочу летать!

Итальянский доктор, который приехал час спустя, не говорил по-английски, а французским владел не лучше меня. Он осмотрел мой рот, нос и глаза, прижал стетоскоп к моему животу, щупал и надавливал, спрашивая: «Ici? Ici?» Я в ответ либо вздрагивала, либо нет. Когда закончил, его лицо было мрачным, а тон серьезным, когда он по-французски вынес заключение.

Скотт на другой стороне кровати, казалось, был в панике:

– Что он говорит?

Я сказала доктору:

– Да. Oui. Мне все равно, что вы должны сделать, только пусть это прекратится.

– L’hopital Murphy, – сказал он Скотту, доставая из портфеля шприц и иглу. – Maintenant. Comprenez-vous?

– Зельда, что, во имя всего святого, он говорит? При чем тут Мерфи?

Я поморщилась, когда игла вошла мне в бедро – боль была едва ощутимой и желанной, потому что через несколько мгновений она принесла в мою кровь что-то волшебное, позволившее мне разжать зубы и перевести дыхание.

– Он думает, у меня в трубке шарик, который придется вырезать ножом. В больнице Мерфи хорошие ножи, так что мы поедем туда.

– Что? – Глаза у Скотта распахнулись, и он дернулся, как испуганная лошадь.

– Киста, – объяснила я, обретя способность переводить дальше, пока лекарство заглушало боль. Белая муть потихоньку уходила из поля зрения. – Думаю, в яичнике.

Боль все утихала, и я снова могла вдохнуть.

Я оптимистично спросила доктора:

– Mais c’est bon un peu; est que l’hopital necessaire vrai? – имея в виду: «Мне уже лучше, обязательно ехать в больницу?»

Доктор нахмурился и выдал целую руладу итальянских ругательств – по крайней мере, так это звучало. Потом произнес по-французски:

– Allez ou mourir.

Езжайте, или умрете.

Операция все же пугала меня чуть меньше, чем смерть, и я поехала.

После боль не столько ушла, сколько приглушилась и изменила свойство. Восстанавливаясь, вначале в больничной палате, а потом в нашем отеле, я и себя чувствовала выцветшей и совсем другой. Я почти никогда не болела, и такое поведение организма казалось предательством.

Доктор не смог поручиться ни по-итальянски, ни по-французски, ни по-английски, что теперь, когда у меня остался всего один яичник, я смогу еще забеременеть. Когда я перевела это Скотту, он обвиняюще воззрился на меня и спросил, могли ли «лекарства для женщин» быть причиной проблемы?

– Eh? Me2dicaments?

Я знала, о чем говорит Скотт, даже если доктор не понимал.

– Да… чтобы установить регулярный цикл, и все такое.

Доктор посмотрел на меня, ожидая перевода.

– C’est rien, – сказала я. – Il ne c’est pas ce qu’il dit, il est inquiet.

Ничего. Он не знает, что говорит, просто волнуется.

– Ce me2dicament permettra de reme2dier а1 la douleur, – кивнул доктор, выписывая рецепт на обезболивающее.

– Он говорит, нет, дело не в таблетках, а это лекарство даст нам шанс, – перевела я Скотту.

* * *

Следующие несколько недель я чувствовала себя уставшей, неловкой, не находила себе места, а потому не желала никого видеть. Мне хотелось домой. В ответ я получила уверения, что скоро мы уедем из Рима и отправимся на солнечный Капри, где климат мягче. А пока Скотт написал три новых рассказа, посмотрел правки к «Гэтсби», внес свои собственные и отправил рукопись обратно в Нью-Йорк. Закончив, он заскучал. Он часто уходил, возвращался под ночь, с мутными глазами и полыхающими щеками, часто веселый, но иногда в воинственном настроении.

– А если ты не сможешь забеременеть? – сказал он в один из таких вечеров. – А если твой аборт, – он выплюнул это слово, – лишил меня сына? Когда «Гэтсби» сделает меня американской легендой, кто пойдет по моим стопам, кто унаследует мое имя?

– Теперь ты решил, что дочь – это недостаточно хорошо? И наверное, если у тебя все-таки родится сын, ты дашь ему имя Фрэнсис Скотт Фицджеральд Второй? И как ты будешь его называть – младший? Или заберешь у Скотти ее имя и станешь звать ее Фрэн?

– Ты не хочешь второго ребенка, – набросился он.

– Ты не хотел и того, который должен был быть нашим первым.

Он рухнул в кресло в углу спальни.

– Женщинам этого не понять. – Скотт словно не слышал меня. – Для вас каждый ребенок – просто еще один малыш, пол неважен. А мужчинам нужны сыновья, это заложено в нас природой!

Я знала, что он переживает из-за «Гэтсби», и к тому же пьян и расстроен из-за всего, через что нам пришлось пройти. Но я устала.

– Что мужчинам нужно, – сказала я, – так это повзрослеть.

Глава 27

Остров Капри – это огромный, восхитительный кусок земли и известняка, который откололся от юго-восточного побережья Италии и уютно разместился в Тирренском море. Древний, иссушенный солнцем, этот остров превратился в анклав молодежи, странной, прекрасной и богатой – наследников и наследниц состояний, которые сколотили их амбициозные родоначальники, а теперь поддерживают команды счетоводов и советников. Получатели этого богатства, одетые в лен и шелк, сидели под полосатыми навесами и обсуждали поло, путешествия и как тяжело нынче найти толковую прислугу. Но той весной 1924–1925 годов остров стал еще и прибежищем для художников, а я всерьез намеревалась заняться искусством.

Мне уже сняли швы, и дискомфорт, докучавший на протяжении нескольких недель после операции, стал достаточно приглушенным, чтобы мы могли вернуться к привычному образу жизни. Пока Скотт наносил визиты писателям, таким, как его, да и мой давний кумир Комптон Маккензи, я, последовав совету Эстер Мерфи, отыскала женщину по имени Натали Барни и через нее познакомилась с местными художниками. Эстер не многое написала о Натали: «Просто познакомься с ней. Она знает всех».

Мы встретились в уличном кафе возле пристани. Под крики парящих чаек темноволосая девушка усадила нас за столик. Она то и дело смущенно поглядывала на Натали, но ничего не говорила.

– Итак, Зельда Фицджеральд, – начала Натали, когда мы устроились, – прекрасная половина золотой пары литературного мира. Я счастлива наконец-то с вами познакомиться.

Она была красоткой, высокая и стройная, одетая в ладно скроенную белую блузку и длинную юбку из голубого льна с разрезом сбоку. Меня удивило, что она почти ненакрашена, хотя, надо признать, косметика ей и не нужна. Тонкие морщинки у глаз и сияющая кожа придавали ее лицу индивидуальность и позволяли с гордостью выглядеть на свои сорок с небольшим.

– Честное слово, это совершенно взаимно, – отозвалась я, – но откровенно говоря, я почти ничего не знаю ни о вас, ни о том, чем вы занимаетесь. Эстер настояла, чтобы я обязательно встретилась с вами, но ничего не объяснила.

– Что ж, когда я не провожу время здесь в развлечениях и общении с друзьями, я пишу стихи и пьесы и держу салон в Латинском квартале в Париже.

– Салон?

– Вы не знаете о салонах? Это традиционное место встреч, дом, двери которого открыты для всех художников, писателей и мыслителей. Вы знаете Т. С. Элиота? Мину Лой, Эзру Паунда?

– Некоторые имена кажутся знакомыми, – соврала я.

На самом деле я слышала только об Элиоте, и то только потому, что по настоянию Скотта прочитала его странного «Пруфрока» по дороге в Рим.

– Все эти люди постоянно приходят к вам в гости? – поинтересовалась я.

Она рассмеялась.

– Иногда мне кажется, это именно так, но нет, официально – только по субботним вечерам. Вы обязательно должны заглянуть ко мне, если будете в Париже.

– Мы как раз собираемся туда весной.

– Чудесно! Итак, по телефону вы говорили, что немного рисуете. Расскажите о своих работах.

– Ну, я пишу в основном маслом, хотя однажды попробовала акварель – на мой взгляд, слишком рискованно. Одна ошибка, и все придется начинать заново.

– Чье творчество повлияло на ваш стиль?

– Я боялась, что вы спросите об этом. Я отвечу то же, что говорила Джеральду. Там, где я выросла, практически любое искусство изображает исключительно Золотую Конфедерацию. Я люблю природу, так что, наверное, можно сказать, что она была моим единственным наставником.

– Вы не брали уроков?

– Что-то вроде того. Много лет назад в Штатах меня учил закостенелый старик, который считал, что Микеланджело – это современно.

– Что ж, тогда вам нужно поучиться у кого-нибудь здесь. А пока мы покажем, что может предложить нам мир искусства. Расскажите, где вы успели побывать, а я расскажу, что вы видели.

На следующей неделе Натали привела меня к своей подруге художнице Ромейн Брукс. Студия Ромейн была ослепительно-белым квадратным домиком, цепляющимся за самый край скалы, за окнами которого простиралось только море. Естественное освещение внутри было невероятным. Еще более невероятной оказалась выставленная в углу студии работа Ромейн: похожая на гончую женщина с короткими темными волосами и жесткой линией бровей. Портрет женщины такой чистой красоты, что хотелось поставить напротив нее стул и пуститься с ней в разговор, узнать, что скрывает этот задумчивый взгляд.

Я так и сказала, на что Ромейн ответила:

– Ах, да. Наверное, если бы я знала ответ на этот вопрос, она бы меня не бросила.

Натали кивнула на портрет:

– Это одна из ее любовниц. Они совсем недавно расстались.

Женщина на картине была любовницей Ромейн? Мне не послышалось? Пытаясь скрыть, в какое изумление вверг меня откровенный разговор о том, о чем в Монтгомери не решились бы даже прошептать, я сказала:

– Господи, мне так жаль.

Притвориться не удалось. Женщины переглянулись, и Ромейн сменила тему:

– Почему бы вам не рассказать мне о картинах, которые вы уже написали? Какой у вас любимый предмет?

Я рассказала об этом Скотту вечером в постели.

– Надо сказать, – отозвался он, – у Маккензи тоже престраннейшие друзья. Парни, которые носят белые льняные брюки и пастельные джемпера и говорят о… о подушках, о тканях, о шелковой оплетке и безделушках для дома. И все умытые, аж светятся. Никаких усов… бакенбарды как по линейке, выбритая шея сзади, – он провел рукой по собственной щетине. – Чем-то они напомнили мне Коула – его манеру поведения. Только эти двое прямым текстом сказали, что они педерасты.

– Но Маккензи женат, да?

– Да. Кстати, его жена, Фейт, рассказала, что она дальняя родственница Фаулеров – через какого-то кузена. Готов биться об заклад, на этом острове половина людей знакомы с Фаулерами. Представь, каково это – быть наследником их миллионного состояния, а большинство из них совершенно этого не ценят. Для этих юных богатеев целое состояние – пустяк…

Он потянулся за блокнотом и карандашом и записал последнюю фразу, повторив ее вслух. Затем отложил блокнот.

– Богатые живут совсем иначе, чем мы все, – задумчиво произнес Скотт. – Они смотрят на все через призму вседозволенности. Если бы я не любил Ладлоу, возненавидел бы ублюдка.

Следующие несколько недель Скотт провел за написанием рассказа «Молодой богач», потом отложил его и вернулся к своим коктейльным вечеринкам с теми же молодыми богачами.

Этой зимой Капри принес нам более чем мягкую погоду и общение с людьми, чье богатство и сексуальные предпочтения нас озадачивали и, откровенно говоря, интриговали. Я познакомилась с Николой Мэттьюз, миниатюрной седеющей, невероятно образованной художницей, которой хватало времени, интереса и терпения научить меня основам формы, композиции, техники, а также жизни, как она ее понимала.

В ее крошечной студии на холме над бухтой я отрабатывала штрихи и мазки, училась смешивать краски, а Никола рассказывала о направлении феминизма, который предлагал развивать естественную склонность женщин жить в группах с другими женщинами и детьми, а не в традиционном браке. Мужчины использовались бы только с целью продолжения рода, а в остальном в них не было бы необходимости. Она рассказывала про Сафо и Лесбос, про то, что у одних людей сексуальные предпочтения незыблемы, а у других могут быть более гибкими.

– Женщины созданы для любви, да, но еще и для определенной цели. Кульминация в жизни женщины – и любого человека – наступает, когда она достигает своей высшей цели.

– Интересная мысль, – ответила я, воспринимая разговор как хорошую разминку для ума.

Мне было двадцать четыре, я еще только нащупывала свой путь. Высшие цели интересовали меня в самую последнюю очередь.