Текст книги "Z – значит Зельда"

Глава 43

30 января 1929

Дорогая Зельда!

Мы только что дочитали вашу со Скоттом статью для «Харпер Базар». «Изменчивая красота Парк-авеню» – остроумнейший очерк, и слог просто восхитителен. Мы всегда чувствовали, что в тебе есть скрытые литературные таланты, и статья тому доказательство. Надеемся, ты не бросишь писать. Поздравляем вас обоих!

Мы, Мерфи, успели все по очереди переболеть с кашлем, жаром и дурнотой – кто-то тяжелее, кто-то легче. Болезнь Патрика затянулась, но сейчас он здоров. Я должна передать тебе, что он скучает по Скотти. Она приедет на виллу «Америка» этим летом? Приедет?

Скотт рассказал нам, что действие нового романа разворачивается в Париже, и вы вернетесь этой весной, чтобы он мог выверить все подробности. Похоже, Скотт взялся за ум. Мы будем счастливы видеть вас всех, где угодно и когда угодно.

С любовью к тебе, Скотту и Скотти —

Сара.

13 февраля 1929

Дорогая Сара!

Твоя похвала греет мне душу. Но чье бы имя под ней ни значилось, статью от начала и до конца написала я сама – как тебе такое? В июне еще одна статья выходит в «Университетском юморе», и я только что продала им еще одну. Скотт и его агент считают, что именно из-за мнимого совместного авторства крупные журналы готовы печатать мои статьи, и я согласилась, чтобы на вырученные деньги оплачивать свои занятия балетом. Непростой, но необходимый компромисс.

Да, мы будем в Париже в марте или в апреле – зависит от маршрута. Я продолжала свои занятия танцами здесь и написала мадам Егоровой, чтобы попросить ее снова принять меня в одну из групп. Я не могу прервать свои тренировки ради очередного сезона загулов. Передай Патрику, что Скотти ждет не дождется, когда с ним увидится. А мы с не меньшим нетерпением ждем встречи с его родителями.

С любовью ко всем вам,

Z.

Кажется, об отеле «Бо Риваж» в Ницце нам рассказал художник Анри Матисс. Скотт, хотя и не интересовался творчеством Матисса, ни за что не хотел пропустить хоть сколько-нибудь значимое событие, поэтому забронировал нам номер на две недели в марте в качестве перевалочного пункта на пути из Штатов. Оттуда мы должны были отправиться в Париж.

С кем Скотт проводил время эти две недели – даже не догадываюсь. От заката до рассвета он почти не появлялся рядом со мной, за исключением той ночи, когда мне позвонили из полиции и сообщили, что месье арестован за драку и пьянство в общественных местах и не хотела бы мадам приехать и внести залог. Non, мадам не хотела. Мадам хотела, чтобы он оставался там, пока не обретет хотя бы толику самоконтроля, не говоря уже о самоуважении; у нее в номере спит семилетняя дочка. Мадам посадила милого юного коридорного в такси с пачкой франков в руке и отправила на разведку в тюрьму.

– Чтобы это было в последний раз, – сказала я Скотту, впуская его в номер два часа спустя.

Его правый глаз заплыл и переливался всеми оттенками пурпурного. Кровь запеклась в волосах и пятнами застыла на рубашке. Слава Богу, Скотти не видела его в таком состоянии.

– Прости, – пробормотал он, похоже, искренне раскаиваясь. – Но этот сукин сын сказал, что не будет читать мои произведения, потому что ему неинтересно, что пишет какой-то педик. Проклятый Макалмон.

Я от души посочувствовала Скотту.

– Ох, Део, паршиво вышло. – Нельзя было задеть Скотта сильнее, чем пренебрежительно отозвавшись о его работе, тем более по такому нелепому поводу. – Я не виню тебя за то, что ты ему врезал.

– Спасибо. – Лицо Скотта озарилось радостным удивлением.

– Спасибо.

Его благодарная улыбка странно смотрелась на избитом лице.

– Конечно. А теперь пойдем умоемся. Завтра отправляемся в Париж, хорошо?

Утром он снова пребывал в хорошем настроении.

– Смотри-ка, – сказал он Скотти. – Вчера вечером я вышел за сигаретами и повздорил с орангутангом.

– Папочка, – укоризненно вздохнула дочка, – орангутанги живут в Азии.

– Это правда. Но у них очень длинные руки.

В Париже мы сняли квартиру на улице Палатин – в том же районе, что и в прошлом году. Это позволяло нам почувствовать себя почти как дома. Чудесное здание из камня и металла, построенное в готическом стиле, который так идет Парижу, расположилось по соседству с изумительной церковью Сен-Сюплис. Это одна из тех церквей, в существование которых я смогла поверить, только увидев собор Святого Патрика.

Отсюда можно было за пять минут дойти до салона Натали на улице Жакоб, до Сены, а до моей любимой, потрепанной временем студии мадам Егоровой можно было быстро доехать на такси. Идеальное расположение, пусть и не при идеальных обстоятельствах.

Никого не удивило, что Хемингуэй тоже вернулся в Париж. Удивительным, по крайней мере для Скотта, оказалось, что он до сих пор не получил ответа на письмо, в котором спрашивал у Эрнеста его адрес. Тогда он написал Максу, который, будучи истинным джентльменом, деликатно объяснил, что Хемингуэй попросил не раскрывать его местоположения. Кажется, дело было в ночных серенадах, которые могли разбудить маленького Патрика или, еще хуже, привести к выселению всего семейства.

Однако Скотт все равно хотел первым делом навестить Хемингуэя. Так что пока я в очередной раз распаковывала вещи и звонила в агентства, чтобы найти прислугу и представить ее Скотту на одобрение, сам Скотт отправился на поиски Хемингуэя или друга, который приведет его к Хему – как получится.

– Все будет хорошо, – отмахнулся он, когда я спросила, не лучше ли подождать, пока великий человек сам его найдет. – Он это не всерьез, просто встал в позу. И к тому же, – добавил он перед самым выходом, – я уверен, что это Полин заставила его затаиться. Он все еще в расстроенных чувствах из-за самоубийства отца. Наверняка сейчас готов сделать все, что она говорит.

Глава 44

Не сомневаюсь, Хемингуэя и правда глубоко потрясло, что отец приставил к виску револьвер и свел счеты с жизнью. А кого бы не потрясло? Хэдли уж точно переживала не меньше, когда ее отец поступил так же, хотя она была совсем ребенком, когда это произошло, поэтому рассказывала мне об этом ужасном событии тихо и отстраненно, с мягким сожалением. Фраза «мягкое сожаление» лучше всего описывала и ее отношение к разводу. Этой женщине было органически несвойственна экспрессия. Ее бывший муж, напротив, испытывал потребность выражать себя всеми возможными способами, одним из которых стала новая книга.

– Эрнест влил собственное горе в эту историю, – заявил Скотт однажды майским вечером и положил на диван рядом со мной журнал издательства «Скрибнерс». – Он называет ее «Прощай, оружие!», хотя я не в восторге от заголовка.

Я сидела с блокнотом в руке и писала «Девушку с Юга», свой третий рассказ для журнала «Университетский юмор». После того как они приобрели мои очерки, в марте мы продали им первый рассказ из серии, и я с нетерпением ждала его появления в июльском номере.

Я бросила взгляд на журнал.

– Знаешь, история с совместным авторством меня беспокоит. Я попрошу Гарольда, чтобы после выхода первых двух рассказов они указывали только мое имя.

– Но это плоды совместных усилий. Ты полагаешься на мою критику и мои связи, чтобы привести твои рассказы в порядок перед публикацией и чтобы публикация вообще состоялась.

– Если так, почему ты не числишься соавтором первой книги Хемингуэя? Или Пегги Бойд?

– Мы с тобой команда. – Казалось, Скотт удивлен, что я сама не знаю ответа. – Ты используешь наш общий опыт и, по сути, мои идеи… Или по крайней мере мои темы.

Вспоминая, как помогала ему в работе всеми возможными способами, я спросила:

– Тогда почему мое имя не значится на твоих рассказах и книгах?

– Это совсем другое.

– Да? Тогда объясни, в чем разница, потому что я ее не вижу.

– Разница в том, что ты любитель, а я профессионал. Я писатель, это мое ремесло, я зарабатываю им себе на жизнь. А ты просто пробуешь себя в этом деле, как в рисовании и в танцах.

– То есть каждый раз, когда ты просил моей помощи с сюжетом или…

– Я просто испытывал идеи на тебе. Мыслил вслух, собирал мнения. Мог обойтись и без твоей помощи.

Он был так уверен в своей правоте, что у меня слов не нашлось возразить. И самой мне не к кому было обратиться – какой агент согласится помочь жене против воли мужа, особенно если муж – сам Ф. Скотт Фицджеральд? Нравилось мне или нет, если я хотела, чтобы мои рассказы увидели свет, я должна была надеть на них «наряд» Скотта.

Я взяла свой экземпляр «Скрибнерс» с именем Хемингуэя на обложке. Еще до публикации они печатали книгу по главам.

– Хемингуэй, насколько я знаю, пустил все свои силы на бокс, выпивку и тщательное исследование Левого берега со своим самым преданным собутыльником.

– Он вправе развлекаться, теперь, когда…

– Закончил книгу, – завершила я за него мысль.

Скотт не мог этого произнести, потому что знал: тогда я обязательно спрошу: «А у тебя какое оправдание?» Так что он сказал:

– Первая часть в этом журнале. Почитай сама. – Он отошел к окну и посмотрел на улицу в сторону церкви. – Конечно, у этого «романа с продолжением» немало недостатков. Я говорил, чтобы он дал мне почитать рукопись, и я бы помог ему довести ее до ума перед публикацией.

Один из поводов уйти от работы над собственным романам – роль наставника, которую, подозреваю, Хемингуэй начинал ненавидеть. Хоть что-то у нас с Хемингуэем общее.

Но даже несмотря на раздражение, я не могла спокойно смотреть, как Скотт мучается с романом. Это был замкнутый круг: из-за пьянства Скотт не мог серьезно засесть за работу больше, чем на пару дней, а из-за того, что не мог породить что-то более серьезное, чем новые рассказы, снова поднимала голову его неуверенность в себе. И толкала к бутылке. Алкоголь легко и быстро растворял эту неуверенность, которую вызвал успех Хемингуэя, но стоило ему перебрать по-крупному, и сомнения снова набрасывались. С одной стороны, я сочувствовала Скотту, с другой – с многих других сторон – теряла терпение. Где тот мужчина, за которого я вышла замуж?

– Может, почитаю, когда закончу с рассказом, – пообещала я.

«Но не больно-то надейся», – мысленно возразила я.

Скотт развернулся.

– Пойду приму ванну. Не забудь, вечером встречаемся с Каллаганами.

– Уже забыла и планирую сделать это снова. Я устала, Део, и мне нужно закончить рассказ. Гарольд ждет его не позднее следующей недели.

Скотт протянул мне руку.

– Зельда, откуда у меня появилась такая скучная жена?

Скучная жена. Как Хэдли. Которая теперь разведенная жена, замененная жена, может быть, более счастливая, но разоренная и вынужденная делить своего малютку-сына с женщиной, которая заняла ее место.

– Скучная, а? Я пойду, но только потому, что мне не нравится такое определение. – Я приняла его руку и позволила поднять меня на ноги.

В «Два маго» мы поужинали с Морли и его новой женой, прелестной Лореттой. Они поженились в марте, и с них еще не сошел глянец сияющих молодоженов – вечно переплетенные руки, ласковые улыбки и многозначительные взгляды. И пусть Морли низкий, коренастый, с маленькими зубами и редеющими волосами, для своей красавицы-жены он однозначно Адонис. Глядя на них, я тосковала по всему, что утратили мы со Скоттом.

«Нет, не утратили, – решила я. – Просто положили куда-то не туда. Если оно реально, то должно существовать хоть где-то».

– Тебе подали неудачное блюдо? – спросила Лоретта.

– Что? Ах, нет, наверняка все очень вкусно. Мило, что ты спрашиваешь. Просто я не голодна.

Когда унесли пустые тарелки, Скотт извлек из кармана номер «Скрибнерс».

– Морли, ты должен услышать – это из последней работы Хемингуэя. – И он с выражением зачитал:

– «В тот год поздним летом мы стояли в деревне, в домике, откуда видны были река и равнина, а за ними горы. Русло реки устилали голыш и галька, сухие и белые на солнце, а вода была прозрачная и быстрая и совсем голубая в протоках».

Скотт продолжал и продолжал…

– Чертовски впечатляет, правда? – обратился он к Морли. – Спорим, когда вы с Хемингуэем только познакомились в Торонто, ты и представить не мог, что он способен на такое. Я работаю с ним с… господи, с двадцать пятого – четыре года, и думаю, по этой книге можно видеть, какой долгий путь он прошел.

– Можно и так сказать. – Морли пожал плечами.

– Это «Скрибнерс», – сказал Скотт с тем снисходительным видом, который часто напускал на себя, когда один бокал уже отделял его от простого пьяного веселья, но до отвратительного дебоша оставалось еще несколько. – Они печатают только произведения высшей пробы.

Я закатила глаза. Наверное, как и все остальные.

– Проба – это вопрос мнения, – покачал головой Морли. – Тебе должно быть это известно.

Морли, будучи на семь лет младше Скотта, издал пока только один роман, так что Скотт смерил его пренебрежительным взглядом.

– Ты еще научишься.

– Не нужно мне учиться, я уже знаю. Этот роман слишком искусственный, слишком вымученный. Он пытается примерить чужую личину.

– Видишь, вот и я говорю о том же! – встряла я. – На самом деле Хемингуэю нужно идти в актеры. Как по мне, так он и есть актер, а Боб Макалмон говорит…

– Довольно, Зельда, – перебил Скотт и обратился к нашим спутникам: – Она очень легко пьянеет.

– Не говори глупости, я-то как раз трезва, – возразила я. – А даже будь я пьяна, это не изменило бы моего мнения.

– Тебе едва ли пристало судить…

– У меня опубликовано почти столько же работ, сколько у него, не говоря уже о том, что я девять лет замужем за человеком, который только и делает, что говорит о литературе. Как же мне не пристало судить? – Я повернулась к Каллаганам. – Сейчас я работаю над рассказом для «Университетского юмора». Всего их будет шесть, серия рассказов о разных девушках, которые попадают в самые неожиданные ситуации и пытаются понять, как лучше поступить и что будет правильно. У них не всегда получается, но…

Скотт накрыл мою ладонь своей.

– Тебе не кажется, что ты уже всех утомила разговорами о себе?

– Меня утомило, что ты делаешь вид, будто я скучная. – Я освободила руку и обернулась опять к Каллаганам. – Что бы вы ни делали, не вздумайте использовать Фицджеральдов как пример для подражания. Раньше мы были похожи на вас, а теперь вдруг раз – и оказывается, мы утратили контроль. Будто в шторм запускаем воздушного змея. Пусть это послужит вам уроком. А теперь послушайте: как насчет того, чтобы всем вместе покататься на роликах в…

– Думаю, тебе пора спать. – Скотт схватил меня за запястье. – Ты явно устала.

– Вовсе нет… – начала я, но поняла, что он дает мне лазейку. – Вообще-то да, я выжата как лимон. Не могу угомониться, когда устану. И как бы ни приятно было повидаться с вами и познакомиться с тобой, Лоретто, думаю, мой любимый муж прав.

– Я вызову тебе такси. – Скотт жестом попросил официанта рассчитать нас. – Морли, у Эрнеста сегодня пара поединков в «Американском клубе». Почему бы тебе не отправить свою прелестную жену домой, а мы с тобой присоединимся к нему?

– В другой раз, – откликнулся Морли.

Мы все стояли на тротуаре в ожидании такси, когда заморосил дождь. Мы раскрыли зонты, а в полусотне футов от нас мальчуган, по виду не старше Скотти, вытащил газету из стопки, которую пытался распродать, и раскрыл ее над головой. Дождь усилился, превратился в настоящий ливень, и газета размокла.

– Подождите, – воскликнул Скотт и убежал с зонтом, оставив меня под дождем.

Я юркнула под зонт к Лоретте и Морли, и мы смотрели, как Скотт отдает мальчику свой зонт и протягивает ему несколько купюр из своего кошелька. Затем Скотт забрал у него всю стопку промокших газет.

– Вот так, ты славно потрудился сегодня, а теперь иди домой, – велел он.

Не знаю, понимал ли мальчик по-английски, но он точно понял, что свободен, и скрылся в парижской ночи.

Когда Скотт снова направился к нам, Морли спросил:

– Он сделал это ради мальчика или ради нас?

– Милый, что ты такое говоришь! – пожурила Лоретта.

Морли посмотрел на меня.

– Хотела бы я знать, – вздохнула я.

Несколько часов спустя меня разбудил какой-то грохот. Я подпрыгнула в темноте. В ушах гудело.

– Дерьмо, – пробормотал Скотт откуда-то из гостиной.

Потом из коридора послышался голос Скотти:

– Мама?

Затем раздался звук открывающейся двери Дельпланг, и вновь раздался грохот.

Я поспешила в коридор, нашарила выключатель. Все залило светом. Справа от меня у двери Скотти стояла Дельпланг. Я кивнула ей и двинулась налево, в сторону Скотта, который споткнулся о столик и рухнул на восточный ковер. Рядом с ним лежали осколки керамической лампы.

– Ты цел? Вставай.

Он застонал и приподнял голову, потом снова уткнулся лбом в ковер.

– Я здел ламу, – пробормотал он. – Проклятая лама.

– Какая лама?

– О… лампа.

– Да, над ней точно висит какое-то проклятье. А теперь поднимайся.

– Эрнест. – Он перекатился на бок и моргнул, когда в глаза ему ударил свет. Прищурившись, посмотрел на меня. – О… Я дома?

– Одному Богу известно, как ты добрался, но да, ты дома. И нужно лечь в постель, пока тебя в таком виде не увидела дочь.

– ‘ткуда тут лама? – с сожалением вопросил он.

– Неважно. Вставай.

Кажется, прошла целая вечность, прежде чем ему удалось подняться сперва на колени, а затем и на ноги. Едва приняв вертикальное положение, Скотт качнулся в сторону, потом в другую, и его колени начали подкашиваться. Я едва успела поймать его.

– Господи Иисусе, Скотт, сколько же ты выпил?

– Отсколько! – Он широко раскинул руки и вместе со мной повалился на стену.

Я снова заставила его выпрямиться, стиснув зубы от усилий.

– Когда ты только научишься?

– Он скзал ‘се хршо.

– Что?

Скотт внимательно всмотрелся в мое лицо и ничего не ответил.

Я помогла ему дойти до спальни, мысленно пообещав Дельпланг прибавку, если она сумеет придумать убедительную историю, которая объяснит Скотти всю эту суматоху.

Снова лежа в кровати, я не могла заснуть. Скотт еще никогда не напивался до такого состояния, и я боялась, что он отравится. Мы все слышали истории о бродягах, которых находили мертвыми в канавах – бедолаги в буквальном смысле допивались до смерти. Такое произошло и с одним молодым парнем, художником из Уэльса. Он пытался перепить француза в два раза крупнее него. Я слишком легко могла представить подобное соревнование между Скоттом и Хемингуэем.

Скотт, растянувшись на животе, то храпел, то затихал, снова храпел, затихал, бормотал что-то, храпел, бормотал, храпел. Через какое-то время мое беспокойство сменилось раздражением, и наконец я пихнула его.

– Давай переворачивайся.

– Ммммм, – застонал он, вытягивая руку над головой. – Хватит, детка, я не могу… – В его голосе недовольство мешалось с наслаждением. – Так хорошо, но так нельзя, – пробормотал он. Затем засмеялся своим низким, гортанным смехом, снова застонал, уже потише, – и наступила тишина, нарушаемая только глубоким дыханием.

Мое сердце бешено стучало. Сомнений не оставалось: где бы сейчас ни разворачивался его сон, дело касалось секса. Я ждала, пока он скажет еще что-нибудь. Ждала. Ждала. Потом устала ждать, и мои мысли начали путаться, как бывает во мраке ночи, когда ты еще не до конца погрузился в сон.

И когда я начала соскальзывать в очередной сон, где умела летать, Скотт с тихим стоном зашевелился, разбудив меня.

– Ну же, Эрн, нет… – и сладко вздохнул.

Сонливость как рукой сняло. Я лежала с широко раскрытыми глазами и колотящимся сердцем. Эрн?

Вначале произошло это. А спустя несколько вечеров кое-что еще.

Поужинав в баре «Прюнье», Скотт и Хемингуэй отправились в «Американский клуб», где Хемингуэю предстоял поединок с Морли. Они дали Скотту секундомер и велели следить за раундами: по три минуты на раунд с минутными перерывами на отдых. Борцы разделись, натянули перчатки, залезли на ринг и взялись за дело. Первый раунд был скорее разминкой без явного преимущества, и Скотт объявил конец ровно через три минуты.

Одна минута отдыха.

Раунд второй: теперь Хемингуэй пошел в наступление более яростно, чем в прошлые поединки, как Морли потом рассказывал Лоретте. Он гадал, не в присутствии ли Скотта дело.

Морли в прошлом всерьез занимался боксом. Хемингуэй же был гордым и талантливым самоучкой. Он бил сильно, но часто промахивался. Морли блокировал удары и бил в ответ, уклонялся и заходил с новой стороны, а Хемингуэй сплевывал и сквернословил. Бой все продолжался, а потом Морли замахнулся и от души приложил Хемингуэя. Один быстрый, резкий удар по голове, и Хем рухнул.

– О Боже! – воскликнул Скотт, посмотрев на секундомер. – Я прозевал конец раунда минуту назад!

– Если ты хотел посмотреть, как из меня выбьют дерьмо, Скотт, так бы и сказал. Но не нужно брехать про ошибку, – зло отозвался Хемингуэй и, с трудом поднявшись, в гневе удалился в душевую.

– Морли говорит, это было похоже на ссору двух влюбленных, – призналась мне Лоретта.

В квартире было пусто, что случалось нечасто, и я собиралась сполна воспользоваться одиночеством. Шесть дней ждала этого шанса – возможности вскрыть замок на личном сундуке Скотта и проверить, не лежат ли внутри доказательства правоты Боба Макалмона.

Вооружившись двумя шпильками и наставлениями брата двадцатилетней давности, я принялась работать над крошечным стальным замком. Снаружи слышались клаксоны такси и крики уличных торговцев, ветер менял направление, трепал длинные тюлевые занавески, заставляя их танцевать призрачный танец, а я все сидела, сгорбившись, твердо вознамерившись докопаться до истины. Внезапно замок со щелчком открылся, и я опрокинулась назад.

Собравшись с силами, открыла крышку, и поначалу мой взгляд упал на обычные вещи, которые я и ожидала увидеть, учитывая, что Скотт пользовался этим сундуком уже много лет: стопки дневников, картонные коробки, папки, блокноты. Здесь была и фуражка, которую ему так и не довелось поносить, и памятные альбомы с фотографиями и вырезками, которые он начал еще мальчишкой.

Самый свежий дневник лежал на самом верху. На внутренней стороне обложки Скотт написал: «Ф. Скотт Фицджеральд, 14 ноября 1928». В ноябре мы были в Эллерсли. Я перелистнула страницу и начала просматривать записи в поисках имени Хемингуэя.

Здесь было много размышлений Скотта о его текущих работах, а также напоминания («Предложить Джону попробовать журнал «Скрибнерс» и «Гарольд: 400 долларов, но нужно настаивать») и заметки («Грипп две недели»). Ничего глубокого, и никаких упоминаний о его дружке, кроме «Самоубийство отца Э. 100 долларов», «Перечитываю «В наше время», «50 долларов Э., проиграл сделку Танни». Было еще несколько заметок о том, что он одалживал «Э.» денег. Еще больше заметок было о деньгах, которые Скотт просил Макса или Гарольда перевести на тот или иной счет. Я просто моргнула и не стала заниматься подсчетами.

У стенки сундука обнаружилась стопка писем от Хемингуэя. Здесь-то я и найду доказательства. Я села на ковер, прислонившись спиной к кровати, и погрузилась в чтение. Письма, а их были десятки, начинались еще с июля 1925-го, когда Хемингуэй был в Памплоне. То, что Скотт их сохранил, неудивительно. В сундуке были и папки с письмами от меня, все письма, которые он получал от родителей и сестры, переписка с Максом, Гарольдом, с мальчиками из Принстона и практически с каждым англоговорящим писателем на планете. Меня удивило только, что Хемингуэй писал так часто.

В самом первом письме он говорил:

Готов спорить, для тебя рай – это нескончаемая коктейльная вечеринка в обществе самых влиятельных членов самых влиятельных семей. Компания отборных преданных богачей. Адом для тебя был бы занюханный бар, где закончилась выпивка и неверным мужьям приходится ждать своего напитка целую вечность.

Для меня же в раю будет коррида и мой собственный ручей, кишащий форелью. Поблизости расположатся два домика – один для моей семьи и любящей жены, второй – полный прекрасных женщин, которые будут удовлетворять мои потребности. А все бесполезные литературные журналы я буду печатать на мягкой бумаге и отправлять прямиком в туалет.

Большинство писем были похожи на это. Непринужденные, остроумные и на удивление личные. Это и правда были письма от хорошего друга. Только совсем недавние казались более жесткими, критичными, угрюмыми. Самыми подозрительными я сочла прозвища, которые в определенном свете могли показаться слишком уж дружественными. Но это явно были шутки, как и подписи вроде «твоя честная и сладострастная Эрнестина». Несколько раз Хемингуэй писал что-нибудь вроде «чертовски хотел бы увидеть тебя», но я писала подобные слова подругам, и это не делало меня лесбиянкой. С другой стороны, пассажи вроде «Конечно, я по тебе скучаю. Без конца пытался приехать повидаться с тобой» вызывали беспокойство. Разве мужчины нормальной сексуальной ориентации могли писать друг другу такое?

Я так увлеклась расследованием, что не заметила, как солнце перемещается по небу, не услышала, как открылась и закрылась дверь в квартиру. Только когда мое внимание привлек звук шагов уже в комнате, я оторвалась от писем, разложенных передо мной на полу.

– Нашла что искала? – поинтересовался Скотт.

Наверное, я слишком пропиталась словами Хемингуэя, потому что вместо того, чтобы вздрогнуть, просто посмотрела на Скотта.

– Вы влюблены?

Он наклонился, поднял письма и убрал их обратно в папку. Его руки тряслись, дыхание пахло вином.

– Он мой хороший друг, Зельда. Теперь и ты на нас нападаешь?

– Несколько ночей назад…

– Что случилось?

Я по тону могла определить, что он уходит в оборону.

– Ты говорил во сне. О нем. И это звучало… амурно.

– Это безумие.

Он закрыл и запер сундук, а потом развернулся и вышел в коридор. Я последовала за ним.

– Ты был пьян. Ты хоть помнишь, как вернулся и разбил лампу? Ты был пьян и неаккуратен. – Горло сдавило, я чувствовала, что на глаза изнутри давят слезы. – Может, даже настолько пьян, что не мог врать.

– Что ты сказала? – Скотт обернулся.

Теперь я уже плакала, не в силах сдержаться.

– Я говорю, может, Макалмон вовсе не такой «проклятый лжец», как вы двое утверждаете.

Глаза Скотта потрясенно распахнулись.

– Может быть, вы оба… педерасты, и, и… – я глубоко вдохнула, а его глаза расширились еще сильнее, – и, возможно, вы просто прячете все на самом видном месте, как многие другие гомики!

Скотт потряс головой, будто пытаясь поставить мысли на свои места.

– Да ты и впрямь спятила. У тебя нет даже намека на доказательства…

– Ты пару раз произнес его имя, и ты сказал «Хватит, детка», и ты стонал, и все последнее время ты просто, Господи, поглощен им и его карьерой…

– Прекрати! – Он схватил меня за предплечье. – Ты меня слышишь? Я не «голубой». И Эрнест не «голубой». Если я когда-нибудь… – Он сглотнул. – Если ты еще раз хотя бы в мыслях обвинишь нас в подобном, не говоря уж о том, чтобы поделиться с кем-нибудь таким предположением, клянусь, я заберу дочь и ты больше никогда ее не увидишь.

– Прости! – прорыдала я. – Мне просто казалось… То есть меня-то ты больше не хочешь.

Он отпустил мою руку.

– Какой мужчина будет желать женщину, считающую его тайным гомосексуалистом? Не говоря уже о том, что ты только и твердишь о балете и художниках, и… Господи, Зельда…

– Что?

– Ничего, – с отвращением пробормотал он. – Я пойду.

Я осталась в коридоре, раз за разом прокручивая в голове разговор. Еле дошла до дивана – пришлось опираться на стены.

Когда мои чувства наконец успокоились, я, кажется, поняла одну истину: в том, что касалось симпатий Скотта, я ушла с первого плана, если и не исчезла вовсе, а эта открытая конфронтация только усугубила ситуацию. Вероятно, он любил Хемингуэя искренне, но платонически. Вероятно, он не мог разглядеть, что чувства Хемингуэя к нему не были так чисты. Таков уж Скотт: если он действительно любил, то не мог разглядеть недостатки.

«Какой дар, – подумала я. – И какое проклятье».

Похоже, я получила ответы на все вопросы. Но счастливей они меня не сделали.