Текст книги "Z – значит Зельда"

Глава 13

Я как раз закончила принимать ванну, когда услышала, как Скотт открывает кому-то дверь.

– Видал, что написали про вашу парочку? – раздался голос его друга Алека.

– Конечно. Зельда вырезала статью для своего альбома.

В этой статье в колонке сплетен упоминалось, что произошло накануне вечером на представлении «Скандалов Джорджа Уайта». Этот мюзикл походил на «Безумства», только в «Скандалах» играла Энн Пеннингтон, а она умела потрясти бедрами. Я тоже умела потрясти бедрами и порой проделывала это на вечеринках Монтгомери – достаточно было хорошенько попросить меня и слегка подпоить. Однако миниатюрная мисс Пеннингтон, большеглазая, темноволосая, танцевала в стратегически низко сидящей юбке из серебристой бахромы на сцене и под светом прожекторов. Публику это впечатлило – зрители отзывались криком, гиканьем, свистом и аплодисментами.

В этом вертепе мы со Скоттом начали свой вечер с коктейлей из цветков апельсина и поначалу вели себя вполне культурно. Мы сидели в шестом ряду недалеко от сцены и полушепотом обсуждали каждый акт, насколько талантливы выступающие и сможет ли кто-то из нас превзойти их. Когда дело дошло до Энн Пеннингтон и ее танца, я покачала головой:

– Господи, я очень хороша, но ее мне не переплюнуть.

– А вот у меня получится, – заявил Скотт.

– Не-а. У тебя? Не спорю, ты умеешь двигаться, но не так.

– Не веришь?

Когда закончился номер, он встал и медленно стянул с себя пиджак. С соседних мест послышались одобрительные возгласы. Следом он расстегнул жилет и выскользнул из него, словно стриптизер. Последовали крики и свист, представление на сцене прекратилось. Скотт ослабил галстук и начал расстегивать рубашку. Вопли одобрения стали громче, и внезапно луч прожектора направили на нас. Скотт встал на сиденье, чтобы его увидели больше зрителей, и, сняв через голову галстук, бросил его мне на колени. Затем снял рубашку, и толпа обезумела. Скотт отвешивал поклоны, пока к нам пробирались трое билетеров, а потом нас двоих вместе с одеждой Скотта проводили в вестибюль, а оттуда – в уже ожидающее нас такси.

Статья, о которой говорил Алек, называлась «Новоиспеченная знаменитость писатель Фицджеральд в центре скандала на “Скандалах”». В ней цитировали зрителей. Одни надеялись, что Скотт получит роль в мюзикле или хотя бы материальную компенсацию, и удивлялись, что писатель без рубашки являет собой такое прекрасное зрелище. Другие говорили, что стандарты Нью-Йорка пали невиданно низко: одно дело, когда такое происходит на сцене в мюзикле, но если публика принимается за представление, значит, сухого закона явно недостаточно для того, чтобы обуздать дикую современную молодежь. Мы прочитали статью за кофе и тостами, а потом Скотт отбросил газету и перекатился на меня с предложением устроить еще один небольшой скандал перед обедом.

– Но сэр, – забормотала я, – может, вы изумительны без рубашки, но леди нужно считаться со своими стандартами.

– Я задам тебе новые стандарты. – Скотт вжался в меня.

После, еще не восстановив дыхание, я выдала:

– У тебя получается все лучше и лучше.

– Я надеялся, что это так, и к Господу ты взываешь, не моля о спасении.

– Ты был весьма божествен, скажу я тебе. Все называют тебя Фитцем, но я считаю, что тебе лучше подходит латинский корень «Део». Отныне я буду называть тебя только так.

– И я тебе позволю. – Скотт рассмеялся.

Сейчас же Алек спрашивал:

– И ты не расстроен?

– Это игра, – ответил Скотт. – Прессе нужны истории. Чем громче сенсация, тем лучше.

Алек все еще казался взволнованным:

– Но ведь речь о твоей репутации.

– Мы просто развлекаемся, – ответил Скотт, когда я вышла, чтобы присоединиться к ним. – Они хотят выставить нас в определенном свете, потому что читатели на это откликнутся, так почему бы не дать им материал для работы?

– А ты что скажешь, Зельда?

– Помогите мне застегнуться, – попросила я, поворачиваясь спиной к Алеку.

Скотт кивнул Алеку и подмигнул мне.

– Книгу сметают с прилавков, издательство не успевает допечатывать. Все хотят узнать, каково это – быть одним из нас. – Скотт жестом включил в «нас» и Алека. – Тот, кто не хочет и не может идти в ногу со временем, имеет возможность испытать это блаженство хотя бы так – читая роман и новостные колонки.

Алеку никак не давались мои пуговицы. Я чувствовала, как у него дрожат руки. Это было трогательно и немного грустно. Алек работал в рекламе, как Скотт год назад, и жил с матерью, по слухам, очень консервативной. Я не сомневалась, что он не считает себя частью «нас». Вероятно, с радостью поменялся бы со Скоттом местами.

– У меня складывается впечатление, что вы верите в собственные истории, – забормотал Алек.

– Я писатель, – ответил Скотт, надевая пальто. – Я по определению живу в вымышленном мире.

– А вы, Зельда?

Я наклонилась, чтобы застегнуть пряжку на туфле.

– Милый, можете называть меня Розалиндой.

Мы направлялись в бар в Гринвич-Виллидж на вечеринку, с хозяином которой ни один из нас не был знаком.

Когда наше такси влилось в оживленный поток на Сорок второй, над Третьей авеню по мосту прогрохотал поезд. Мне казалось странным, что поезда могли ехать прямо через город – не только возле чудесного Центрального вокзала, но и вдоль Второй, Шестой и Девятой авеню. Еще удивительней была система подземки, с линиями, обозначенными Ай-ар-ти и Би-эм-ти, и со станциями, словно осиные гнезда раскинувшимися под улицами по всему городу. Но для двух миллионов жителей Манхэттена это был замечательный способ быстро перемещаться по острову.

Один раз, просто чтобы развлечься, мы со Скоттом сели на Южный паром и проплыли до самого Бронкса, где он привел меня к зданию на улице Клэрмон.

– Здесь ты разбила мне сердце, – заявил Скотт.

Один вид этого дома, угрюмый и заурядный, мог разбить сердце – неудивительно, что здесь Скотта одолевала хандра. Как же поразительно изменилась наша жизнь за десять месяцев…

Нижний Манхэттен все еще был для меня в новинку с его старыми, узкими и низкими, по сравнению с центром, домами. Здешний Нью-Йорк еще не знал, во что ему предстоит вырасти. Улицы здесь заливал романтичный свет фонарей, до них едва доносился шум из оживленных кварталов вокруг отелей, где останавливались мы.

В маленьком подвальном баре голубоватая взвесь сигаретного дыма прекрасно сочеталась с тихой, спокойной музыкой квартета на крошечной сцене в задней части узкого зала. Это был джаз, но совсем иной, чем я слышала раньше. В отличие от задорного бита «Безумств» и «Скандалов», который заставлял притопывать ногами и трясти бедрами, эта плавная музыка, под которую, покачиваясь, пела темнокожая женщина, вызывала желание прислониться друг к другу и просто слушать, вдыхая сигаретный дым и отпивая маленькими глотками из низких бокалов, наполненных чем-то зеленым. Под эту музыку прикрывались глаза и раскрывались губы, а расстояние между танцующими исчезало.

Я присвистнула и толкнула Алека локтем.

– Спорим, мамочка не выпустила бы тебя из дома, если бы знала, куда ты отправляешься.

– А если она узнает, то посадит под домашний арест, – добавил Скотт.

– Поэтому, – продолжила я, – мы поможем тебе сохранить инкогнито и подтолкнем к знакомству с… – я обвела взглядом комнату, – вон той девушкой в темно-синем платье.

Алек посмотрел в направлении, которое я указала.

– Они все в темно-синих платьях.

– Некоторые в черных, – возразил Скотт. – Надо попробовать найти хозяина вечера. Точнее, хозяйку.

Я понюхала содержимое бокала – зеленое, с землистым, чуть прелым запахом.

– Что за запах, как думаешь?

– Духи, – ответил Скотт, мимо которого как раз протискивалась женщина с улыбкой шире чеширского кота.

– Нет, не на ней. Такой землистый, с дымком.

Скотт принюхался.

– Марихуана, наверное.

– Марихуана?

– Это растение, которое курят как табак – только лучше.

– Пожалуй, мне оно по вкусу.

– Чья это вечеринка? – спросил у Скотта Алек.

– Поэтессы, подруги Дороти Паркер.

– А ты знаком с Паркер?

– Пока еще нет.

– Но тогда…

– Нам позвонил один парень, – объяснил Скотт. – Сказал, что слышал о нас от Фаулера, кажется. Или от Бишопа. Так или иначе, он сказал: «Подруга Дороти»… Ну, то есть он назвал ее по имени, но я запамятовал… «Подруга Дороти выпустила новый сборник стихов, будет здорово, если ты придешь послушать, как она читает».

– Дерьмо! – ругнулся Алек. – Так это вечер поэтических чтений?!

– Бездушный ты человек. – Скотт печально покачал головой.

– Мне надо выпить.

– И мне надо выпить. – Я взяла Скотта за руку. – Но не из-за стихов. Мы еще не знаем, так ли все плохо, так что совсем уж беспробудное пьянство лучше приберечь до конца вечера, когда составим свое мнение, как думаешь?

– Может, все будет потрясающе. – Скотт хлопнул Алека по плечу.

– И тогда, – добавила я, – алкоголь это только подчеркнет.

Мы проложили себе путь через толпу и подошли к бару, который казался сколоченным на скорую руку. Широкая деревянная столешница лежала, судя по всему, на составленных друг на друга ящиках, хотя разглядеть было трудно. Вся конструкция, выкрашенная черной краской, похоже, задумывалась как произведение искусства.

Я всматривалась в зеленый напиток, когда раздался возглас:

– Зельда Сейр! Боже мой! – Мне на плечи опустились две руки.

Я подняла глаза и увидела радостное лицо Джин Бэнкхед.

– Джин!

Я была рада не только видеть старую подругу, но и вообще встретить кого-то знакомого, кого-то из дома. Вот только вспомнив о доме, о маме и всех моих друзьях, я внезапно пожалела, что вообще столкнулась с Джин.

– Таллу, конечно, говорила, что ты приехала вкусить радостей гедонизма, хотя зачем позволила себя окольцевать, мне непонятно. Этот восхитительный мужчина – твоя жертва? – спросила Джин, глядя через мое плечо на Скотта.

– Скотт Фицджеральд к вашим услугам, – склонил голову мой муж.

– Как, и к моим услугам тоже? – Джин изогнула изящно нарисованную бровь.

Ее голос был таким же соблазнительным, как лицо и тело.

– Позволь представить тебе Джин Бэнкхед, – сказала я Скотту, качая головой. От одного взгляда на Джин у мужчин сносило голову. – Все мои недостатки на ее совести.

– Да, да, – Джин взмахнула сигаретой, – я портила бедняжек, как только могла. – Она склонилась ближе к Скотту. – Что скажете? Хорошо я потрудилась?

– Что здесь дают выпить? – Скотт продвинулся ближе к бару.

Джин протянула руку, чтобы потрепать Алека по щеке.

– Детка, сейчас я все организую. – Она повернулась к стоящей за ней женщине: – Эди, знаешь книжку, о которой сейчас только и разговоров? Та, где все обжимаются на вечеринках так, что у стариков пена идет изо рта? Этот красавчик-блондин позади меня ее написал.

Эди подошла к Скотту, за ней последовали еще несколько эдиподобных женщин… Вскоре целая толпа таких Эди и Джин, потряхивая кудряшками, умоляли его рассказать им все-все-все: как будто что-то из того, что он написал, могло хоть как-то сравниться с тем, что они в самом деле испытали на себе. Нам с Алеком оставалось только стоять поодаль и наблюдать, как Скотт быстро превращается в одну из странных планет, несущихся по своей орбите вокруг солнца этого бара.

А затем – о Боже, Юнион-сквер. Кто-то сказал: «Эй, вам обязательно нужно взглянуть на Юнион-сквер», и каким-то образом я очутилась там. Мы очутились там – я, Скотт и еще пять-шесть человек, чьи лица были мне не знакомы, а об именах я даже не догадывалась, за исключением высокой женщины, которую я, кажется, видела в одном журнале, а значит, возможно, и на сцене.

В баре Джин предложила нам зеленый напиток – это я помнила. На вкус он был отвратительным, пока я не добавила в него сахару, но, несмотря на это, не устояла против его ядрено-зеленого цвета. В Нью-Йорке в апреле зелени не хватало. Несколько зеленых машин. Платье-другое. Так мало зеленого на бежево-сером фоне… Зеленый напиток помогал разбавить эту серость.

– Зеленый напиток! – воскликнула я.

– Что ты говоришь, дорогуша? – переспросила Джин.

Затем внезапно перед нами появился фонтан.

– Фонтан! – Я скинула туфли, отстегнула подвязки, стянула чулки и побежала к нему. Все последовали моему примеру. Задрав юбку, я ступила на округлый бортик. Камень холодил мои босые ноги. Мои пальцы в тусклом свете казались белой галькой.

– Зельда фантастически плавает, – сообщил публике Скотт. – Она выиграла все медали, какие только дают в Монтгомери, в Алабаме.

– Это в Европе? – спросил кто-то, а затем раздались визги.

Ночь была прохладная, но не морозная. Уж точно было теплее, чем в некоторые весенние дни, когда я плавала в бухте. А может, холоднее. Трудно было понять и еще труднее принимать это во внимание. Вода казалась черной и глубокой и только в центре сияла, извергаясь ввысь и дождем проливаясь обратно в фонтан. Шелестели капли. Когда в последний раз шел дождь? Я взглянула на небо. Яркая луна подсвечивала полупрозрачные облака. Значит, над Нью-Йорком все же есть небо. Это оказалось удивительным открытием.

Все разговаривали и смеялись. Джин тоже забралась на бортик фонтана и теперь шла по кругу, держась за руку Скотта.

«Лошадка на привязи», – подумала я, глядя на свою бывшую подругу, чьи темные длинные волосы гривой струились по спине.

Скотт улыбался Джин той улыбкой, какую должен был приберегать только для меня.

Я понаблюдала за ними еще мгновение – слишком долго, достаточно, чтобы увидеть, как Джин наклонилась и поцеловала Скотта. Поцеловала его! Всерьез! С языком. Рука Скотта сползла на бедро Джин…

Я, присев на корточки, оперлась руками на каменный бортик. В следующую секунду я скользнула в холодную воду, и мои колени уперлись в дно бассейна.

«Не так уж здесь глубоко», – подумала я, благодаря разумную часть мозга, которая посоветовала мне нырнуть плавно.

Я встала и вытряхнула воду из волос. Компания взорвалась одобрительными возгласами, а Скотт со смехом снял пиджак и жестом поманил меня к себе.

«Да, – подумала я, выискивая взглядом Джин. – Да, я».

Я проснулась оттого, что солнечный свет пытался выдавить мне глаза, и посмотрела на часы. Почти час пополудни. Скотт, еще не до конца проснувшись, потянулся ко мне.

Моя голова пульсировала, выталкивая воспоминания о прошлой ночи обратно в сознание. Я выскользнула из его хватки и поднялась.

– Подожди, позвоню Джин, и вы поговорите.

– О чем ты? – С растрепанными волосами и заспанными глазами он походил на маленького мальчика.

– А ты не помнишь?

Он сел, облокотившись на подушки, и потянулся за сигаретами. Задумчиво закурил.

– Я помню плохие стихи, но почти уверен, что их читала не Джин.

– Нет, с Джин вы были у фонтана.

Теперь уже я ничего не понимала. А был ли вообще фонтан?

Я ушла в ванную. В ванне мокрой грудой лежало мое платье.

– Шел дождь? – С надеждой спросила я, вытряхивая из пузырька таблетку аспирина. – Это ты помнишь?

– Возвращайся в постель, Зельда.

– Ты считаешь Джин красоткой? – Я встала в дверном проеме.

– Конечно.

– Ты хочешь ее больше, чем меня?

Скотт откинул одеяло к изножью кровати, открывая свою наготу и свое желание.

– Сама скажи: я похож на человека, которого тянет к другой женщине?

– У тебя хорошее воображение. Возможно, сейчас оно вовсю работает.

– Похоже, твое точно работает вовсю. Давай, – он похлопал по кровати рядом с собой.

– Голова сейчас лопнет. – Я зашла обратно в ванную, налила себе стакан воды и проглотила таблетку аспирина. – Что было в том зеленом напитке?

– Абсент. Слишком налегла?

Выходя из ванной, я вздохнула.

– Тебя хотят все. Как будто… как будто каждый наш выход превращается для тебя в посещение кондитерской. Они узнают, что ты – это ты, и я с тем же успехом могу ехать обратно в Алабаму.

– Ты хочешь ехать в Алабаму или хочешь быть здесь: с желающим тебя и любящим мужем, который, да, сейчас получает немного больше внимания, чем обычно?

Я подошла к нему и присела на край кровати.

– Нет, я не хочу возвращаться. Главное, не забывай о своей роли.

– Какой роли?

– Что ты сделал это все, чтобы завоевать меня.

Глава 14

Как и на Юге, в Нью-Йорке у зданий есть свои имена. И как и на Юге, одни имена имеют больше веса, чем другие. Мы направлялись на коктейльную вечеринку Джорджа Джин Натана в «Роялтон» – здание высшего класса, служащее одновременно отелем и многоквартирным домом.

Мраморные колонны «Роялтона» подавляли, но массивные двери цвета красной охры, украшенные заклепками, сглаживали тяжелое впечатление, будто рубиновая брошь на вдовьем воротничке. Мы остановились на тротуаре, чтобы рассмотреть монолитные двери. Из-за них отель походил не то на причудливую крепость, не то на банк, или же…

– Похоже на античную тюрьму, – поежилась я. – И он здесь живет? Никогда бы не подумала, что можно по доброй воле поселиться в таком месте.

– Жители Нью-Йорка – люди особой породы, – пояснил Скотт. – Они не похожи на южан. А Натан, говорят, и вовсе оригинал.

Скотт не ошибся – я обнаружила это сразу, как только швейцар пропустил нас внутрь и показал, как пройти наверх. У Джорджа Джин Натана были темные выразительные брови, и всем своим видом он будто говорил: ему известно что-то, недоступное простым смертным. Высокий и стройный мужчина под сорок лет походил на пантеру в своем прекрасно скроенном черном костюме и лакированных черных ботинках. Его волосы были почти такими же темными и блестящими, как обувь. Увидев Натана через распахнутые двери, я сразу поняла, почему он выбрал такое жилье.

– Добро пожаловать! – поприветствовал он, приглашая нас внутрь.

Скотт пожал ему руку.

– Скотт Фицджеральд. Мне чрезвычайно приятно наконец-то познакомиться с человеком, который, можно сказать, раскрыл мой талант. Позвольте представить мою жену Зельду.

– С вашей стороны было очень любезно пригласить меня на сегодняшний вечер, – сказала я.

– Боже мой, Фицджеральд, – он взял меня за руку, но смотрел при этом на Скотта, – ты хорош, но я и не представлял, насколько. – Он поцеловал мою руку. – И сколько вы с чудо-мальчиком женаты?

– Завтра будет три недели.

– Три недели! Как же ему вздумалось тащить вас в этот притон в разгар медового месяца? – Он взял меня под руку. – Прошу простить меня, дорогуша. Позвольте предложить вам коктейль, чтобы сгладить чудовищное разочарование.

Уходя с Джорджем, я мельком взглянула на Скотта. Он казался удивленным, но и довольным. Я подернула плечом. «Кто бы мог подумать?» И помахала ему кончиками пальцев: «Увидимся!»

– Ах, Зельда, Зельда, – говорил между тем Джордж, смешивая мне рики с джином. – Какое необычное имя для девушки, подобной сладким сливкам на рассвете. Вы не из этих краев.

– Нет, – откликнулась я, окидывая гостей оценивающим взглядом.

Мы со Скоттом, похоже, были самыми юными на этой вечеринке и едва ли не единственными, кто не оделся во все черное. Мое креп-жоржетовое платье цвета слоновой кости заметно контрастировало со здешними нарядами, и меня это радовало.

– Я родилась в Алабаме, так что меня, можно сказать, пересадили в незнакомую почву. Но полагаю, мне доставит удовольствие пустить здесь корни.

– Значит вам нравится на Манхэттене?

– Это игровая площадка для взрослых, верно?

– В наши дни. До войны, а на самом деле до принятия Восемнадцатой поправки, большая часть игр велась на Бродвее. В верхних кварталах обитали представители голубых кровей – эти мужчины и женщины выгуливали крошечных собачек, кутались в меха и манерно морщили нос от одной только мысли, что взрослые могут… скажем так, пускаться в загул.

– Я немного бывала в элитных кварталах. Но я видела Гринвич и Бродвей уже несколько раз…

– Читал об этом. Пишут, ваш муж не может удержать на себе рубашку, а вы наслаждаетесь водными процедурами на Юнион-сквер…

– Ох уж эти газетчики, ничего от них не скроется, да? – рассмеялась я. – Они написали и о том, как Скотт плескался в фонтане «Плазы» пару ночей назад.

– Ваша пара очень приметна. Уверен, они поручили своему сотруднику неотступно следовать за вами. Не сомневаюсь, кто-то из сегодняшних приглашенных завтра раззвонит об этом вечере во все газеты.

– Тогда, думаю, нельзя лишать их достойного материала.

Приступим? – Джордж протянул мне руку и жестом пригласил в центр зала.

Вечер превратился в калейдоскоп лиц, смеха, флирта, танцев и выпивки. Я отставляла бокал только ради того, чтобы в объятиях какого-нибудь мужчины отдаться ритмам нового джаза Бена Селвина или оркестра Хикмэна, звуки которого лились из самого большого патефона, какой мне только доводилось видеть. Он был без раструба и упрятан в изящный, расписанный вручную шкафчик. Джордж Джин Натан серьезно подходил ко всем своим увлечениям – это было ясно.

Я едва видела Скотта. Только в конце вечера он подошел, прерывая мою беседу с двумя театральными актрисами, которых беспокоили преимущественно холодные сливки и вши. Он взял меня за руку и повел знакомиться с «величайшим литературным умом страны».

– Даже более великим, чем мои собеседницы? – спросила я, следуя за ним в другой конец зала. – Не уверена, что это возможно.

– Та, что была слева от тебя, получает три сотни в неделю.

– Долларов?!

– Да. И любовных записок, думаю, не меньше.

– Постой. – Я сделала вид, будто собираюсь повернуть обратно. – Мне нужно спросить марку ее холодных сливок.

Величайший литературный ум оказался мужчиной с угрюмым круглым лицом, обрамленным аккуратно расчесанными темными волосами, будто по линейке разделенными на пробор.

«У него просто белоснежная кожа головы!» – подумала я, радостно разглядывая знаменитость сквозь дымку алкогольного дурмана.

Вероятно, он ровесник Джорджа, но не мог похвастаться его joie de vivre[4]4
  Радость жизни, жизнерадостность (фр.).


[Закрыть]. Спокойно сидел в кресле в самом удаленном от патефона углу, и к тому времени, когда у большинства мужчин уже были растрепаны волосы, расстегнуты пиджаки и ослаблены галстуки, он, вероятно, по-прежнему выглядел точно так же, как перед выходом из дома, когда бросал последний взгляд в зеркало. У него был серьезный взгляд и ни тени улыбки на лице. Я задумалась, знавал ли он женщину, хотя бы раз в жизни.

– Зельда, это мистер Генри Менкен. Он, как и мистер Натан, выпускающий редактор «Сливок общества».

Я присела на подлокотник его кресла.

– Спасибо, что так лестно отзываетесь о рассказах Скотта. Он страшно талантлив, правда? Замечательно, что его наконец-то заметили и воздают по заслугам за труды. За творчество нужно получать и признание, и деньги, не находите? Иначе как Скотт сможет позволить себе покупать платья вроде того, что сейчас на мне?

– Не стану спорить, – усмехнулся Менкен. – Проблема в том, что для творческих людей вкусы и деньги толпы зачастую становятся мерилом качества.

– Но чьи же вкусы тогда имеют значение? – спросила я.

Скотт приобнял меня за плечи.

– Интеллектуалов. Тех, кто понимает искусство – его историю, его значимость для человечества.

– А под человечеством вы тоже подразумеваете интеллектуалов, – кивнула я.

Скотт сильнее сжал мои плечи.

Менкен кивнул.

– Я понимаю, что кажусь снобом. Дурная привычка. У меня-то даже нет образования, в отличие от этого парня, – он кивнул на Скотта.

– Принстон дал мне не так уж много…

– Разве что материал для романа и путь к славе, – парировал Менкен.

– Произведение может быть популярным и при этом хорошим. Книга Скотта – тому подтверждение, – горячо заметила я.

– Сколько вам лет? – спросил Менкен.

– Почти двадцать.

– Давайте продолжим этот спор, когда вам исполнится тридцать.

Скотт стиснул мое плечо и практически силой поставил на ноги.

– Мистер Натан сегодня балует нас отличным джином, а? Пойдем, дорогуша, потанцуешь с мужем.

– Что ты думаешь о Менкене? – спросил Скотт утром. Или, возможно, днем – так сразу и не скажешь.

Я встала и побрела в ванную. Во рту и в глазах было сухо. В голову пробиралась тупая ноющая боль.

– По мне, так он немного пугает, – откликнулась я из туалета. – Джордж мне понравился гораздо больше.

– А ты понравилась Джорджу. Ты всем нравишься, – вздохнул Скотт. – Принеси мне аспирин, ладно?

– Пока я нравлюсь тебе, остальные меня не волнуют.

Когда я вернулась, Скотт сидел на кровати с сигаретой в одной руке и карандашом в другой. На коленях у него лежал раскрытый блокнот.

– Менкен – самый тонкий ценитель в мире, я серьезно. У него дар подмечать все стоящее в литературе. И он самоучка.

Я протянула Скотту пузырек с аспирином.

– Это все замечательно, но он такой суровый и серьезный! Казалось, он рад был бы оказаться где угодно, лишь бы подальше от вечеринки.

– Натан говорит, Менкен – ярый противник всего нью-йоркского. Приходит, только если Натан его уломает. А Натан говорит Менкену, что из его дома в Балтиморе пульс жизни не уловить. Но послушай, я сказал Менкену, что пришлю ему книгу, а он ответил, что уже получил экземпляр, представляешь?

– И?

– И он ее еще не прочитал. Но собирается. И хочет, чтобы я прислал ему «Полет ракеты», когда он выйдет следующей зимой.

– Тебя это не пугает?

– Пугает? Рецензия от Менкена – это то, ради чего писателю стоит жить. Даже если он разнесет тебя в пух и прах, такая честь…

– Он не поступит так с тобой. Менкен восхищается твоим творчеством, если и не твоей женой.

– О, думаю, он и тобой восхищается – по крайней мере, твоим бесстрашием. Но он прав насчет искусства. Простой публике не хватит эрудиции, чтобы по достоинству оценить самые великие произведения.

– Мне, видимо, тоже. Я даже не знаю, что такое эрудиция.

– И это совсем нестрашно. – Скотт поймал меня за руку и потянул в постель. – У тебя есть другие достоинства.