Текст книги "Z – значит Зельда"

Часть 5

– Не понимаю, при чем здесь «слава»? – спросила Алиса.

Шалтай-Болтай презрительно улыбнулся.

– И не поймешь, пока я тебе не объясню, – ответил он. – Я хотел сказать: «Разъяснил, как по полкам разложил!»

– Но «слава» совсем не значит: «разъяснил, как по полкам разложил!» – возразила Алиса.

– Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше, – заявил Шалтай презрительно.

– Вопрос в том, подчинится ли оно вам, – резонно заметила Алиса.

– Вопрос в том, кто из нас здесь хозяин, – уточнил Шалтай-Болтай.

– Вот в чем вопрос!

Алиса вконец растерялась и не знала, что и сказать. Помолчав с минуту, Шалтай-Болтай заговорил снова:

– Некоторые слова очень вредные. Ни за что не поддаются! Особенно глаголы! Гонору в них слишком много! Прилагательные попроще – с ними делай что хочешь. Но глаголы себе на уме! Впрочем, я с ними со всеми справляюсь. Световодозвуконепроницаемость! Вот что я говорю!

Льюис Кэрролл

Глава 48

– Ши-зо-фре-ни-я, – произнес Скотт тихо и осторожно, будто ступая среди осколков разбитого стекла.

Он сидел напротив меня за маленьким деревянным столиком в залитом солнцем салоне «Ле Рив де Пранжен», швейцарской лечебницы на берегу озера Женева. Между нами стояла шахматная доска, фигурки из слоновой кости заняли свои позиции и ждали приказов командиров. Он принес шахматы с собой из квартиры, которую снял в городе Лозанне неподалеку отсюда и где планировал жить, пока меня не отпустят. Скотти осталась на попечении гувернантки в Париже.

Я приехала сюда в мае, после недолгого пребывания в парижской клинике с остроумным названием «Мальмезон»[10]10
  От фр. «Mal maison» – «Дом больных». – Примеч. пер.


[Закрыть]. Тамошние доктора прописали мне отдых и здоровое питание. Я выполнила предписания и пошла, как только почувствовала, что ко мне вернулись силы. И снова вернулась в танцевальную студию, чтобы наверстать упущенное. К сожалению, я принесла с собой и свои страхи, и вскоре у меня снова случился нервный срыв – настоящая катастрофа масштабов «Титаника». Сбитая с толку, сердитая, вымотанная, тощая, больная, испуганная и сломленная, я согласилась приехать сюда, в «Пранжен». Я бы согласилась на что угодно, лишь бы оно сулило облегчение.

– Да, они сошлись на этом диагнозе, – кивнула я. – Слово означает «расколотый разум».

Скотт положил пальцы на ладью, провел по зубцам на верхушке.

– Да, я знаю. Мне сказал доктор Форел.

Доктора Оскара Форела, знаменитого психиатра и основателя лечебницы, пациенты – две дюжины женщин, все обеспеченные, с «нервными заболеваниями», как у меня, – за глаза называли «Надзирателем».

– И они не разрешают мне танцевать, совсем, даже просто выполнять упражнения. Говорят, что балет – это триггер. – Я сглотнула обиду, пытаясь не обращать внимания на ломку, которая мучила меня, как будто танцы были самым тяжелым наркотиком. – А как твои дела? Как ты съездил в Париж к Скотти?

– О, у нее все хорошо. Вовсю развлекается с друзьями.

У меня сдавило в груди.

– Она скучает по мне? Ты передал ей мой рисунок?

– Да, она в восторге от принцессы. Хочет, чтобы ты сделала из нее бумажную куклу, если получится. И вот еще отличная новость: я встретился с писателем, с которым теперь сотрудничает Макс – Томас Вулф из Северной Каролины. Он написал роман «Взгляни на свой дом, ангел». Я принес тебе книгу. – Скотт наклонился и достал из сумки книгу. – Его стиль похож на стиль Эрнеста, но с эдакой ненавязчивой энергетикой… Чертовски впечатляет. Думаю, тебе очень понравится.

Я посмотрела на книгу без энтузиазма.

– Может, если когда-нибудь мне удастся снова сосредоточиться.

– Удастся. Обязательно. – Он взял меня за руку. – Доктор Форел говорит, что твои амбиции довели тебя до срыва, но теперь ты здесь. У нас есть все основания верить, что ты поправишься.

– Попробуй еще раз произнести последнюю реплику, потому что пока выходит не слишком убедительно.

– Я хочу и сам в это верить, но послушай, тебе надо прекратить выбрасывать всякие фокусы, пытаться сбежать, отказываться принимать лекарства – ты должна быть сговорчивей, Зельда. Я плачу по тысяче долларов в месяц за твое лечение, Зельда, так что любая задержка…

– Мне страшно жаль, что я подвергла тебя такому испытанию. – Я отстранилась. – Как неразумно с моей стороны. Уловил иронию? Не-разумно. Без разума, пустоголово и, что хуже всего, дорого.

– Дорогая, ну же, я совсем не это…

– Здесь ужасно. Да, со стороны кажется, это красивый отель на берегу озера, но процедуры… Я чувствую себя ходячим мертвецом. Половину времени меня просто выворачивает наизнанку, и ощущаю себя потерянной и распухшей… И никто тут не говорит по-английски хоть сколько-то прилично, а французский у меня так себе, ты же знаешь, и, Господи, когда я попыталась уйти, меня накачали успокоительным и привязали к кровати!

– Разве ты сама не хочешь поправиться, Зельда? Будь сговорчивей. Признай, как для тебя вредно соревноваться со мной. Откажись от танцев, Они же сказали тебе, это необходимо, чтобы прийти в себя.

– Сказали. К тому же я научилась плести прекрасные корзины.

– Скотти кошмарно по тебе скучает. Мы просто хотим, чтобы ты вернулась домой. Тебе не нужно быть профессиональной танцовщицей, писательницей или кем-то еще. Будь матерью. Будь женой. Я устроил тебе хорошую жизнь, Зельда, просто перестань отказываться от нее.

– И что тогда?

– Тогда твой разум сам придет в норму. Разрыв затянется. Здешние врачи вернут тебе равновесие, если только ты им позволишь.

Лечение, которое я прошла за три месяца здесь, утихомирило мои страхи, иллюзии – они называли это психозом, и за это я была благодарна. Но на их место пришла вязкая, мутная блеклость. Я пыталась описать, что чувствую.

– Pas de couleur, – сказала я одному из врачей. Нет цвета.

Его решение: коробка акварели, мольберт и бумага, за которые я была очень благодарна, но сомневалась, что он меня правильно понял.

– Нет, чем я буду заниматься?

Скотт непонимающе посмотрел на меня.

– Со всем временем, которое у меня появится, – пояснила я.

Он запустил пальцы в волосы.

– Будешь просто наслаждаться жизнью. Господи Иисусе.

Мучения начались с красного пятнышка справа на моей шее. Я приняла его за комариный укус. Но пятнышко стало расти. Покрылось чешуйками. Кровоточило. Пульсировало. Расползалось по моей коже, пока не покрыло всю шею. Мое лицо превратилось в драконью морду, покрытую коростой оттого, что я раздирала его ногтями, жирную от кремов, которые не давали результата. Я дышала огнем на медсестер и докторов, требуя, чтобы они хоть как-то облегчили мои страдания.

Казалось, мои лицо и шею обваляли в панировке и теперь поджаривают в горячем масле. Данте с удовольствием вписал бы эту мучительную сыпь с безобидным названием «экзема» в свой «Ад», а доктор Форел придумал бы специальный его круг для женщин, которые, подобно мне, не поддавались перевоспитанию.

Обмотанная пропитанными мазью бинтами, писала Тутси в ожидании следующей дозы спасительного морфина: «Мадам Бовари не стала бы оставаться».

Глава 49

Один из швейцарских врачей написал по-английски в своем блокноте: «Век джаза – это крушение поезда в замедленной съемке».

Я показала на блокнот и спросила:

– Est-ce le vôtre?

Это ваше?

Он наклонил блокнот так, чтобы мне было не видно, что в нем написано.

– Мадам Фицджеральд, veuillez re2pondre a1 la question.

Пожалуйста, отвечайте на вопрос.

– Я устала сегодня утром, давайте говорить по-английски. И зовите меня Зельдой, ладно? В конце концов, я здесь уже почти год. Можно считать, мы достаточно близко знакомы.

Мы с доктором сидели в креслах, обитых плотным коричневым шелком. Здесь были книжные шкафы из отполированного клена, заполненные книгами по медицине, дамасские шторы, обрамляющие поистине буколический пейзаж, столь изящно описанный Водсвортом, Кольриджем и Шелли, резной письменный стол, на котором лежали книга для записей в тисненом кожаном переплете, серебряная чернильница и фотографии в серебряных рамках – три идеальных светловолосых ребенка и идеально старомодная светловолосая жена, похоже, идеально скучная. Никакие феминистки, гуляки, танцующие художницы не прельстили бы этого доктора, который на вид был ненамного старше тридцатичетырехлетнего Скотта. Этот доктор был, несомненно, человеком здравомыслящим.

– Мадам Фицджеральд, суть процесса оценки вашего состояния…

– Просто это предложение как будто принадлежит перу Скотта. – Я протянула руку и постучала пальцем по блокноту. – Знаете, это ведь он придумал понятие «Век джаза». Из «Сказок века джаза» – это его второй сборник рассказов, вышел в 1922 году. Вы читали его книги?

Взгляд врача был спокойным и лишенным всякого выражения. Если он и осуждал меня, то не показывал этого. Но я гадала, убедил ли Скотт доктора и его коллег, что это из-за меня наша жизнь пошла прахом, как в своих письмах он пытался убедить меня. За этот год мы исписали много листов взаимными упреками, очищаясь от всех чувств, которые слишком долго держали в себе.

– Давайте продолжим, – предложил доктор. Его звали Брандт, и я встречалась с ним раньше раза три или четыре. – Да, вы с нами уже одиннадцать месяцев, поэтому мы снова оцениваем ваш прогресс. – Он заглянул в блокнот. – Как сейчас вы относитесь к тому, что мистер Фицджеральд добился успеха, в то время как ваши попытки окончились провалом?

– Простите?

– О, сожаление. – Доктор сделал пометку в блокноте. – Теперь вы понимаете, что жена должна в первую очередь заботиться о делах домашних. Хорошо. Это главное условие женского счастья.

– Нет, я имела в виду, что не поняла вопроса. Что значит «окончились провалом»? В чем я провалилась, кроме того, что мне не хватило сил продолжать?

Он посмотрел на меня пустым взглядом.

– Вы не сожалеете? Я неправильно понял? Pre2fe2reriez-vous de parler en français?

– Господи, нет – мне и по-английски-то непросто изъясниться. Я хочу сказать, я не думаю, что мои попытки окончились провалом – не в том смысле, который вы в это вкладываете. А Скотт в последние годы был не так уж успешен. И он уж точно тоже не занимался домом – а это, я бы сказала, чрезвычайно важно для женского счастья.

Доктор молчал, даже не моргал, и я добавила:

– Может быть, мои рассказы и эссе получаются не такими, как у него, но кто сказал, что я хочу в точности его копировать? Я не он. Писатели не должны походить друг на друга, иначе это не искусство. Мои статьи и истории публиковали во многих журналах. Спросите его, он расскажет, каких успехов я добилась.

– Да, мы его спросили. – Доктор Брандт почесал подбородок. – Доктор Форел считает, что, поскольку гипноз так хорошо повлиял на экзему и к вам начали возвращаться силы, самое время записать некоторые свои воспоминания и рассуждения, чтобы мы могли сравнить их с мнением вашего мужа. Мсье Фицджеральд с готовностью вызвался нам помочь.

– Не сомневаюсь. Значит, я запишу свои мысли, и что дальше? Вы вынесете окончательный вердикт, прямо как мой отец?

При мысли о папе мое сердце заныло и затрепетало. Дело не столько в отце, сколько в мыслях о доме. Каком-нибудь доме. Каком угодно. Я чувствовала себя хорошо, и уже давно. С того момента, как пошла на поправку, набежало уже несколько тысяч долларов оплаты. Оставаться здесь дальше, чтобы совершенствоваться в столярном деле и волейболе, – абсурд.

Я так и сказала Скотту во время нашей недавней поездки в Женеву.

– Део, – умоляла я его, – просто скажи им, что доволен работой, которую они проделали, и что мы возвращаемся в Париж.

За пределами клиники я снова почувствовала себя человеком, вспомнила, что когда-то у меня была жизнь, такая же настоящая, как у людей, проходящих мимо нас по набережной.

Скотт взял меня за руку.

– Эти врачи – лучшие в мире специалисты в области психиатрии. Мы не можем сомневаться в их знаниях.

– Но расходы…

– У меня все под контролем. Меня больше беспокоит, что доктор Форел говорит, будто ты все еще сопротивляешься некоторым внушениям. Хотя твое самочувствие улучшилось, ты еще не совсем здорова.

– Форел – не всезнающий Господь. А даже будь он им, я не понимаю, как мы можем позволить себе…

– «Пост» покупает все, что я пишу, – сказал Скотт с весьма довольным видом. – Я уже много лет не работал так продуктивно.

Теперь он выглядел не просто довольным, а счастливым. Внезапно у меня закрались подозрения.

– У тебя кто-то есть?

– Что? Нет!

– Тогда почему ты не хочешь, чтобы я выбралась отсюда? – Тут я поняла, что он уже дал мне ответ. – Неважно, – пробормотала я. – Я понимаю.

Сейчас доктор Брандт говорил:

– Вердикт, да.

– Ну хорошо. Так и сделаем. Вот только… вы должны гарантировать, что Скотт не прочитает то, что я напишу. Никаких редакторских вычиток мужа. Никаких консультаций. Даже не рассказывайте ему. Если он узнает, что я пишу, обязательно захочет взглянуть. А в этом нет смысла.

– Да, мы согласны, – кивнул доктор Брандт. – Мы хотим провести объективную экспертизу.

– Мне бы очень этого хотелось, – отозвалась я, зная, что это невозможно.

Он дал мне несколько листов белой бумаги, карандаш и оставил меня.

Я начала так:

Воспоминания Зельды Сейр Фицджеральд, от сего дня, 21 марта 1931 года, записанные по рекомендации доктора Форела.

Вы сказали, что начать можно с чего угодно, так что начну со стихотворения Эмили Дикинсон «Там в схватке с опытным морозом…», которое мне особенно нравится.

Даже здесь, в «Пранжене», где никто не хочет мне сказать, поправилась ли я и сколько еще мне здесь оставаться, вдали от дочери, которую я не видела три месяца, – даже здесь меня заливают солнечные лучи, струящиеся через окно, и я чувствую, как переполняюсь надеждой, верой в шанс. Весна всегда настраивала меня на такой лад. Думаю, это прогресс.

Вы попросили рассказать, что произошло, что я и делаю. Возможно, рассказ Скотта о тех же событиях будет отличаться от моего, но так было всегда, не правда ли?

Когда мы со Скоттом познакомились в 1918 году, мир был странным и опасным местом. Была в разгаре Великая война, по всему континенту бушевал грипп, унесший к концу 1919 года более пятидесяти миллионов жизней. Ужас от этого и от осознания того, что еще пятнадцать миллионов солдат и гражданских пали на войне, заражал наши разумы, если не наши тела. Над каждым довлело больше неопределенности, чем когда-либо. Но мы со Скоттом были полны жизни и готовы бороться, нас не волновали привычные идеалы. Мы шли под парусом на гребне штормовой волны.

Может быть, мы с самого начала хотели от всех и от всего слишком многого. Наши родители были еще детьми во время Гражданской войны в Америке, и их мир раскололся надвое. Нам со Скоттом не положено было даже много общаться, не говоря уж о том, чтобы влюбиться.

Хуже того, Скотт хотел стать профессиональным писателем, а это не считалось полноценной профессией. Нам было все равно. Для нас это было время создавать, творить свою жизнь с чистого листа, используя неизвестные составляющие и неопробованные методы, только чтобы прийти к непредвиденному результату.

Сейчас, когда рассказы о нас, о «Фицджеральдах», расползлись, как дикая китайская вистерия, вырвались за пределы сплетен на коктейльных вечеринках и разрослись в литературный миф, я слышу, как некоторые мои друзья говорят, что это я сделала из Скотта писателя нынешнего уровня, и вы представляете, как он это воспринимает. Его друзья – особенно один из них – утверждают, что я тормозила его развитие, ограничивала талант и профессиональную этику. Разумеется, он и сам так говорит.

В зависимости оттого, кого вы спросите, вы узнаете, что Скотт – либо непонятый гений, либо жалкий сукин сын, который теряет волю при одном только виде спиртного. Да, это правда, он пьет слишком много и не всегда поступал хорошо со мной или с самим собой. Но думаю, Скотт надломлен внутренне и пытается залить алкоголем эту трещину.

Я получила письмо от одной из своих старейших и любимейших подруг Сары Хаардт. Сара пишет, что выходит замуж за другого нашего старого друга, Генри Менкена. Она уже давно ослабела из-за чахотки, но его это не поколебало.

Она пишет:

«Не знаю, выйдет ли из меня что-то путное в браке, ведь я так долго обходилась без него. Но твои письма за все эти годы подготовили хорошую почву: невзирая на проблемы, я никогда не встречала двух людей, столь преданных друг другу, как ты и Скотт».

Должно быть, у Сары были свои глаза и уши в Аннанси, ведь мы со Скоттом и моей чудесной малышкой только что вернулись оттуда, проведя там две идеальные недели. Мы танцевали, ходили в рестораны… Это было даже лучше, чем в старые времена, ведь рядом со мной постоянно была Скотти. Я держала в своей руке ее теплую ладошку. А по ночам Скотт обвивался вокруг меня, успокаивая тяжестью своего тела. О, как бы мне хотелось – вы не представляете, насколько, – слить эти дни в волшебный пузырек и самой нырнуть в него следом.

Расскажу вам забавный случай, воспоминание, которое пришло мне на ум, пока я пишу. Наше первое путешествие в Европу в 1921 году мы совершили на «Аквитании». Мы много пили, а потом случился шторм, и мы много и нервно шутили о том, что можем пойти на дно вместе с кораблем. Этот шторм нас прикончит, говорили все вокруг.

– Не меня, – объявила я.

– Это правда, – сказал Скотт. – Моя жена не только красива, она еще и плавает как рыба. Ты спасешь нас обоих, дорогая, верно?

Вот что я делаю сейчас – я плыву.

Просмотрев дневник, который я вела на протяжении трех месяцев, доктор Форел пришел ко мне в палату. Я уже встала, оделась и позавтракала привычными фруктами и йогуртом, но еще не стряхнула с себя оцепенение после снотворного.

– Bonjour, – радостно и бодро поздоровался он.

На нем был коричневый твидовый костюм с жилетом и галстуком, а борода, которая тоже казалось твидовой, похоже, недавно претерпела стрижку.

– Не такой уж он bon. Я бы хотела попробовать отказаться от снотворного.

Он крякнул.

– Это неожиданно. Ваш курс лечения был в высшей степени эффективным, неразумно изменять его сейчас.

– Я постоянно чувствую, будто голова набита ватой. У меня уходит целое утро, чтобы вытащить ее через уши.

– Вот как? – Он нахмурился, потом снова улыбнулся. – А, это вы не в прямом смысле. Как вы мне сказали – фигура речи, да? Если только человек не страдает иллюзиями. Но вы уже оставили этот этап позади.

– Я оставила иллюзии позади, но застряла в метафорах. Так как насчет снотворного?

– Я проконсультируюсь с доктором Брандтом. Как вам известно, полноценный отдых имеет огромное значение.

Он жестом пригласил меня присесть на один черный кожаный стул у окна и сам последовал моему примеру.

– Мы нашли многое из этого весьма интересным, – он протянул мне мой дневник. – Мы с радостью отметили, что ваши воспоминания весьма меланхоличны. Очевидно, что с мужем связывают долгие и теплые чувства. Вы согласны?

– Разумеется. Мы прошли вместе огонь и воду.

За окном облака, будто скатанные из фигуральной ваты в моей голове, наползали на небо цвета лаванды. По садовой тропинке брела высокая худая женщина в широкополой шляпе. Молодая сиделка крепко держала ее под локоть.

– И все же эти теплые чувства сильно ослабли перед тем, как вы обратились к нам, – продолжал доктор Форел. – Их опутала пелена гнева, так?

– Я бы сказала, у нас была непростая полоса. Я находилась в настоящем раздрае. Гнев? Да, перед коллапсом я очень злилась на Скотта. Он постоянно был пьян. Он меня подвел.

– Так же, как и вы подвели его, мы сошлись на этом, верно? Жена должна быть верной во всем. Ее муж, ее семья – вот что для нее первостепенно. Когда это не так, происходят срывы. Порой очень серьезные – как в вашем случае, когда женщину уносит из домашнего окружения, из единственного места, где можно найти подлинное счастье.

Высокая женщина в саду резко остановилась. Я видела, что сиделка говорит с ней, но она не отвечает, невидяще глядя на живую изгородь.

«Бедняжка», – подумала я, прекрасно понимая, каково ей приходится, хотя я не знала ничего ни о ней, ни о ее состоянии.

– Я не хочу сказать, что не согласна с тем, что такое может произойти. Я ведь была страшно несчастна уже долгое время. Но знаете, порой вдали от Скотта, на занятиях с мадам и другими я и находила счастье.

Доктор Форел кивнул.

– Да, это часть иллюзий. Шизофрения раскалывает разум, обманывает его. Однако по всем признакам к вам возвращается способность осознавать последствия своих поступков. Я убежден, сейчас вы видите результаты, к которым привела ваша неспособность создать и поддержать домашний очаг, который, если бы вы справились с этой задачей, привел бы в равновесие вашего мужа и помог ему избежать проблем.

Итак, мне сказали на понятном родном языке: главная моя неудача, причина всех проблем – я не создала прочный домашний очаг, который подарил бы моему мужу ощущение равновесия. Я сомневалась, что Скотта в принципе можно уравновесить, но оставила эту мысль при себе.

– Да. – Доктор Форел поднялся на ноги. – Мы довольны.

– Что ж, поскольку я уже в совершенстве овладела шаффлбордом и сплела больше корзин, чем саранчи в Египте, мне можно вернуться домой?

Он улыбнулся, будто я задала очень чудной вопрос.

– Еще нет. Но вы можете больше не вести дневник. И не плести корзины. – Он собрался было поклониться, но передумал. – Я бы хотел, однако, поднять вопрос, над которым, если пожелаете, вы можете поразмышлять в дневнике перед нашей следующей встречей. В чем состоит долг жены перед мужем в философском смысле? Вы человек поистине высокого интеллекта, мне было бы интересно узнать ваше мнение.

Долг женщины в браке.

Тонкости, как женщине следует выполнять свой долг перед мужем, будут зависеть от многих обстоятельств. Каково общественное положение супругов? Чем занимается муж? Есть ли у пары дети? Есть ли у семьи деньги? Что представляет собой муж? Он независим? Несамостоятелен? Требователен?

Женщине необходимо вдумчиво и тщательно оценить ситуацию, прежде чем она поймет, как полагается выполнять свою роль – роль жены. Когда осознает, что от нее требуется, она должна стремиться предвидеть желания мужа во всех вопросах. Основным ее занятием должно стать создание стабильной семьи и уютного дома, как бы это ни выражалось в индивидуальных обстоятельствах.

Природа создала различные роли для мужских и женских особей, и в случае с высшими существами, людьми, в этих ролях присутствует и моральная составляющая. Так как большинство женщин полностью обеспечиваются своими мужьями, они обязаны в ответ предоставить супругу столь же надежную поддержку. Это сотрудничество, и такое устройство – единственно верное.

Закончив сочинение, я подумала: «Должно сработать» – и представила его доктору Форелу с напускной, но, видимо, убедительной искренностью. Они со Скоттом согласились, что теперь, спустя шестнадцать месяцев, мне наконец пора домой. Если бы мое перевоспитание действительно увенчалось успехом, на этом бы все и закончилось. А так – худшее ожидало меня впереди.