Текст книги "Z – значит Зельда"

Глава 50

Не желая дышать отравленным европейским воздухом – по крайней мере, для нас он точно стал ядовит, мы переехали в прелестный домик в Монтгомери, где моя семья могла помочь мне постепенно вернуться в реальный мир.

За одиннадцать лет моего отсутствия здесь изменилось немногое, но для меня все казалось в новинку. Изменилась я сама. Сбросить оковы «Пранжена» было моим величайшим желанием, однако теперь, подобно освобожденному рабу, я не понимала, как существовать в этом тихом, спокойном, безграничном мире, как быть матерью своей настороженной дочери и женой хоть какому-то мужчине, тем более наблюдательному и необыкновенному Скотту. Когда он оставил нас со Скотти на шесть недель, потому что ему неожиданно предложили проект в Голливуде на студии «Метро Голдвин Майер», мое настроение и моя уверенность пошатнулись, как корабль в шторм, и меня одолели страх и тошнота. Мне запретили возвращаться в балет – а я настолько утратила форму, что соблазн в любом случае был невелик, и чтобы найти равновесие, я писала, писала и писала: очерки, рассказы, письма друзьям, статью для журнала «Эсквайр» и начало книги.

Когда приехала в сентябре, застала отца больным. Весной он подхватил тяжелую форму гриппа, а летом слег с воспалением легких, которое подкосило его еще сильнее. В Алабаме он считался местной легендой – все еще при должности в свои семьдесят три, крепкий законник и оплот морали всего штата. Но его тело просто не поспевало за несгибаемым разумом, и в ноябре, когда Скотт все еще находился в Голливуде, отец скончался.

Под конец смотрелся лишь бледной тенью себя, но все еще оставался моим папой.

– Не понимаю, почему ты не разведешься с этим мальчишкой, – это его почти последние слова, сказанные мне.

– Что это у тебя на шее? – спросил Скотт. – Укус? Вернемся в дом?

Стоял февраль 1932 года, и мы сидели на веранде высокого розового дома – санатория «Дон Сезар» в Тампе, штат Флорида. Мы решили «выбраться на залив», устроить небольшие каникулы только для нас двоих. Скотт ненавидел спокойствие и безмятежность Монтгомери. Через два месяца после возвращения из Голливуда он готов был на стенку лезть. Не помогало и то, что мама и Марджори постоянно маячили рядом с нашей маленькой семьей. Было ясно, что скоро придется снова переезжать.

Здесь, на веранде, он расписывал новый план своего романа. Изначально замышлял историю о человеке, убившем свою мать, теперь же это будет повествование о психиатре, который влюбился в одну из своих пациенток, несчастную женщину в клинике для душевнобольных. Действие истории, как он и задумывал изначально, будет происходить в Европе, он включит в роман места, где мы были, людей, с которыми встречались, и все то, что узнал, помогая доктору Форелу бороться с моим недугом.

– Ты ведь не возражаешь, дорогая?

И тут он заметил пятно.

Я прикоснулась рукой к шее и почувствовала, что кожа стала бугристой. Мои пальцы слишком хорошо знали это ощущение. Я опустила дрожащую ладонь.

– Экзема.

– Откуда она взялась? У тебя проблемы? На вид все в порядке.

Я пожала плечами, не доверяя своему голосу. Я так старалась удержать равновесие, не перевозбуждаться, правильно питаться. Тоже думала, что все более или менее в порядке.

«В порядке, в порядке, в порядке. Не о чем беспокоиться. Не волнуйся! Не чешись! Думай о пальмах, смотри на воду… разве здесь не чудесно? Хорошее место, хорошая поездка, хороший муж, который привез меня сюда…»

Через несколько дней появилось новое пятно, а первое разрослось. Что-то шло не так. Мое состояние было куда хуже, чем казалось мне. Моя уверенность растаяла как дым.

– Део, мне надо вернуться домой. Нужно к врачу, пока все не стало хуже.

Теперь голос у меня дрожал так же отчаянно, как руки.

Доктор рекомендовал стационарное лечение в клинике Фиппса при госпитале имени Джона Хопкинса. Какое-то время подальше от тех, кто может меня расстроить – Скотт решил, что речь о маме, – и со мной снова все будет в порядке.

Моим куратором стал угрюмый, застегнутый на все пуговицы доктор Адольф Мейер, воплощение закостенелого немецкого господина. На первичном осмотре он тыкал в мою экзему, хмурился, прищуривался, оглядывал меня, приговаривая с сильным акцентом: «Что это у нас здесь?»

Я в ответ хмурилась, щурилась и упрямо молчала.

Его помощница, доктор Милдред Сквайрс, была просто даром небес. В отличие от своих коллег-мужчин она порхала по уродливой лечебнице, как редкая бабочка, каким-то образом ухитряясь не замараться местным убожеством. Она была моей Сарой Мерфи в белом халате и очках, Милдред расточала вокруг себя мудрость и заботу, помогала подняться над позорными процедурами – очисткой кишечника, ступором после успокоительного – и сохранить человечность, пусть и незаметно для окружающих. Я любила ее.

Чтобы исправить себя, я писала о себе. Не совсем о себе, а о своем двойнике, о двойнике Скотта, о драмах их жизни, о ее борьбе за то, чтобы заниматься балетом и быть женой популярного писателя одновременно, и о нервном срыве, к которому привели эти потуги. Чем больше писала, тем меньше зудела кожа. В какой-то момент я почти забыла об экземе, и она начала проходить.

Я провалилась в пучину своего воображения, неделями не выныривая на поверхность. Я назвала своего не-Скотта в честь главного героя его первого романа – Эмори Блейн. Для меня это было чем-то вроде поклона, публичное заявление, что я прошла обучение в школе Фицджеральда и предана своему учителю. Как и Скотт в романе «По ту сторону рая», как Хемингуэй в «И восходит солнце», я населила свою книгу вымышленными персонажами, но, как мне казалось, смогла точно отразить нашу жизнь и наше общество. Я пыталась объединить искусство модерна с современной прозой, рисуя словами яркие, изломанные образы, которые должны были породить нужный мне отклик. Когда рукопись была закончена, я попросила служанку найти кого-нибудь, кто мог бы отпечатать текст на машинке.

– В двух экземплярах, – велела я девушке, передавая ей исписанные листы. – Огромное спасибо.

Однажды доктор Сквайрс зашла ко мне в палату и, увидев напечатанную и сшитую рукопись, удивилась:

– Вы же еще не закончили книгу…

Стопка листов прекрасно смотрелась на моем столе, самим своим существованием доказывая, что я не была в этой жизни всего лишь обузой.

– Закончила, – ответила я с широкой улыбкой. – Начало, середина и конец. Самой не верится.

– Вы ведь начали писать чуть больше месяца назад?

– Что-то я набросала еще, когда Скотт был в Голливуде.

– И все же… Можно почитать?

– Я надеялась, что вы попросите.

Восхищение доктора Сквайрс заставило меня раздуться от гордости. И я продолжила раздуваться, когда она закончила читать и похвалила результат моих усилий.

– Какая история! – воскликнула она, возвращая мне рукопись. – Такая необычная и захватывающая. Что вы планируете с ней делать?

– Ну, сперва покажу ее Скотту и узнаю его мнение. – Я сообщила ему только, что собираюсь попробовать свои силы в написании романа, но не рассказала ни о сюжете, ни о своем подходе. – А потом, надеюсь, «Скрибнерс» захотят опубликовать мою книгу.

– Очень хорошо, Зельда. В этой истории рассказывается о важных вещах и таким неподражаемым стилем.

Я отправила один экземпляр Максу сразу после этого разговора.

Хитрость ли это? Да. Была ли в том необходимость? Несомненно. Скотт трудился над книгой уже шесть лет и все еще был далек до завершения. Шесть лет, а я справилась за месяц – такое неравенство сулило настоящее бедствие, я знала. Но остановиться сейчас было бы не проще, чем улететь на Луну на тонких прозрачных крыльях. Этот роман должен был родиться и получить оценку независимо от Скотта, так было до2лжно.

Когда муж в следующий раз пришел навестить меня, я ждала его со вторым экземпляром рукописи наготове. Я протянула ему пачку листов.

– Что это?

– Мой роман.

– Как, законченный?

Я кивнула.

– Я уже выслала рукопись Максу – не хотела обременять тебя, пока ты так сосредоточен на своей книге. Но теперь, когда ты сделал перерыв, я бы очень хотела услышать твое мнение. Уверена, все ужасно и взгляд мастера будет очень кстати.

– Закончен? – Его лицо налилось кровью, а голос повысился. – Ты проделала все это у меня за спиной, на мои деньги, пока я пахал как проклятый, чтобы спасти твою жизнь, нашу семью, мою карьеру от полного краха? Поверить не могу! – Он швырнул рукопись на пол.

– Нет, Део, ты знал, что я работаю над книгой. Да и какая разница… – Я стала поднимать листы. – Неужели ты не гордишься, что я закончила такое дело? Что я не понапрасну тратила здесь время? Скотт, я написала роман! И попыталась использовать все, чему ты меня научил. Ты можешь хотя бы взглянуть, пожалуйста.

Он выхватил рукопись, сунул ее под мышку и вылетел из палаты.

Несколько дней от него не было ни слова – ни телефонного звонка, ничего. Вернулся ли он в Монтгомери? Станет ли вообще читать? Может, сожжет рукопись. Хорошо, что отослала экземпляр Максу.

Я кусала нижнюю губу, смотрела, как плывут по озеру утки, гуляла, ела, спала и ждала.

Ответ пришел по почте.

Господи, Зельда, если ты решила уничтожить меня, то ты на верном пути. Твой алкоголик Эмори – карикатура на меня, прикрытая лишь тончайшей вуалью, Зельда, и все это поймут! Боже, ты с тем же успехом можешь зарезать меня и оставить на солнце на радость мухам и стервятникам.

Если я позволю Максу напечатать это, ты должна принять мои правки, я понятно изъясняюсь?

Примерно в то же время пришла телеграмма от Макса. Он писал, что весьма впечатлен, многое в романе заслуживает внимания, есть очень красивые описания и обороты, и да, он хотел бы опубликовать его.

– Понеслась, – прошептала я.

О, я знала, что не все будет по-моему. В последующие месяцы Скотт взялся за мой проект с рьяностью самого Сесила Демилля. Он ругал персонал лечебницы за то, что они недостаточно присматривают за мной. Он заставлял меня вычеркивать и переписывать все, что было слишком похоже на правду. Он велел издательству забрать всю будущую выручку от книги в счет его долга. Он велел им максимально сократить рекламную кампанию – якобы для того, чтобы уберечь меня от «завышенных ожиданий». Это не имело значения. Ничто не имело значения. С моей точки зрения я победила.

Или нет?

Я вырезала все, что он велел, кое-как склеила сюжет, и книга отправилась в печать без редактуры, кроме правок Скотта, и без рекламной поддержки.

– Врачи не хотят, чтобы ты становилась слишком самонадеянной из-за книги, это только повредит твоим нервам, – заявил Скотт. – Лучше начать потихоньку.

– Да, конечно, – откликнулась я, захваченная эйфорией оттого, что у меня есть целая своя книга, книга, на обложке которой напечатано придуманное мной название – «Спаси меня, вальс!», а ниже – мое имя.

А потом появились рецензии. «Субботний литературный еженедельник» использовал такие слова, как «неправдоподобно», «неубедительно», «вымученно» и «запутанно». Ах да, и еще «дисгармонично». «Нью-Йорк таймс» выражался помягче, критик был скорее озадачен, чем недоволен. Он счел историю «любопытной путаницей», но не смог пробиться через «отвратительный» авторский стиль.

«Все так плохо?» – подумала я, отложив вырезки.

От стыда нахлынули слабость и тошнота. Куда подевалась эйфория, гордость от выполненного дела? Как их смогли уничтожить двое незнакомцев, которые были готовы дать мне шанс?

Скотт наблюдал за моим лицом, пока я читала отзывы. Когда посмотрела на него, он сказал:

– Теперь ты знаешь, что я испытываю. Теперь ты знаешь, каково это.

Я поверила, что пером прокладываю себе путь к спасению, но, как и тем вечером у бара «Динго» с Хемингуэем, ошиблась в расчетах, переоценила свои возможности.

В конце концов, роман разошелся чуть больше тысячи экземпляров.

Надо было написать на обложке: «Очередное обреченное начинание» от Зельды Фицджеральд.

Глава 51

Хлопнула задняя дверь – Скотт вернулся домой. Теперь нашим «домом» было здание в викторианском стиле с множеством балконов, башенок и крылечек, окруженное двадцатью акрами снега в городе Тоусон, штат Мэриленд, – очередное пасторальное жилье, которое мы сняли в надежде привести в порядок нашу жизнь и помочь Скотту закончить книгу. С момента выхода «Гэтсби» прошло уже больше семи лет.

Скотт снял этот домик, который будто в издевку назывался «Ля-Пэ», «Мир», вскоре после того, как я написала роман. После самого прибыльного года за всю его писательскую карьеру «Пост» купили девять рассказов, которые Скотт написал, пока я томилась в «Пранжен», – он отчаянно бахвалился. Снова. В конце лета меня выписали из Фиппса. Я вернулась домой и обнаружила, что теперь у нас есть пятнадцать спален, четверо постоянных слуг, теннисные корты и озеро. А еще добрая, безвкусно одетая Изабел Оуэнс, секретарша, которая занималась делами Скотта и заодно вела хозяйство, если я была в отлучке.

Чего у нас было мало, так это мебели. Впрочем, компании, для которой она бы понадобилась, тоже не было. Мы часто виделись с матерью Скотта, Молли, всегда милой и вежливой, хотя ее озадачивали хаотичная жизнь Скотта и его не менее хаотичная жена. По соседству жили Тернбеллы, потомственные аристократы и хорошие землевладельцы, а с их тремя детьми любила резвиться Скотти. Вот только эти супруги были «сухарями», и Скотт с ними резвиться не мог.

Выписывая меня, доктор Мейер велел отказаться от алкоголя и провел беседу со Скоттом, объяснив, насколько успешнее будет мой путь к выздоровлению, если Скотт тоже бросит пить.

– Я прочитал про шизофрению и при всем уважении не вижу даже намеков на то, как потребление алкоголя супругом может спровоцировать болезнь, – ответил Скотт.

– Оно способствует напряжению.

– Оно снимает напряжение, – возразил Скотт.

Сейчас я услышала, как Скотт бросил ключи на декоративное блюдо у двери, а потом заскрипели ступени. Думаю, он, как и я, решил, что все уже спят. Наверное, надеялся, что сможет затащить себя наверх и, как обычно, упасть в постель. Вероятно, ему бы это удалось, если бы я уже легла, а не рисовала в своей маленькой студии, мимо которой вела черная лестница.

Увидев меня, Скотт остановился и подался внутрь, держась за дверную ручку. Он снял пальто и ботинки, но шляпа все еще оставалась у него на голове. Рот его был приоткрыт, кожа нездорово бледна, глаза затуманены чем-то, что он пил в поезде на пути из Нью-Йорка, а до этого – с Эрнестом Хемингуэем в Нью-Йорке.

Хемингуэй недавно опубликовал «Смерть после полудня», свои размышления о корриде, и приехал в город выступить с какой-то речью, которую Скотт ожидал с нетерпением и ненавистью одновременно. После этого они встретились с Банни Уилсоном, чья вторая жена, Маргарет, несколько месяцев назад погибла при падении с лестницы. Хем в роли героя, Скотт в противоречиях, Банни в печали: все обещало вечер, который я была счастлива пропустить.

На моем мольберте стоял холст, на холсте зарождалось нечто, что я надеялась превратить в каллы, написанные маслом. Мне снились каллы, Zantedeschia aethiopica, с ароматными цветками и крепкими стеблями, подобные тем, какие я видела на берегах рек в детстве. Дом пронизывал январский холод, и мне отчаянно хотелось тепла.

– Можешь идти спать, – сказала я Скотту. – Я еще не устала, так что лягу нескоро.

Вообще сон становился все более непостоянным, отказывая мне, когда я так нуждалась в нем, требуя внимания, когда я предпочла бы провести полуденные часы со Скотти. Ей уже исполнилось одиннадцать, она стала самостоятельным человечком и отдалилась от меня сильнее, чем когда-либо. Минуты, проведенные с ней, были для меня сокровищем. Я изо всех сил пыталась не мешать ее привычкам и общению с друзьями. Указания она в изобилии получала от Скотта, который советовал ей как одеваться, ходить, говорить, делать прическу, учиться, есть и смеяться. («Не показывай так сильно зубы и будь потише, ты не хочешь привлекать лишнего внимания. Мальчики предпочитают скромных девушек, которых можно уважать и боготворить».)

Скотт отпустил дверной косяк и зашел в комнату. Облокотившись на стену, стал меня рассматривать. Вид у меня не блистал роскошью – старая рубашка и бесформенная юбка – таким был мой наряд для рисования. Голова немытая, краска на руках, на подбородке, на ухе, на лбу… Я стояла в вязаных зеленых тапочках, которые прислала мне мама.

– Знаешь, – забормотал Скотт, – я-то думал, мы возьмем с собой девочек.

– На дворе ночь. Девочки в комнате у Скотти, спят, – ответила я, решив, что он напился и теперь не помнит, где Скотти собралась ночевать с подругами.

Скотт издал лающий смешок.

– Девочек, – повторил он. – Проституток. Господи, ты и правда спятила, а?

Я раскрыла рот, но не могла произнести ни слова.

– И я знаю, что на самом деле я должен быть хорошим христианином, все простить. И все равно любить тебя… И я люблю, или любил, и хочу любить, но Господи, Зельда, я не могу. Я не люблю тебя. Не люблю. – Он сполз на пол и заплакал, обхватив голову руками. – Ты разрушила мою жизнь! По сравнению с Эрнестом я чертов евнух! Трое сыновей! Быки и кровь… – Он поднял на меня взгляд. – Представь себе, я говорю ему: «С меня хватит, Эрнест, я залился по уши, не просохну, даже если развесить меня на веревке». Говорю: «Давай снимем девочек», а Эрнест говорит: «Ты для этого не в форме». Евнух! Не в форме для девочек, не в форме, чтобы писать… Я ни на что не гожусь, и это все ты виновата! Я так устал от тебя…

Я вымыла кисти, накрыла холст и, молча перешагнув через Скотта, прошла по коридору в свободную спальню, где сумела повернуть ключ в замке до того, как прорвались слезы.

«В нем говорит алкоголь, – убеждала я себя, свернувшись клубочком поверх одеял. – Алкоголь, алкоголь и Хемингуэй, будь он проклят, и будь проклят Скотт, и будь проклят мой слабый, жалкий мозг, да будь оно все проклято…»

Проспав всю ночь урывками и проснувшись на рассвете, я обнаружила, что ночью под дверь протолкнули лист бумаги.

Милая, милая, кем же ты теперь меня считаешь… В последнее время, перебрав, я впадаю в тоску, но это не оправдывает того, как я с тобой обошелся. Ты храбрая, Зельда, и заслуживаешь только восхищения. Я бы никогда не пережил того, что пережила ты. Пожалуйста, прости негодяя, в которого я порой превращаюсь. Скажи, что ты по-прежнему любишь меня, и надеюсь, я смогу выстоять на ногах достаточно долго, чтобы вернуться на путь истинный.

Когда я открыла дверь, он ждал меня снаружи, залитый бледным утренним светом. Переоделся, причесался, его глаза покрасневшие, но ясные.

Я скрестила руки на груди.

– Определись, чего ты хочешь, Скотт.

– Ты меня любишь?

Я подумала: «А люблю ли? Да и как ощущается настоящая любовь?»

Кажется, я больше не знала ответа. И тут вспомнила наш с Тутси разговор много лет назад…

«– Просто, думаю, мне надо знать, к чему готовиться. Я хочу сказать, как распознать настоящую любовь? Все как у Шекспира? Знаешь, с вздымающейся грудью, трепещущим сердцем, личинами и безумием?

– Да. Да, все именно так. Мужайся, сестренка».

«Тут понадобятся прочнейшие железные укрепления, – подумала я. – И даже они бы не помогли».

– Не стоило бы, – ответила я Скотту, и он заметно расслабился. – Может, и не люблю, – добавила я. Почему это он может выдохнуть, когда я все еще разбита? – Не рассчитывай.

Он потянулся ко мне и заключил меня в объятия.

– Пусть у нас будет хотя бы это.

Четыре месяца спустя я задумала и написала свою собственную пьесу «Скандалабра» и договорилась с местным театром о ее постановке. Скотт тем временем все еще пребывал в поиске своего истинного пути. Искал на ощупь, одной рукой, держа во второй бокал. Он не писал.

Приходили и лежали неоплаченными счета. Продавцы, портные, бармены звонили нам с одной и той же мантрой: «Счет мистера Ф. просрочен, не могли бы вы передать ему, что мы ждем ответа?» Мое терпение становилось хлипким, как весенний лед.

Я и сама была хлипкой, а порой, не сомневаюсь, и ледяной. Было ясно, что он никогда не изменится, я никогда не смогу изменить его. Весь мой идеализм разъела ржавчина. Пришло время сделать то, к чему меня призывали Тутси и Сара Мэйфилд: вырваться на волю. Когда через неделю «Скандалабра» провалилась и сошла со сцены, я написала Саре в ответ:

Проще сказать, чем сделать. Ха, это была бы отличная эпитафия – и для меня, и для Скотта.

Но она знала, как и я, что есть много способов уйти от мужчины, если по-настоящему захотеть. Проще всего окрутить нового мужчину – желательно более богатого, и я знала, что такие водятся у нас в изобилии. Если бы захотела, я могла бы отыскать подходящего джентльмена и так вскружить ему голову, что мне больше не пришлось бы заботиться о том, как и когда будут оплачены счета.

К тому же я больше не дрожала от ужаса при мысли о том, что потеряю Скотти – могла ли она отдалиться сильнее, чем сейчас? Разве дочка еще верила в мою стабильность, в мои суждения? Разве Скотт за время моего отсутствия не стал для нее единственным родителем?

20 июля 1933

Дражайшая Тутси!

Я знаю, что ты была права в своем последнем письме. Скотт, похоже, безнадежен, и меня слишком часто толкали за пределы моих возможностей. Но ведь мы оба не идеальные супруги. Ты знаешь, какой я становлюсь, когда сержусь. И если когда-то общество меня боготворило, то сейчас я сильно потеряла в цене.

Кто другой так преданно оставался бы рядом, когда я казалась безнадежной? Должно быть, он любит меня. Наверное, это просто очередной спад. Он гений, Тутси, но такой хрупкий… Мне хочется завернуть его в папиросную бумагу, как мы делаем с нашими самыми красивыми рождественскими игрушками, прежде чем убрать, защитить его даже от самых пустячных угроз, которые нависают над ним из-за излишнего обожания публики.

Я собираюсь снова попробовать свои силы в жанре романа. Макс говорит, что будет счастлив, если я напишу еще один. Скотт придет в ярость – ему все еще далеко до завершения. Я снова готовлюсь к буре. Если веришь, что Бог готов услышать, как кто-то просит за нас, потерянных, помолись за нас со Скоттом.

С любовью к тебе и Ньюману,

Z.

Все лето мы бились до первой крови, и я, и Скотт, и не желали уступать ни дюйма. Я боролась за право на независимое существование, за право выражать себя и самой прокладывать себе курс. Он хотел контролировать все, хотел, чтобы все обернулось так, как он когда-то придумал, когда впервые отправился в Нью-Йорк в надежде найти хорошую работу и послать за мной. Он хотел вернуть свою эмансипированную обожательницу, свою музу века Джаза. Хотел вернуть прошлое, которого никогда не существовало. Он всю жизнь положил на иллюзию: хотел построить то, что казалось ему внушительной башней из камня и слоновой кости, только чтобы однажды проснуться и обнаружить, что строил карточный домик, который обрушился от первого порыва ветра.

Однажды в августе, когда Скотт работал наверху, а моя кухня кипела жизнью, потому что мы со Скотти и тремя ее подружками пытались приготовить «настоящее южное печенье», зазвонил телефон.

Я бросилась к аппарату, чтобы снять трубку раньше, чем звонки потревожат Скотта. Это была Тутси:

– Зельда, милая, послушай, кое-что произошло. С Тони.

Девочки не прекращали болтать, так что я заткнула второе ухо.

– Что такое? Что случилось?

– Я знаю, вы с мамой переписывались о его лечении с тех пор, как он заболел в прошлом месяце, и спасибо большое, что ты пыталась помочь… Ты ведь говорила с ним, да?

Мое сердце бешено колотилось.

– Да. Господи, он был совершенно разбит.

Это депрессия после потери работы. Он говорил, что слышит голоса или просто видит сны наяву. Что-то шептало ему, что он должен убить маму. Тони сам признался в этом, не представляя, как прекратить этот ужас. Обойдя врачей в Чарльстоне, Эшвилле и Мобиле, он в итоге лег в лечебницу в последнем.

– Он был очень плох! – воскликнула Тутси. – Детка, у тебя есть кто-нибудь рядом? Скотт дома?

– Просто говори, – сквозь ком в горе попросила я.

Измазанные мукой девочки затихли и смотрели на меня.

– У него была лихорадка, он был в бреду, и он… Боже, Зельда, он забрался на подоконник и спрыгнул. Падение убило его. Его больше нет.

Я с трудом сглотнула и сморгнула слезы. В бреду? Это правда или же Тутси говорила, опасаясь, что телефонистка может подслушивать? Может быть, он просто был в отчаянии?

– Что случилось, мама? – Ко мне подошла Скотти.

– Ох, тетушка Тутси рассказала ужасные новости.

– Что-то с бабушкой?

– Я перезвоню, – сказала я Тутси и положила трубку. – Нет, не с бабушкой. С дядей Тони. Произошел несчастный случай. Он… он… он скончался. Дядя Тони умер.

Какой же ужас переполнил меня в тот момент! Будто при звуке этих слов моя кровь превратилась в густой, холодный туман. Мои руки покрылись мурашками, и я обхватила себя, думая: «Мы с Тони были одного поля ягоды, правда? И ни одному из нас не суждено было спастись – от дурной крови, от дурной судьбы, от мрачных призраков, которые всю жизнь преследовали нас. Никакого спасения, кроме самого абсолютного».

Я посмотрела на Скотти, на ее зарождающуюся красоту, на ее добрые глаза, и прежде чем могла сдержать слова, рвущиеся из груди, я выпалила:

– Ох, милая, мы обречены.

Из коридора послышался шум, и мы обе вздрогнули. Там стоял Скотт.

– Никто не обречен. – Его голос был одновременно мягким и уверенным, бальзам для меня, спасательная шлюпка для Скотти. – Но мы все будем грустить какое-то время. Девочки, мне очень жаль, но вам нужно умыться и разойтись. Мы со Скотти отвезем тебя домой.

Они все занялись уборкой. Только я видела в глазах Скотта ужас, которому он не позволил прорваться в голос. Он без моих объяснений понимал, что произошло. Все было очевидно, любой разумный человек мог заметить гнилое пятно на нашей семье.

Он заметил, что я смотрю на него.

– Зельда, – тихо сказал Скотт. – Нет. У него были другие проблемы, не как у тебя. – Он взял меня за руки. – Посмотри на себя – идеальный день в идеальном доме с твоей очаровательной, счастливой дочерью. Я слышал вас сверху, вы, девочки, чудесно проводили время. Ты была душой вечеринки.

Я кивнула и сделала глубокий вдох. Сердце в груди казалось кирпичом.

– Да, хорошо. Хорошо.

Но в моих ушах с биением пульса стучало: «Обречены, обречены, обречены».