Текст книги "Z – значит Зельда"

Глава 45

Как-то в субботу в начале июля я сидела с тремя однокашницами-балеринами в кафе, когда к нашему столику подошла Полин с коляской и поставила ее под увитую плющом перголу. Даже в костюме от Пату Полин выглядела изнуренной. Больше ни в чем материнство на ней не сказалось – по крайней мере, внешне. Возможно, она проследила связь между Хэдли, материнством и вечно блуждающим взглядом Хемингуэя. Хотя сейчас это кажется предсказуемым, тогда она не понимала главного – да и никто не понимал: что бы она ни делала или ни пыталась делать, чтобы приковать этот взгляд к себе, это бесполезно. Она старалась быть ему самой лучшей женой – стремление, которое воспитано во всех нас, представительницах слабого пола.

На меня все ее усилия впечатления не производили, она не начинала мне больше нравиться.

– Привет, – произнесла Полин. – Я увидела, что ты здесь, и решила подойти спросить, будете ли вы на последнем «Цветочном рауте». Сара устраивает его на следующей неделе, пока все не разбежались на лето.

– Планируем.

– А что ты наденешь? Я только что купила очаровательную рубашечку. Драм говорит, на мне смотрится прелестно, но я не знаю – она из розового льна и с милой контрастной…

– Звучит превосходно. Я еще не решила, что надену. Наверное, это случится день в день.

– Да, конечно. Я знаю, ты страшно занята уроками танцев. Выглядишь потрясающе! Уверена, ты в любом наряде будешь восхитительна. Сара, конечно, удивит нас чем-нибудь tre1s e2le2gant, а квартира будет утопать в цветах, и наймут отличный оркестр – ну, ты же знаешь Сару, она не признает полумер.

– Ага. – Я кивнула.

Малыш заворочался, и Полин встала.

– Он совсем как отец. Ни минутки не может посидеть спокойно. Ну, я пойду на рынок…

Я пропустила мимо ушей приглашение, которое слышалось в ее голосе, мольбу, чтобы я – или кто-то еще, хоть кто-нибудь, – составил ей компанию. Если ей одиноко – что ж, она сама вырыла себе эту яму, когда отказалась от жизни девушки-одиночки в стиле «Вог» и увела чужого мужа.

* * *

Тем вечером я пришла в салон Натали с Томом Элиотом и Жаном Кокто и еще несколькими людьми, в том числе двумя журналистками. Они обе были помолвлены и собирались не бросать работу после замужества.

– Это можно устроить, – говорила одна из них, высокая и статная, чьи карие глаза бросали вызов, предлагая каждому поспорить с ней – подозреваю, о чем угодно. – Просто нужно с самого начала обсудить основополагающие правила.

– Женские пары поступают именно так, – добавила другая, миниатюрная, худая и бледная, как Сара Хаардт. – Они не ограничивают друг друга в работе.

– И многие замужние женщины трудятся на фабриках или прислуживают в богатых домах, – продолжала первая. – Конечно, это потому, что их семьям нужны деньги, но что с того? Их мужья это принимают. Мой тоже примет.

– Я так вам завидую, – вздохнула я, – вы выходите замуж в наше время. Десять лет назад, когда я была помолвлена – хотя, конечно, дело осложняется тем, что это происходило на американском Юге, – мы только еще подступали к таким возвышенным идеалам.

Покинув их, я отправилась на поиски Натали, размышляя: «Женские пары. Кажется, у них есть ответы на все вопросы. Забавно. Натали лесбиянка, Романи тоже, и Джуна Барнс, и Сильвия Бич, а меня это совсем не беспокоит. И в то же время я места себе не нахожу, размышляя о Скотте и Хемингуэе. При мысли о том, что они могут быть любовниками, меня скручивает от отвращения».

Как я могла иметь одни стандарты для женщин и совершенно другие для мужчин? Или это не для всех мужчин? Боб Макалмон мне вполне симпатичен, а Коула я просто обожаю, хотя и была потрясена, когда Сара неохотно подтвердила, что слухи не врут и в постели Коул действительно предпочитает мужчин. В то время он очень неумело скрывал новый роман с каким-то юнцом – казалось, ему почти наплевать, если правда выйдет на свет.

Гомосексуализм казался чем-то противоестественным и непонятным, но каждому свое – так я это видела. Возможно, отдельные стандарты у меня были только для своего мужчины.

Оставив непростые мысли, я направилась к Натали, которая как раз уходила в кухню, и рассказала о встрече с Полин.

– Если хочешь знать мое мнение, она совсем увязла, – сообщила я. – И сейчас на грани отчаяния.

Натали снова наполнила свой бокал.

– Так происходит, когда не можешь всецело отдаться собственной жизни. И если позволишь сделать честное наблюдение и не возненавидишь меня за это, то я хотела бы заметить, что и ты, моя дорогая, похоже, увязла.

– Я?

– Ты танцовщица? Писательница? Художница, мать, жена?

– Да!

Она улыбнулась.

– Вот и Полин сейчас взяла на себя несколько ролей одновременно. Но оглянись: когда ты смотришь на любого из этих людей, ты даешь им какое-то одно определение – то, которое они сами выбрали. Я поэтесса, Джуна – журналист, а Сильвия – торговец книгами. Наша личность этим не ограничивается, но у каждой есть какое-то выдающееся качество.

– Пожалуй, я понимаю, о чем ты. Но никому из вас не нужно беспокоиться из-за мужа.

– Может, и тебе надо прекратить беспокоиться о твоем? Что ты делаешь, чтобы найти себя?

– Ну, на прошлой неделе у нашей труппы состоялся небольшой показ, и мадам дала мне одну из главных ролей. Там были представители всех лучших балетных ансамблей Европы.

– Значит, ты надеешься профессионально заниматься танцами, несмотря на брак, да? Это хорошо. Ты станешь образцом для других жен. Поведешь их вперед.

– Тебе не кажется, что я слишком эгоистична, чтобы вести за собой еще кого-то? Да и Скотт все равно не согласится, а я не могу позволить себе уйти от него. Не хочу, чтобы мне пришлось от него уходить. Я желаю только, чтобы он перестал быть таким упрямцем.

Натали подмигнула:

– С тем же успехом можешь попросить его перестать быть мужчиной.

Той ночью я ворочалась в постели и никак не могла уснуть. Скотт был неизвестно где, занимался неизвестно чем неизвестно с кем. Я затолкала эту мысль в самый дальний угол сознания, и на ее место стали приходить отрывки из сегодняшних разговоров.

«Ты же знаешь, Сара не признает полумер…» А моя жизнь только из них и состояла.

«Ты, моя дорогая, тоже увязла». Так и есть. Чему я отдавалась всецело? В душе я полностью была предана Скотти, но в повседневной жизни уделяла ей не больше десятой доли своего дня. Все остальное – Скотт, рисование, писательское ремесло, танцы, друзья, семья – занимало в моем сердце куда меньше места, даже если я уделяла им больше времени. Как Саре удавалось обходиться без полумер? Это черта характера или что-то, к чему она стремилась с самой юности? Что-то, над чем она работала и чего смогла добиться? Какие у меня шансы? Сара наверняка родилась уже совершенством.

В последующие дни, просыпаясь утром, занимаясь танцами, обедая, принимая ванну, безуспешно пытаясь заснуть, я размышляла, как стать похожей на одну из женщин, которых я уважала и которыми восхищалась. В окружении таких амбициозных дам, достигнувших таких вершин, я не могла заглушить тихий голос в голове, который призывал меня отринуть полумеры и сделать что-то значительное. Оставить свой след. Что-то совершить. Сделать выбор. Существовать.

В конце концов, я из рода Сейров. Да, я женщина, но все равно Сейр, моя жизнь не должна сводиться к ролям дочери, жены и матери. Или нет?

«Ох, да брось ты, – шептал мне другой голос. Что могут изменить твои жалкие усилия?»

«Все», – отвечал первый.

Какая из множества возможных ролей могла бы действительно стать для меня определяющей? Какую жизнь мне предстояло выбрать?

И вопрос, который волновал меня сильнее всего: а в моих ли руках был этот выбор?

Глава 46

В сентябре мы жили в Каннах, где Скотт мог изучить место действия своего романа и снова попытаться дописать его. Он поддерживал свою тающую уверенность в себе с помощью рассказов, которые теперь продавал по ошеломительной цене четыре тысячи долларов за штуку, но всегда оставался роман, роман, роман, который нужно было дописать.

– Он должен получиться феноменальным, – говорил Скотт.

Критики будут ожидать настоящего шедевра, ведь с выхода «Гэтсби» прошло больше четырех лет.

Мы приехали в Канны в июле. Чтобы не забрасывать свое увлечение, я занималась с балетмейстером Андре Невальской, которая работала в оперном театре Ниццы. Я дала три концерта в Каннах и Ницце, которые принесли не деньги, но похвалы и восхищение. В конце каждого выступления я стояла перед хлопающей публикой и думала: «Я танцовщица».

Однажды, когда после занятий я вернулась на нашу чудесную виллу «Флер-де-Буа», там ждал меня интригующий конверт. Как и другие виллы, которые мы раньше снимали на Ривьере, «Флер-де-Буа» привлекала множеством комнат с мраморными полами, изящной отделкой, витыми решетками и широкими двустворчатыми дверями. Комнат было вдвое больше, чем могло нам понадобиться, и большинство из них пустовало. Мы никогда не экономили, само это слово претило природе Скотта.

Однажды он сказал Джеральду:

– Великие люди легко тратят по-крупному. Ненавижу алчность, но еще больше ненавижу осторожность.

Марка на письме была неапольской, но внимание мое в первую очередь привлекло имя отправителя – Жюли Седова.

23 сентября 1929

Миссис Фицджеральд!

Увидев Ваши выступления в июле в Париже и в прошлом месяце в Ницце, я с особым удовольствием пишу Вам этим утром, чтобы пригласить Вас в балетную труппу оперы Сан-Карло в качестве нашей примы и солистки. В первую очередь мы хотим предложить Вам очень достойное соло в «Аиде» и считаем, что наш театр станет великолепной площадкой для Ваших регулярных выступлений.

Если Вы примете решение присоединиться к нам на грядущий сезон, мы сможем обеспечить Вам ежемесячное жалованье, размер которого обсудим позднее. К сожалению, у нас нет возможности предложить по-настоящему ошеломительную сумму, поскольку наш бюджет скромнее, чем у «Русских балетов», но сам по себе этот опыт будет иметь огромную ценность, а жизнь в Неаполе не требует больших затрат. Здесь можно найти хорошее жилье с пансионом всего за 35 лир в день.

Пожалуйста, сообщите нам как можно скорее о своем решении. Мы будем счастливы видеть Вас в наших рядах.

Искренне Ваша,

Жюли Седова

Директор балетной труппы оперы Сан-Карло.

У меня подкосились ноги, и я опустилась в ближайшее кресло, снова пробегая глазами по строкам.

Вот он, мой шанс стать профессиональной танцовщицей, прямо у меня в руках. Несомненно, это судьба.

Но как сообщить об этом Скотту?

Его давно установившийся распорядок дня не сильно изменился с тех пор, как мы прибыли в Канны, только теперь он пил водку до, во время и после того, как запирался в одной из крошечных комнатушек для прислуги и писал часов до одиннадцати вечера. Потом уходил из дома и порой не возвращался до следующего дня или пропадал на целых два. Мы почти не видели друг друга, даже если находились в одной комнате.

Когда пришли Скотти с гувернанткой, я все еще сидела в холле.

– Мама! – воскликнула моя девочка, обнимая меня. Он сморщила носик и потерлась им об мой нос. – От тебя пахнет солью и яблоками.

– Теперь я из-за тебя проголодалась.

Она уселась мне на колени.

– Я сказала мамзель, что хочу заниматься парусным спортом, а она говорит, надо спросить папу. Он дома?

– Не знаю, я только вошла. Занятия по парусному спорту?

– И свою собственную petit bateau[8]8
  Маленькую лодку (фр.).


[Закрыть].

– Mais oui[9]9
  Да, конечно (фр.).


[Закрыть].

– Ты его попросишь?

– У тебя будет больше шансов, если попросишь его сама.

Я подождала, пока дочка нашла Скотта, растопила его сердце своими чарами и очаровательной просьбой, прежде чем самой отправиться поговорить с мужем. Дело не только в том, что после разговора со Скотти он неизбежно будет в приподнятом настроении, – мне нужно было время, чтобы сформулировать свою собственную, более необычную просьбу, попробовать представить все в таком свете, будто мое присоединение к труппе пойдет ему только на пользу, принесет блага, о которых он и не догадывался.

Скажу ему, что смогу быть и женой, и танцовщицей одновременно. Мы будем лидерами, Део, мы будем современными, мы будем задавать направления и изменим мир.

Скотт сидел на диване в маленьком зимнем саду, устроив ноги на подушке и сложив на бедрах стопку рукописных страниц. Через распахнутые двери виднелся мощенный булыжником дворик, где алые бугенвиллеи, белая жимолость и багровый клематис боролись за славу и место под солнцем.

В руке у него был стакан с прозрачной жидкостью, на губах играла нежная улыбка.

– Я разрешил ей заниматься, – сообщил Скотт, увидев меня, – но с корабликом подождем, пока она не докажет свое рвение.

– Щедрое и справедливое решение. – Я приподняла его ноги и села, устроив их себе на колени. Уже много месяцев между нами не было такой близости. – Теперь мне нужно кое о чем тебя спросить. Помнишь, как ты говорил, что я всегда поверхностно отношусь к своим интересам? Теперь это не так. Мне предложили танцевать в неапольской труппе, и я хочу принять предложение.

Я протянула Скотту письмо. Он принялся читать, все плотнее сжимая губы, потом вздохнул и вернул мне письмо.

– Не сомневаюсь, тебе это льстит, но ты не можешь просто так сбежать в Италию и стать танцовщицей.

– Я думала, мы поедем вместе. Смотри, она пишет, что там дешево жить. Это всего год. Даже не целый год, а восемь месяцев – столько, кажется, длится сезон.

Он покачал головой:

– Наша жизнь здесь, во Франции. И я ненавижу итальяшек. Помнишь, когда мы первый раз были в Риме, они попытались арестовать меня за то, что я украл велосипед?

– Но ты действительно взял его без разрешения. Да и кого это волнует? Дело было восемь лет назад, в Риме, а сейчас речь о Неаполе.

– Мне нужно закончить книгу. У меня нет времени искать новую квартиру, новую прислугу, новую гувернантку, если Дельпланг откажется ехать с нами, пока ты играешься в балерину и получаешь за это не больше пары тысяч лир в месяц.

– Играюсь в балерину? Это профессиональная должность – мне предлагают соло. У меня получается, Скотт, и я хочу добиться чего-то в жизни, пока у меня еще есть это, – я жестом показала на свое тело, – и я могу с ним работать. Кроме того, если мы поступим так, снова будем задавать тенденции. Мы будем…

Скотт поднялся.

– О, так ты хочешь «чего-то добиться в жизни»? Мы со Скотти, семья Фицджеральдов, для тебя ничего не значим? Понятно. Просто еще один поверхностный интерес на пути к твоей серьезной, профессиональной карьере балерины.

– Да что с тобой не так? – воскликнула я, теряя терпение. – Я следовала за тобой по всему континенту, летала туда-сюда через океан, пересекла еще один континент – и все для того, чтобы ты мог якшаться с кинозвездами и собутыльниками, топить горести в вине и вздыхать над суровыми обстоятельствами, притворяясь все это время, будто пишешь новую книгу. А теперь, когда я прошу только об одном, что действительно важно для меня, что удовлетворит мои амбиции, а тебе поможет снова выйти на первый план, – таков твой ответ? Тебя просто бесит, что я могу добиться успеха, пока ты… пока ты гниешь изнутри!

Скотт ткнул себя пальцем в грудь.

– Я отвечаю за семью, Зельда. Если бы я не трудился в поте лица, если бы не мое… мое упорство, ты была бы никем, просто очередной стареющей дебютанткой, которая прозябает где-то в Алабаме и жиреет от печенья и консервов. Это моя жизнь наполнила смыслом твою! А в ответ я получаю эгоистичную неблагодарность!

Мы пытались прожечь друг друга взглядами, кипя от ненависти, которую можно испытывать, только когда человек, которого ты страстно любишь, намеренно ранит тебя в самое уязвимое место.

– Значит, такова твоя позиция.

Он кивнул.

– Хорошо. Оставайся, но я поеду в Неаполь. Уверена, мне удастся найти место, где мы сможем разместиться со Скотти и Дель…

– Скотти никуда не поедет. Ты не можешь бросить меня и забрать с собой мою дочь.

– Бросить тебя? Мы будем порознь всего несколько месяцев, чтобы я смогла стать личностью, которую любая мыслящая женщина ожидает увидеть на месте «Первой феминистки» Ф. Скотта Фицджеральда.

– Тогда они заблуждаются так же, как и ты. Все эти рассказы про феминисток нужны были только для того, чтобы обеспечить продажи. Когда ты уже поймешь: я хочу, чтобы ты нормально расставляла приоритеты!

Что означало: ты должна желать только одного – боготворить меня.

– Когда ты станешь человеком, который заслуживает того, чтобы быть моим приоритетом?

Я тихо навела справки и выяснила, что закон, который отстал от времени даже сильнее Скотта, отдаст ему предпочтение во всех спорных ситуациях, касающихся опеки над Скотти. Если женщина уходила из семьи, дети оставались у отца – если только он сам не желал иного, чего со Скоттом никогда бы не случилось.

Я ответила Жюли Седовой, что с сожалением вынуждена отказаться.

Глава 47

Мой рассказ «Одаренная» был закончен в октябре, как раз перед нашим отъездом из Канн и перед тем, как, вернувшись домой, мы узнали, что фондовый рынок рухнул. Более того, Банни попал в лечебницу «Клифтон Спрингс» с нервным срывом. Скотт, без кровинки в лице, отложил письмо Банни.

– «Алкоголь, приступы паники и полная неспособность работать» – вот что он пишет. Господи.

– Банни, серьезно? – удивилась я.

Это было так не в его духе! И прошлой зимой, когда мы встретились с ним, он был таким… он был самим собой. Но что мы на самом деле знали о нем и его жизни? Мы и свою-то едва понимали.

Что касается рынков… Если тебе никогда не удавалось вложиться в будущее, то и терять нечего.

Я получила от Гарольда восемьсот долларов за мой рассказ и потратила их по возвращении в Париж на зимний курс занятий с моей любимой мадам Егоровой. Я стала одержима танцами, я видела в них путь на волю. Моя надежда стать профессиональной танцовщицей никуда не делась – я еще могла найти труппу здесь, в Париже, где у Скотта будет меньше поля для возражений.

Кроме того, мне просто не сиделось на месте.

Утро у меня начиналось с одного яйца-пашот и маленькой чашки кофе. Я надевала колготки и трико, леггинсы, свитер, юбку, обувь. Убирала волосы в пучок, облачалась в пальто и наматывала шарф. Вместо того чтобы взять такси, я шла пешком по зимнему Парижу, иногда останавливалась, чтобы купить шарф или книгу в подарок мадам, которая становилась единственным светом, озаряющим весь мой мир. Мадам понимала, вдохновляла, заставляла поверить, что у меня есть все основания стремиться к совершенству.

Каждый день я по восемь-девять часов тренировалась с другими девушками, заставляя свое тело противостоять времени, земному притяжению и потребности в питании. Я разрывала мышцы и прилаживала их на место, снова и снова пролетая над вытертым временем дощатым полом. Я смотрела на свое отражение в зеркалах на стене с восхищением и презрением.

Я должна прыгать выше. Я должна стать стройнее.

Моя фигура все еще не дотягивала до желаемого. Файи, кабриоль, кабриоль, файи… тридцать раз. Пятьдесят. Потом я возвращалась домой, съедала бриошь, принимала ванну и ложилась в постель. Мой сон был глубоким, темным, бездонным, пустым, холодным.

На следующий день я просыпалась, и все начиналось по новой.

По выходным я тренировалась в студии в одиночестве, а после обеда уходила домой рисовать и писать.

Девушка миллионера.

В послевоенных сумерках было что-то чудесное. Они разливались над Нью-Йорком акварелью цвета индиго, поднимались пылью с асфальта и сажей из-под карнизов…

Скотт тоже писал, утверждая, что его новый роман вовсю продвигается. Жизнь стала пусть не счастливой, но спокойной. Она словно застряла – так и я чувствовала себя, например, когда вместе со Скоттом отправилась на «важное собрание» у Гертруды Стайн однажды декабрьским субботним днем. Я сидела за чайным столиком с Элис и Полин, в то время как по-настоящему важные люди – Скотт, Хемингуэй и Форд Мэдокс Форд – говорили с мисс Стайн об Искусстве. Женщина, которой я была в свои двадцать, попыталась бы внести какое-то оживление. Женщина, которой я стала теперь, в двадцать девять, была, напротив, совершенно инертна.

– Ты выглядишь кошмарно изнуренной, – сказала мне Полин. – Ты согласна, Элис? Драм говорит, ты проводишь все время за занятиями и Скотт страшно недоволен. Тебе надо больше бывать дома, если не хочешь потерять мужа. – Она склонилась поближе. – Зельда, я говорю тебе это как друг: нужно немного пополнеть. На тебе болтается вся одежда. Это не красит.

– Да что ты можешь знать о Скотте, обо мне, о целях и амбициях? – парировала я. – Ты отказалась от своей жизни, чтобы стать шлюхой Хемингуэя.

Полин отшатнулась, будто я дала ей пощечину.

– Поступай как знаешь.

В феврале легкий кашель, на который я пыталась не обращать внимания, усилился, к нему добавилась температура. Кашляя, я делала свои утренние дела, занималась, проживала вечер и ложилась спать. Все вокруг говорили, что нужно обратиться к врачу, лечь, сделать хоть что-то… Какая-то часть меня понимала, что да, нужно, но все же я ничего не предпринимала две недели, живя как в тумане, боясь, что если остановлюсь, то просто исчезну.

Как-то утром Скотт остановил меня в дверях:

– Мы едем в Африку. Только мы вдвоем. Тебе нужно отдохнуть и сменить климат, пока Егорова не позвонила мне с известием о твоей смерти.

– Африка?

– Новые земли. Нам это пойдет на пользу, не думаешь?

Я только моргнула. Нет, я так вовсе не думала. У меня вообще не осталось мыслей – по крайней мере, ясных.

Алжир, Бискра, верблюды, бродяги, замотанные в белые простыни, черные муравьи, арабы, пустыня, странные крики в ночи… Все это я воспринимала словно через черную пелену. Никаких разговоров. Никакой любви. Даже никакого секса. Зачем мы поехали? Я не знала.

После Африки я снова танцую, мало ем, иногда пью водку, чтобы закончить «Девушку миллионера». Пьянство в качестве писательской техники я заимствовала у Скотта.

Гарольд что-то путает и высылает рассказ в «Пост», указав Скотта в качестве автора. Они в восторге! Телеграфирует, что «Пост» готова заплатить обычные четыре тысячи.

– Но только если опубликуют его под именем Скотта, – предупредил Гарольд, когда я заставила Скотта позвонить ему и объяснить, что произошла ошибка.

– Нам нужны эти деньги, Зельда, – добавил Скотт. – Какая разница? Ты знаешь, что рассказ отличный, иначе они не взяли бы его. Вот что важно.

– Разве это важно? – спросила я у Джеральда, который сидел рядом со мной в кино. По другую сторону от меня – Сара.

Дело происходило в апреле, днем. В этот день, в эту неделю, в этот месяц мне всегда неспокойно, и я никак не могу попасть в ритм окружающего мира. Чувствую себя растерянной, напуганной, неприкаянной.

Я не обращала внимания на это состояние, искала оправданий, списывала его на нехватку сна, на раздражение из-за Скотта, на давление новых репетиций, которые рано или поздно могут принести мне новое предложение, еще один шанс получить желаемое.

– Я так красиво танцевала вчера вечером, – призналась я Джеральду. – Я могла бы обеспечивать себя.

– Прости, что? – прошептал Джеральд, который пытался следить за событиями, разворачивающимися в фильме.

– Деньги. Я могла бы сама их зарабатывать.

– О чем ты говоришь? – Он нахмурился: странная, долгая, раздраженная гримаса.

– Прости. Просто размышляю.

– Ты не могла бы размышлять про себя? – дружелюбно просит он.

Я думаю, что люблю Джеральда. Наблюдая за ним, понимаю: происходит странное. Его рот какой-то неправильной формы. Его лицо как-то меняется – или виной всему темнота зала и отблески экрана?

Когда я снова повернулась к экрану, мне стало трудно сосредоточиться. Я моргала, но фигуры на экране продолжали сливаться во что-то огромное, плотное, с длинными ногами… Или это щупальца? Осьминог! Это осьминог, и он вылетает с экрана! Я нырнула на пол, не сомневаясь, что чудовище хочет схватить меня и унести.

– Помогите, – заскулила я.

Откуда-то издалека доносился голос Сары:

– Зельда, дорогая, Зельда, все хорошо. Она принимает лекарства?

– Откуда я знаю?

Еще голоса:

– Что происходит?

– Вызвать врача?

– Эта женщина пьяна?

– Нужно отвезти ее домой.

Ледяной пол холодил локти и колени. Меня трясло. Я позволила Джеральду поднять меня на ноги и отчаянно искала глазами признаки того, что я в безопасности.

– Осьминог…

– Какой осьминог? – спрашивает он.

Я решилась взглянуть на экран. Там разговаривали мужчина и женщина. Я узнала их – видела на афише фильма «Все отменяется».

– Все отменяется, – забормотала я все еще сквозь туман.

Сара взяла меня за руку.

– Да, именно так. Но мы вернемся и досмотрим, например, завтра. Ты вся взмокла, дорогая. Мы отвезем тебя домой и убедимся, что ты не заболела.

– Да, хорошо, спасибо.

Снаружи, в вечерней городской суете, дурман немного рассеялся, и к тому времени, когда мы доехали до квартиры, я чувствовала себя не столько напуганной, сколько смертельно уставшей. Но ужас впитался в мою кожу, и тело гудело от осознания, что я больше не управляю тем, что происходит у меня в голове.

– Я в порядке, правда, – убеждала я Мерфи. – Устала, но и только. Наверное, просто задремала.

– Дурной сон, – кивнула Сара. – Отдохни.

Но я действительно заболеваю. Заболеваю чем-то, о чем боюсь заговорить, чем-то, что наверняка уйдет, если я стану работать упорней, поднимать бедра выше, вращаться стремительней, двигаться четче.

Я танцую по утрам, я танцую днем, я брожу по улицам, сама не зная, чего ищу. Краски вокруг какие-то неправильные, слишком яркие. Музыка, живущая у меня в голове, крутится, как белка в колесе. Во сне я вижу балетные движения – субресо, су-су, ронд де жамб, релеве. И неважно, что в этом нет смысла, логики или сюжета. Теперь я это даже не замечаю. Все сливается воедино со сном, в котором я живу, с криками цветочников, с шатающимся тротуаром под ногами и вокруг меня, с отчаянным желанием получить внимание мадам, с ласками, обожанием – пожалуйста, должен же хоть кто-то любить меня, – и с ужасным чувством, за мгновение до коллапса, что в мире заканчивается кислород.

Я не могу дышать, не могу дышать, не могу…