Текст книги "День, когда началась Революция. Казнь Иисуса и ее последствия"

3. Крест в I веке

Чтобы понять любое событие в истории, необходимо поместить его в контекст именно этой истории, а не довольствоваться тем, что об этом событии говорили последующие поколения. Это в полной мере относится и к распятию Иисуса: если мы не окружим это событие реалиями и идеями I века, мы не сможем понять его первоначальный смысл.

Существует три совершенно разных контекста, в котором распятие обретает свой смысл – или, быть может, нам надо сказать «свои смыслы», потому что, как мы увидим, каждый контекст предполагает свою точку зрения и в каждом из них есть свои вариации. Позже я покажу, что среди последователей Иисуса быстро возникло сложное, но цельное понимание смысла креста. Однако мы не можем и не должны сразу начинать с него; прежде чем мы подойдем к его сути, нам надо пройти долгий путь.

С исторической точки зрения самым широким смысловым контекстом тут является греко-римский мир поздней Античности – тот мир, в котором (по словам евангелиста Луки) Иосиф с Марией, повинуясь указу кесаря Августа, отправляются в Вифлеем, и где преемник Августа Тиберий поставил Понтия Пилата править Иудеей. Именно римские воины пригвоздили Иисуса ко кресту. На что был похож тот мир? Как это поможет нам понять смысл того распятия?

* * *

Первая и величайшая греческая эпическая поэма начинается со слова «гнев»: Mēnin aeide, thea, Pēlēiadeō Achilēos — «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына». Слово mēnis из первой строки «Илиады» Гомера позже использовалось часто; оно могло обозначать и человеческий гнев, как здесь, и гнев богов – мрачный гнев, мстительный гнев, гнев, порою укрощаемый с помощью жертвоприношения, а порою, как и в случае Ахилла, просто затмеваемый более сильным гневом по иному поводу. Вся «Илиада» говорит о гневе: греки гневаются на Париса, похитившего Елену, что порождает месть и вражду, как благородную, так и мелочную, между греками и троянцами – а также между богами и богинями, которые смотрят на это представление с Олимпа и временами спускаются, чтобы поддержать одну из противоборствующих сторон. Давнишняя зависть, старинная вражда, обида, которую легко возбудить, но куда труднее предотвратить – вот постоянная тема этой первой в мире великой поэмы. Если требовалось спасение, то это означало избавление именно от чего-то подобного. Ничего не изменилось и несколько веков спустя, когда из еврейского мира в мир языческий пришла весть об ином господине, иной империи, ином спасении – и, возможно, также об ином гневе.

Если мы обратимся к римскому аналогу Гомера, мы увидим удивительную параллель. Великая эпическая поэма Вергилия «Энеида» начинается не с гнева, но с войны: Arma virumque cano – «Битвы и мужа пою». Вергилий мог также писать прекрасные пасторали, как и у Гомера, мы увидим множество богатых образов из жизни природы. Но не случайно величайшие и самые известные поэмы древнего языческого мира начинаются со слов «гнев» и «битвы». Это было знакомо всем, хотя и не всем нравилось: война и насилие, за которыми стояла тлеющая или пылающая ярость людей и богов. Гнев и битвы! Если сами боги полны гнева и призывают к насилию, какой может быть выход из этого положения? И – придется уже сейчас сказать об этом – разве не этот же самый мир гнева и битв и его очевидные отражения в различных теориях или моделях искупления вызывает такую отрицательную реакцию у многих современных богословов и широкой публики?

Люди, знакомые с Новым Заветом, захотят уточнить, что здесь речь идет о гневе и битве иного рода и, разумеется, о совсем ином ви́дении Бога и спасения. Да, это правда. Но ведь Иисус был распят именно в греко-римском мире, и именно в этом мире исходно еврейская весть об Иисусе получила широкое распространение и, вероятно, обрела свою начальную форму.

Гнев и война – вот объяснение тому, почему люди были готовы с такой жестокостью кого-то казнить. Необходимо кратко рассказать читателю о том, как людей распинали, – без понимания того, как происходило это событие и что оно в себя включало, мы не можем думать о его смысле.

Вероятно, кто-то из читателей этой книги видел на экране сцены этой жестокой казни I века. Но даже тот, кто смотрел «Страсти Христовы» Мела Гибсона, мог не заметить, насколько ужасна эта беспричинная жестокость, или мог, сосредоточив все внимание на физической боли, упустить суть дела: что эта казнь должна была не только убить, но и невероятно сильно унизить. С помощью распятия властители Древнего мира сознательно показывали своим подчиненным, кто правит миром, пытаясь отбить у них всякое желание сопротивляться.

Распятие было одной из самых ужасных казней, придуманных человеком. Это не современное преувеличение. Об этом говорили и римский оратор Цицерон, и еврейский историк Иосиф Флавий – оба они повидали немало распятий, – а также отец Церкви Ориген, который понимал, что это такое. Цицерон говорит, что распятие – это crudelissimum taeterrimumque supplicium, «самое жестокое и ужасное наказание» (Против Верреса, 2.5.165). Флавий рассказывает о том, как иудеи протестовали против «самой жалкой из смертей», thanatōn ton oiktiston (Иудейская война, 7.202 сл.). Ориген говорит о mors turpissima crucis, «самой позорной смерти, то есть крестной» (Комментарий на Матфея, 27.22).

На это часто указывают, но стоит повторить еще раз: нам, современным западным людям, носящим украшенные драгоценными камнями крестики на шее, печатающим кресты на обложках Библий и молитвенников и несущим кресты в радостных процессиях, необходимо постоянно напоминать, что в древности само слово «крест», по-видимому, не принято было произносить в приличном обществе. Мысль о нем не только испортила бы аппетит во время ужина, но и могла лишить сна. И если вы, подобно многим людям в римском мире, раз или два видели распятие своими глазами, в ваш сон могли вторгаться кошмарные непрошенные воспоминания: о наполовину живых, наполовину мертвых людях, медленно умирающих в течение нескольких дней, покрытых кровью и облепленных мухами, изгрызаемых крысами и исклевываемых воронами, в то время как рядом рыдают родственники, ничем не могущие помочь, и потешается злобная толпа, оскорбления которой усугубляют страдания от ран. Все это делает понятными слова Цицерона, призывавшего выкинуть даже из мыслей распятие и само слово crux:

…И пусть о кресте даже не говорят – не только тогда, когда речь зайдет о личности римских граждан; нет, они не должны ни думать, ни слышать о нем, ни видеть его. Ведь не только подвергнуться такому приговору и такой казни, но даже оказаться в таком положении, ждать ее, наконец, хотя бы слышать о ней унизительно для римского гражданина и вообще для свободного человека (В защиту Рабирия, 16, цит. по: Марк Туллий Цицерон. Речи в двух томах. Том I. М., 1962).

Ужасающим личным и физическим аспектам распятия соответствовало его социальное, культурное и политическое значение. Это важно не просто как «контекст» для нашего понимания казни Иисуса (как если бы эта варварская практика была всего лишь темным фоном для богословия, которое родилось где-то в другом месте), но как существенная часть самого богословия. Это отражает уже Послание к Филиппийцам: слова thanatou de staurou, «и смерти крестной» (2:8б) стоят в самом центре гимна, который, как некоторые думают, был сложен еще до Павла. Как мы увидим позже, первая половина этого гимна представляет собой спуск, движение к самому униженному положению, в котором может оказаться человек в отношении боли или стыда, своей судьбы или своей репутации в глазах других. Именно в этом суть дела. Те, кто распинал, знали, что это самый явный и самый жестокий способ утвердить свою абсолютную власть и при этом предельно унизить жертву. Первые христиане не предполагали, что Иисус в принципе мог бы умереть каким-то иным способом (быть побитым камнями, погибнуть в сражении, быть заколотым кинжалом в толпе и т. п.). Оглядываясь на распятие в свете последующих событий, они понимали его как часть странного, таинственного замысла Бога, где позор и ужас играли важную роль. Иисус, по их убеждению, оказался в положении, ниже которого невозможно опуститься человеку, тем более еврею, тем более такому, которого его последователи воспринимали как грядущего царя.

Откуда же взялась эта казнь? Ранняя история распятия скрыта в тумане доримского мира. Первые историки, Геродот и Фукидид, упоминают казнь на шесте и на дереве, хотя не всегда понятно, не подразумевается ли здесь просто повешение или посажение на кол; и то и другое вело к гораздо более быстрой смерти. Недавние исследователи, изучившие свидетельства о распятии по всему античному миру, пришли к выводу, что такая казнь отличалась от повешения или посажения на кол тем, что в этом случае жертва нередко в продолжение нескольких часов или даже дней сохраняла способность видеть, говорить, кричать от боли или возмущаться. В некоторых случаях распятого даже можно было спасти, вовремя сняв с креста. Такая казнь применялась именно потому, что она позволяла растянуть время умирания, что делало ее более мучительной физически и более ужасной. Сенека описывает ее как затянувшуюся агонию, во время которой казнимый «истощает силы в мучениях, теряет один за другим члены тела, так что его жизнь вытекает капля за каплей… Привязанный к позорному дереву и уже измученный, уже изувеченный, с уродливыми опухлостями груди и плеч, он с трудом вдыхает воздух в своем долгом умирании» (Нравственные письма к Луцилию, 101.12–14).

Жертв могли привязывать ко кресту веревками, но, похоже, чаще здесь использовались гвозди. После казни их вытаскивали и могли использовать для колдовства и в лечебных целях – это позволяет думать, что для кого-то вся эта казнь обладала, в каком-то иррациональном плане, некой мрачной силой. Вероятно, этим объясняются причуды тех, кто отдавал приказ о распятии и особенно тех, кто его осуществлял – порою они, как свидетельствует Иосиф Флавий, ради забавы применяли различные положения жертв и различные условия. Это также важно знать для того, чтобы во всей полноте понять смысл распятия Иисуса. Представьте себе римских солдат, закаленных в битвах и уставших от них, которые пытаются усмирить маленький беспокойный народ с его нелепыми верованиями и амбициями, время от времени совершающий террористические акты, отражающие постоянное желание восставать и бороться за независимость. Если мы вспомним о тюрьмах в Гуантанамо и в Абу-Грейб, нам будет легче представить себе умонастроение тех, кто осуществлял казнь в ту пятницу за стенами Иерусалима. И нам не трудно будет также предположить, что в мире, где грубые эмоции и сильная вера ужасающим образом переплелись, такое событие могло наделяться самыми разными смыслами.

Распятие изобрели не римляне. (Некоторые предполагают, что его применяли в Древнем Карфагене; оно явно появилось еще до того, как Рим сделался жестокой империей.) Но они быстро усвоили его, и оно стало «предпочтительной казнью» для двух категорий нежелательных элементов: для рабов и для бунтовщиков – разумеется, особенно для взбунтовавшихся рабов или предводителей восстаний, которых римляне хотели представить просто рабами. Кроме фильма Мела Гибсона «Страсти Христовы» мы можем вспомнить еще одну впечатляющую историческую картину – «Спартак». Реальный Спартак, возглавивший крупнейшее восстание рабов, погиб примерно за сто лет до Иисуса. Многие повстанцы пали в последней битве, но шесть тысяч последователей Спартака были распяты вдоль Аппиевой дороги, ведущей из Рима в Капую (неподалеку от Неаполя), на протяжении приблизительно двухсот километров – примерно один крест через каждые тридцать метров (Аппиан. Гражданские войны, 1.120).

Кресты с казнимыми намеренно ставились у оживленных дорог или при входе в город, чтобы больше людей усвоили страшный урок и услышали предупреждение. Тот, кто ходил по этим дорогам, ежедневно мог видеть это ужасное зрелище, и мы можем предположить, что рабы, которые подумывали о побеге или о том, чтобы примкнуть к восставшим, в ужасе делали вывод, что их нынешняя жалкая жизнь лучше, чем такая участь. Несомненно, власти часто говорили себе: «Эти люди понимают только такой язык». И хотя в некоторых случаях друзья или родные получали тело, чтобы похоронить его, чаще трупы висели несколько дней и ночей, становясь пищей для стервятников и хищников, так что (как это случилось с Иезавелью в Четвертой книге Царств 9:21–37) для погребения почти ничего не оставалось. Ни один человек, видевший это, не назвал бы такую смерть благородной. Унижение усугубляли жестокие издевательства, предшествовавшие распятию. Предварительное бичевание и избиение имели целью не только ослабить жертву и сделать ее неспособной сопротивляться, но и максимально унизить ее в глазах публики.

Если говорить о практике этой казни у римлян, для нас особенно важны две вещи. Во-первых, не будет преувеличением сказать, что для Иисуса из Назарета крест был знаком с детства. (Сами иудеи не распинали преступников, за исключением Александра Янная, царя из династии Хасмонеев, который в 88 году до н. э. распял восемьсот фарисеев, не желавших признавать его власть. Это ужасное событие упомянуто в толковании на Книгу пророка Наума, найденном в Кумране.) Вскоре после смерти Ирода Великого в 4 году до н. э. в Галилее началось восстание, которое возглавил Иехуда бен Хизкия. Флавий говорит, что это был самый значительный бунт за все время от завоевания Палестины Помпеем в 63 году до н. э. до разрушения Храма в 70 году н. э. (Флавий. Против Апиона, 1.34; Древности, 17.271 сл.; Война, 2.56). Римский военачальник Вар, который в то время управлял римской провинцией Сирия, сделал то, что римляне умели лучше всего: он жестоко подавил восстание и распял около двух тысяч бунтовщиков. Таким образом, жители Галилеи времен детства Иисуса были очень хорошо знакомы с римскими крестами (Древности, 17.286–98; Война, 2.66–79).

Когда я был ребенком, в каждом окрестном городе или селе стояли памятники погибшим в двух мировых войнах. Я знал многие семьи (включая свою собственную), которые потеряли в этих войнах одного, двух или более своих членов, и мы ежегодно торжественно поминали их. В Древней Галилее, хотя там и не строили памятники погибшим повстанцам, в городах и селениях, где Иисус возвещал приход Царства Божьего, жители также должны были хранить память о тех, кого они знали, любили и потеряли из-за жестокости римлян. Когда он призывал своих последователей взять свои кресты и следовать за ним, это воспринималось не просто как метафора.

В другой раз римляне воздвигли множество крестов в тех местах, которые Иисус хорошо знал, два поколения спустя. Римский военачальник Веспасиан и его сын Тит приблизились к Иерусалиму в конце войны 66–70 годов н. э. Захватив его окрестности и осадив сам священный город, они распяли перед его стенами столько евреев, что стали испытывать нехватку дерева и вынуждены были доставлять его издалека. Иосиф Флавий рассказывает, как он шел мимо этих распятых и обнаружил среди них троих своих друзей, которых приказал снять с крестов. Один из них выжил; двое других скончались, и их разлагающиеся тела стали пищей для птиц и собак.

Распятие Иисуса из Назарета, случившееся вероятнее всего в 33 году н. э., приходится по времени примерно посередине между двумя этими массовыми казнями. Ни один человек в том мире не мог, услышав слово «крест» или вспомнив о ком-то, погибшем такой смертью, не ощутить ужаса и позора этой казни. Также и Савл из Тарса, путешествовавший по римскому миру, мог видеть множество крестов: много крови, много разлагающейся плоти, множество стервятников, терзающих скорчившиеся тела. Он, должно быть, нутром понимал – возможно, так, как мы никогда не сможем, – почему «слово о кресте» было безмерно шокирующим, возмутительным и безумным. Нам нужно держать это в уме и в воображении, если мы хотим хоть немного почувствовать, почему это слово было настолько революционным.

Есть и вторая вещь, которая важна для нас: иногда римляне использовали распятие для того, чтобы посмеяться над несчастным, который имел какие-то социальные или политические притязания. «Ты хотел подняться и возвыситься? – как бы говорили они. – Прекрасно, мы поднимем тебя повыше». Таким образом, распинаемый не только медленно умирал в муках, не только был опозорен и не только был наглядным предостережением для других, но также служил пародией на амбиции самоуверенных мятежников. Они хотели подняться по социальной лестнице? Что же, поднимем их над толпой – на кресте! Когда император Гальба был правителем Испании, где он родился, один осужденный на распятие заявил, что он римский гражданин. В ответ Гальба распорядился поднять крест повыше и покрасить в белый цвет, чтобы обозначить высокое социальное положение распятого. Когда Пилат велел написать на табличке, водруженной над головой Иисуса, «царь иудейский», этим он хотел сказать – не только об Иисусе, но и о евреях в целом: «Вот что мы думаем о таких, как вы».

Из сказанного выше, я думаю, уже можно составить представление об ужасающей жестокости мира, управляемого римлянами. Там было и нечто парадоксальное. Август, первый великий римский император, торжественно провозгласил, что принес в обширные владения Рима мир и процветание. Он воздвиг в Риме Ara Pacis («Алтарь мира»), украшенный величественными рельефами себя самого и своей благочестивой семьи. А в это время его подчиненные по всей империи, безжалостно и жестоко уничтожая противников Рима, следили за тем, чтобы местные народы жили «в мире» и понимали, кто хозяин. Август обещал дать людям мир и спокойствие с помощью устрашения и насилия. Гнев и битвы продолжали занимать важнейшее место в классической культуре.

Все это помогает нам понять символический смысл распятия в том мире. Первые христиане очень быстро наделили крест Иисуса глубокими, богатыми и революционными смыслами, но все это противостояло тем смыслам, которыми крест уже обладал. У него уже был социальный смысл: «Мы стоим над вами, а вы неизмеримо ниже нас». У него был политический смысл: «Хозяева здесь мы, а вы и ваш народ ничего не стоите». Поэтому крест имел богословский или религиозный смысл: богиня Рома и кесарь, сын бога, стоят выше всех местных богов. В ту пятницу, когда умирающий Иисус висел на кресте, все эти смыслы были интуитивно понятны – причем не только римским воинам, но и плачущим женщинам у подножия креста и опозоренным ученикам за закрытыми дверями. Нам надо помнить все эти многочисленные символические смыслы креста в эпоху поздней Античности, которые не ограничиваются болью и страхом, если мы желаем понять, почему проповедь первых христиан о кресте обрела именно такую форму. Иначе мы не сможем понять те вопросы, которыми должны задаваться историки и богословы: как и почему крест столь быстро приобрел совершенно иной символический смысл? И что именно этот революционный смысл говорил о Боге, о мире, об Израиле и обо всем человечестве?

Все это значит, что, когда мы пытаемся понять распятие Иисуса, пытаемся думать о нем так, как думали первые христиане, мы вступаем в темную и опасную область. Не стоит ожидать, что мы сможем уловить эту тему, сформулировать ее в одной незатейливой фразе. Сжатые раннехристианские формулировки указывают на то, с чем сегодняшняя мысль, в том числе современная христианская мысль, знакома отнюдь не так хорошо, как ей следовало бы. Как воскресение Иисуса не вписывается в рамки никакого иного мировоззрения, ставя нас перед выбором: либо отвергнуть его целиком, либо позволить ему по-своему перестроить существующие мировоззрения, так и крест требует переосмысления привычных для нас категорий. Мы не можем завладеть им; быть христианином означает, среди прочего, дать кресту завладеть нами. Если мы с легкостью осваиваемся с ним, вписывая в рамки своих теорий и даваемых проповедниками гладких разъяснений, значит, мы уменьшили его до таких размеров, при которых им удобно пользоваться или даже манипулировать. В этой книге мы будем стремиться к противоположному: мы попытаемся представить новый, гораздо более библейский и куда более революционный взгляд на то, что означал крест для первых христиан и даже для самого Иисуса.

Еще одна особенность греко-римского мира поможет нам понять, почему крест Иисуса так быстро обрел свой особый смысл: что Иисус умер «за нас», «за грехи наши» и тому подобное. Представление о том, что некто умирает за кого-то еще, столь знакомое нам, потому что о нем говорят Евангелия, встречается куда чаще в античной языческой литературе, чем в еврейской литературе того времени (Древний Израиль почти не мыслил так, хотя, как мы увидим, есть несколько значимых исключений). Как минимум шесть пьес Еврипида посвящены именно этой теме. В древних легендах постоянно встречаются рассказы о том, как люди приносят в жертву самих себя, или любимую дочь, или особое животное, чтобы расположить к себе богов или отвратить их мщение.

Один древний автор выразил эту идею удивительно ярко примерно в то же время, когда жил апостол Павел. Лукан описывает гражданскую войну в Риме веком ранее, когда Юлий Цезарь сражался с Помпеем. Подобно многим историкам той эпохи, он вкладывает в уста своих героев длинные речи, а один из самых благородных его героев – это Катон. Вот что говорит Катон в поэме Лукана, отдавая свою жизнь в борьбе за справедливость и искупление:

 
О, если б вышним богам и Эребу явилось угодным
Эту главу осудив, предать ее всем наказаньям!
Деций себя обрек и раздавлен был вражьей толпою;
Пусть же меня поразят оба лагеря; стрелами Рейна
Варваров орды пронзят: пролагая сквозь копья дорогу,
Смело приму на себя всей битвы кровавые раны.
Всех людей искупи, моя кровь: пусть это убийство
Тяжкую пеню сотрет, заслуженную римским развратом,
Но для чего погибать народам, податливым к игу,
Любящим жесткую власть? Меня лишь мечом поразите —
Воина призрачных прав и напрасного стража законов!
Смерть эта мир принесет, конец трудам и страданьям
Всех гесперийских племен: властителю после Катона
Незачем будет война.
 

(Фарсалия, 2.306–19, цит. по: Марк Анней Лукан. Фарсалия, или Поэма о гражданской войне. М., 1951)

Подобные примеры можно найти у Платона, Аристотеля, стоиков и многих других авторов: люди умирают за закон, за свою страну, за друзей и родных и даже за императора. Знаменитые слова Горация Dulce et decorum est pro patria mori – «Приятно и почетно умереть за отечество» (Оды, 3.2.13) – лишь суммируют то, что говорили и во что верили многие. Когда Каиафа говорит в синедрионе, что лучше одному человеку умереть за народ, чем позволить погибнуть всей нации (Ин 11:50), явные отзвуки этого обнаруживаются в античной языческой литературе, а не в еврейских священных писаниях, и лишь изредка встречаются в послебиблейской иудейской литературе.

Почему это важно для нас? Должны ли мы вместе с некоторыми исследователями (скажем, с великим Мартином Хенгелем, который в своей книге «Искупление» рассматривает этот вопрос куда подробнее, чем мы) думать, что все это было своеобразной подготовкой для распространения Евангелия в нееврейском мире? Должны ли мы предположить, что Маккавейские книги и другие еврейские тексты (мы рассмотрим их ниже), где речь идет о людях, отдающих жизнь за свой народ, опираются не на собственные священные писания, а заимствуют из языческих источников? Или что-то третье? И если между язычниками и евреями тут существует различие, то в чем оно заключается? Должны ли мы согласиться с теми, кто говорит, что некоторые христианские теории искупления отражают языческую кровожадность? Если это так, как нам выразить суть дела, не став при этом заложниками изменчивых критиков?

Разумеется, аналогия тут не полная. Герои, умиравшие за других в языческой литературе, умирали «благородной смертью». Ни один человек в Древнем мире не назвал бы благородной смерть на кресте. Мысль о том, что такая смерть имеет какое-то особое значение, была бы, как это прекрасно понимал Павел, полным абсурдом для языческого мира. Здесь есть и явное несоответствие, и очевидные отголоски. Когда мы будем говорить о том, как мир времен Павла воспринимал весть об Иисусе из Назарета, мы увидим, что важны оба элемента.

В контексте еврейского мира

Второй смысловой контекст, куда нам следует поместить смерть Иисуса, – это еврейский мир того времени. С момента падения Вавилона в 539 году до н. э. и до поражения восстания Бар-Кохбы в 135 году н. э. возникали разнообразные движения, появлялись новые идеи, менялись иностранные режимы и шел поиск новых форм для иудейского образа жизни. Я подробно писал об этом в других работах (особенно стоит отметить третью часть книги «Новый Завет и народ Божий»), и нам не обязательно опять углубляться в это. В любом случае во второй части нам предстоит рассмотреть нужные библейские тексты, поскольку первые христиане считали, что смерть Иисуса надлежит понимать в соответствии с Писанием. Но прежде этого нам следует обратить внимание на три вещи, которые для нас важны.

Во-первых, жизнь евреев I века – как и жизнь многих евреев XXI века – в значительной степени строилась вокруг главных праздников и священных дней. И самым великим среди праздников был Песах, еврейская Пасха, когда народ вспоминал о том, как в Книге Исход Бог Израилев решительно вмешивается в историю и, сокрушив власть египетского фараона, освобождает свой народ, попавший в рабство. Вся эта история целиком была крайне важной, и ее со всеми подробностями вспоминали на каждый Песах: рабство, тяжкий труд, «казни», которые обрушились на фараона и его народ, гибель первенцев в Египте (от которой израильтян защищала кровь пасхального агнца), переход через Чермное море, путешествие по пустыне, дарование Закона (Торы) на горе Синай и строительство скинии. У нас есть все основания думать, что евреи, праздновавшие Песах год за годом, видели в нем праздник свободы – и не только прошедшего освобождения, но и великого грядущего освобождения, тем более что они снова чувствовали себя порабощенным или угнетенным народом. И для наших целей важно то, что сам Иисус выбрал Песах, чтобы совершить то, что он должен был совершить, а первые христиане, пытаясь понять смысл его смерти, обращались к событиям Исхода.

Во-вторых, многие евреи I века, ожидавшие нового великого освобождения со стороны Бога, размышляли о нем в свете Книги Даниила и подобных текстов. Речь здесь (в Дан 9) шла о том, что их изгнание не ограничивалось семьюдесятью годами, проведенными в Вавилоне, но длилось по сей день в иной форме – в форме продолжающегося языческого гнета. Все великие пророки говорили о том, что бедствия Израиля (включая разрушение Храма, в результате чего народ был лишен Божьего присутствия) были результатом идолопоклонства и греха Израиля. И потому в тот момент, когда Бог захочет положить конец этому длинному изгнанию, настанет эпоха «прощения грехов». Евреи отмечали День искупления, когда люди исповедовали свои грехи и могли получить прощение. Этот священный день мало походил на Песах, за исключением того, что оба праздника отмечались в Иерусалимском Храме (после чего на Песах люди расходились по своим домам для особой совместной трапезы). Но во времена Иисуса евреи ожидали великого события, в котором будет и «новый Исход», и «прощение грехов», а потому могли как-то соединять две эти вещи. Иеремия говорил о «новом завете», который включает в себя прощение грехов (Иер 31:31–34). Все это дает нам нужные рамки для понимания как деяний Иисуса, так и того, как они воспринимались его первыми последователями.

В-третьих, нам не надо думать, что какой-либо еврей I века, не принадлежавший к христианскому движению, пользовался теми сложными конструкциями мысли, которые быстро начали использовать первые последователи Иисуса, говоря о его смерти. Некоторые из современников Иисуса ждали Мессию или хотя бы пророка, который укажет Израилю выход из его нынешнего бедственного положения, но ни один из них, насколько нам известно, не говорил, что этот вождь должен пострадать. Точно так же некоторые думали, что близится эпоха ужасных страданий, после которой Израиль получит избавление, но никто не связывал это с возможным Мессией. А иные люди читали тексты о том, что Бог Израилев вернется каким-то совершенно новым образом, как в Книге Исаии, 52, чтобы произвести суд над миром и избавить свой народ. Но никто не связывал этого с возможным Мессией или великими страданиями. Не существовало готового образца ожиданий, который после распятия Иисуса мог бы породить то особое толкование, которое мы видим у первых христиан: для них эта смерть была мессианской победой, связанной с долгожданным возвращением Бога. Источник такого понимания следует искать где-то еще.

В следующей части книги мы вернемся, в рамках более широкой картины, к тому, как евреи понимали Священное Писание Израиля и как последователи Иисуса заново прочли его в свете смерти и воскресения Иисуса. А пока, завершая эту главу, нам надо представить себе тот мир, в котором жили первые христиане.

Мир Нового Завета

Тут, к нашему удивлению, мы находим удивительно разные тексты. Мы не всегда замечаем, насколько взрывоопасны эти новые идеи и свежие интерпретации старых, которые появились за пятьдесят лет существования новой веры. Читая разные раннехристианские тексты, мы как будто поворачиваем калейдоскоп: мы видим те же краски и фигуры, но в постоянно меняющихся сочетаниях, так что они составляют все новые и новые узоры. Ничто в античном мире – будь то мир иудеев или язычников, – не объясняет нам, откуда внезапно появилась эта буря тем и образов, которые посыпались друг на друга, когда первые христиане приступили к попытке понять и объяснить, что произошло с Иисусом, миром и с ними самими. Если просто рассмотреть все эти вещи одну за другой, станет понятно, что я имею в виду. О каждой из них мы подробнее поговорим в третьей части, но здесь важно их обозначить, хотя бы по той причине, что все читатели Нового Завета чувствуют, насколько они важны, но при этом видят, что их на удивление трудно связать в цельную картину. Отчасти это объясняется тем, что, как показывала предыдущая глава, многие богословы и проповедники хорошо усвоили только часть вопроса, но им не удалось включить в свою картину все остальное. Я тоже не предложу вам всестороннего подхода. Но я надеюсь, что мои аргументы, представленные ниже, покажут, что эти раннехристианские тексты связаны в единое целое куда глубже, чем кажется.