Текст книги "Флоузы"

В тот же день два специалиста – графолог и эксперт по шрифтам пишущих машинок – дали под присягой заключение, что рукопись «Песни сердца» была напечатана на той же самой пишущей машинке, что и «Шкаф короля» и «Болотная девушка» – две другие книги, написанные мисс Голдринг. После чего Фескью на следующем слушании в суде продолжил перекрестный допрос ответчицы.

– Сейчас доказано вне всякого сомнения, что «Песнь сердца» написали именно вы, – сказал он. – Признаете ли вы теперь, что вы знакомы в настоящее время и были знакомы прежде с истцом, мистером Локхартом Флоузом?

Мисс Голдринг начала отчаянно отрицать это, но Фескью остановил ее.

– Пока вы не совершили преступления, давая ложные показания, – сказал он, – хочу попросить вас ознакомиться с данными под присягой показаниями мистера Флоуза, что вы приглашали его в свой дом на чай и угощали его ментоловым ликером.

Со своего свидетельского места мисс Голдринг смотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Откуда вам это известно? – спросила она.

Фескью улыбнулся и посмотрел на судью и присяжных.

– Мистер Флоуз рассказал мне вчера об этом под присягой, – весело ответил он.

Мисс Голдринг качала головой.

– О ментоловом ликере? – слабым голосом спросила она.

– Нет, это истец рассказал мне в частном порядке, – ответил Фескью. – Но вы, я полагаю, пьете ментоловый ликер? Мисс Голдринг кивнула с несчастным видом.

– Да или нет? – потребовал Фескью.

– Да, – ответила мисс Голдринг. Сидевшие ниже нее Виддершинс и Шортстэд прикрыли глаза рукой. Фескью продолжил разгром дальше. – Верно ли, что у вас в спальне лежит ковер голубого цвета с вкраплениями золотого, что ваша кровать имеет форму сердца, что рядом с ней стоит торшер с розовато-лиловым, в складочку, абажуром и что вашу кошку зовут Пинки? Верно все это или нет?

В достоверности всего сказанного можно было не сомневаться. Выражение лица мисс Голдринг говорило об этом безо всяких слов. Но у мистера Фескью был заготовлен и смертельный удар.

– И наконец, верно ли, что вы держите собаку чау-чау, по кличке Блоггс, с единственной целью не допустить того, чтобы в ваш дом кто-нибудь мог зайти без вашего разрешения или в ваше отсутствие?

Необходимости в ответе опять-таки не было. Все факты, сообщенные Фескью, соответствовали действительности: адвокат узнал обо всем этом от Локхарта, а тот, в свою очередь, – от Джессики.

– Так что, – продолжал Фескью, – без вашего разрешения мистер Флоуз не смог бы заявить под присягой, что, когда вы пригласили его к себе в дом, вы сделали это исключительно по собственной воле и с намерением соблазнить его, а не сумев добиться этой цели, вы, преднамеренно и заранее обдумав свои преступные намерения, попытались разрушить его брак, репутацию и лишить его средств к существованию, изобразив его в вашем романе как вора, извращенца и убийцу. Так все это или не так?

– Нет, – закричала мисс Голдринг, – не так! Я никогда не приглашала его к себе. Я никогда... – Она запнулась, и это означало катастрофу. У нее в постели побывало немало молодых людей, но...

– У меня больше нет вопросов к свидетельнице, – сказал мистер Фескью и сел.

В своем заключительном слове судья Пламмери подтвердил свою репутацию человека резкого и беспристрастного. Представленные в суде доказательства и поведение мисс Голдринг как на скамье свидетелей, так и вне ее не оставили у судьи сомнений в том, что она лжет, что она проститутка и в обычном, и в литературном смыслах этого слова и что она преднамеренно и из преступных побуждений сделала все то, о чем говорил адвокат Фескью. Присяжные заседали всего пару минут и постановили считать факт клеветы доказанным. На основании их решения судья посчитал обоснованной оценку истцом масштабов нанесенного ему личного и финансового ущерба. С учетом инфляции, которая в настоящее время находится и в будущем будет находиться на уровне восемнадцати процентов, размеры компенсации в пользу истца должны составить порядка одного миллиона фунтов стерлингов. Сверх того, продолжал судья, он направляет материалы по данному делу генеральному прокурору в надежде, что ответчице будет предъявлено обвинение в лжесвидетельстве. Мисс Женевьева Голдринг упала в обморок. Мистер Шортстэд не помог ей подняться.

Вечером того дня, когда судья огласил свое решение, в конторе «Гиблинг и Гиблинг» был праздник.

– Миллион фунтов плюс судебные издержки! Целый миллион! Самая большая компенсация, которая когда-либо присуждалась по делам о клевете. И с судебными издержками! Боже правый, пусть бы они еще обжаловали это решение! Только бы они его обжаловали! – радовался Гиблинг-старший.

Но мисс Голдринг не собиралась ничего обжаловать. Компания, страховавшая коммерческие операции Шортстэда, связалась с ним немедленно после объявления решения суда и предупредила, что намерена предъявить ему и мисс Голдринг встречный иск на всю сумму, какую им придется выложить, до последнего пенни.

Локхарт и Джессика, сидя дома на Сэндикот-Кресчент, ни на секунду не усомнились в своей правоте. – Какая мерзкая баба! – сказала Джессика. – И подумать только, что когда-то я любила ее книжки. А в них, оказывается, одна ложь.

Локхарт кивнул, соглашаясь.

– Теперь мы можем начать продавать дома, – сказал он. – После всего этого скандала мы не можем оставаться жить в этом районе.

На следующий день вдоль домов по Сэндикот-Кресчент стали ставить щиты со словами: «Продается», а Локхарт, почувствовав себя в финансовой безопасности, решил вскрыть те письма, что отдала ему мисс Дейнтри.

Глава шестнадцатая

Он распечатывал эти письма, соблюдая приличествующий столь важному :событию церемониал, и смутно понимая, что искушает тем самым судьбу. «Бумага и чернила не принесут тебе добра», – нагадала ему старая цыганка. Правда, в случае с романом мисс Голдринг ее предсказание не оправдалось. Но, снова и снова возвращаясь к ее словам, Локхарт каким-то образом чувствовал, что скорее всего они относятся именно к письмам, которые кто-то писал его уже умершей тогда матери. К письмам, а не к чему-либо иному. Не случайно же он получил их от мисс Дейнтри в тот же самый день и даже час, когда выслушивал и гадание цыганки: Локхарт считал, что здесь было нечто большее, нежели случайное совпадение. Ему было бы весьма трудно объяснить, почему так происходит, но где-то в глубинах его сознания таились еще остатки тех суеверий, в которые верили его далекие предки в те времена, когда предупреждения, полученные от цыганок, воспринимались более чем серьезно. К тому же цыганка оказалась права в других ее предсказаниях. Смерти произошли, – правда, их оказалось гораздо больше, чем три, о которых она говорила. Совершенно точно сбылось ее предсказание в отношение пустой могилы. Останкам покойной миссис Симплон не нужна была уже никакая могила. А слова цыганки о повешенном на дереве – что они могли означать? Полицейский инспектор, конечно, болтался на дереве, но не в том трагическом смысле, о котором явно говорила старуха. И наконец, она что-то упоминала о даре самого Локхарта. «Пока ты не обратишься вновь к своему дару». Возможно, эти слова следовало отнести к тому миллиону, что они получили как возмещение ущерба, нанесенного клеветой? Но Локхарт сомневался в этом. Цыганка имела в виду какой-то иной дар, не деньги.

Тем не менее Локхарт набрался мужества и вскрыл все письма, одно за другим, начав с того, что было датировано годом его рождения и пришло из Южной Африки, и кончив самым последним, присланным из Аризоны в 1964 году. Автору писем пришлось немало попутешествовать за свою жизнь, и Локхарт вскоре понял причину этого. Гросвенор К. Боскомб был инженером-бурильщиком, и работа кидала его в разные уголки земного шара в поисках драгоценных металлов, нефти, газа, угля – всего того, что Земля тысячелетиями пыталась сокрыть поглубже и что современная наука и техника позволяли открыть. Мисс Дейнтри была права. Возможно, в своей профессии он добился немалых успехов. В последнем своем письме – том самом, что было отправлено из Аризоны и в котором он сообщал о своей предстоящей женитьбе на мисс Фейбе Таррент, – он упоминал также, что нашел очень богатое газовое месторождение. Но каких бы высот ни достиг он в горно-инженерном деле, писать письма Гросвенор К. Боскомб совершенно не умел. В них не было ни тени той страсти или хотя бы тех чувств, которые ожидал встретить Локхарт. Не было в них и ни малейшего намека на то, что позволило бы заподозрить автора этих писем в его отцовстве. Мистер Боскомб писал исключительно о трудностях, с которыми связана его профессия, и об одолевавшей его скуке. В письмах, разделенных между собой годами, он в совершенно одинаковых выражениях описывал закаты солнца в пустынях Намибии, Саудовской Аравии, Ливии или же в Сахаре. По мере чтения писем Локхарт как бы сам торил путь! через все крупнейшие пустыни мира. Этот и без того непростой процесс еще более затрудняла неспособность Боскомба правильно – или хотя бы одинаково – писать любое слово, в котором было больше четырех слогов. Так, Саудовская Аравия могла выглядеть как дюжина разных мест – от Саудовской Орбии до Саадской Айраббеи. Единственное слово; которое он писал правильно, было «тоска», и оно удивительно точно подходило для характеристики писем и, по-видимому, их автора. Гросвенор К. Боскомб был скучен независимо от того, куда заносила его судьба. Весь мир представлялся ему чем-то вроде одной гигантской подушечки для игл, в которую он и вгонял свои невероятно длинные, полые внутри иглы-буры. Единственным моментом, когда у него прорезалось нечто отдаленно похожее на страсть, был тот, когда он и его ребята – кем бы они ни были – натыкались под землей на нечто сильно сжатое, и оно «выдавало фонтан». Это выражение встречалось в письмах несколько реже упоминаний о закатах, что позволяло сделать вывод: пустых скважин оказывалось на пути Боскомба в конечном счете гораздо больше, нежели чем-то полезных. Но все же им «выдавало фонтан» достаточно часто, а скважина, пробуренная ими в Драй-Боунз, в Аризоне, по словам самого мистера Боскомба, «сдилола миня адним ис щасливчеков, у каторох денех стока, што мошно всю луну аштукотурить». Отсюда Локхарт заключил, что его несостоявшийся отец был человеком богатым, но лишенным воображения. Локхарт твердо знал, как сам он поступит со своими деньгами, и оштукатуривание ими луны не фигурировало в его планах. Он намеревался найти своего отца, лишить старую миссис Флоуз права владения какой бы то ни было частью имения; и, если бы Боскомб на самом деле оказался его отцом, он, в полном соответствии с волей своего деда, лупил бы его до тех пор, пока жизнь Боскомба не повисла бы на ниточке.

Прочтя все письма, Локхарт позволил посмотреть их и Джессике.

– Похоже, у него была не слишком интересная жизнь, – сказала та. – Все, о чем он пишет, – это пустыни, закаты и собаки.

– Собаки? – удивился Локхарт. – Я этого как-то не заметил.

– Да вот, в конце каждого письма. «Пере дай маи приветы сваму атцу и сабакам рат был са фсеми вами позна комица Всигда твой Грос». И вот тут еще он пишет о том, что «ошень лупит сабак».

– Ну что ж, это приятно, если он любит собак, – сказал Локхарт. – Если бы он на самом деле оказался моим отцом, у нас было бы хоть что-то общее. Закаты меня никогда особенно не интересовали. Вот собаки – это иной коленкор.

Как бы соглашаясь с последними словами, на ковре перед огнем умиротворенно похрапывал бультерьер, принадлежавший раньше полковнику Финч-Поттеру. Подобранный Локхартом, он, в отличие от своего бывшего владельца, легко пришел в себя после пережитой ночи страстей. И пока полковник вел юридические бои, писал своему депутату парламента, требуя, чтобы его выпустили из психиатрической больницы, его собака с удовольствием освоилась в новом доме. Локхарт относился к нему с благодарностью. Бультерьер сыграл крайне ответственную роль в освобождении Сэндикот-Кресчент от нежеланных жильцов, и теперь Локхарт окрестил его Вышибалой.

– Думаю, мы всегда сможем заманить этого Боскомба сюда, предложив ему какую-нибудь сверхъестественную собаку с прекрасной родословной, – подумал вслух Локхарт.

– А зачем тебе надо заманивать его сюда? – спросила Джессика. – С теми деньгами, что у нас теперь есть, мы можем позволить себе самим слетать к нему в Америку.

– Даже за все эти деньги я не смогу купить себе свидетельство о рождении, а без этого мне не дадут паспорт, – ответил Локхарт, который не забыл, как в конторе службы социального страхования его убеждали в том, что он не существует. А кроме того, он еще собирался воспользоваться теми преимуществами, которые давало его официальное положение, в других целях. Коль скоро государство не собиралось помогать ему, когда он нуждался в такой помощи, он не видел никаких оснований для того, чтобы платить государству хотя бы пенс в виде налога. В конце концов, в официальном несуществовании были и свои положительные моменты.

По мере того как один за другим проходили зимние месяцы, деньги на счетах молодых Флоузов неуклонно прибавлялись. Компания, страховавшая операции издательства Шортстэдов, перевела миллион фунтов стерлингов на счет Локхарта в один из банков Сити, откуда часть денег была переведена на счет Джессики в Ист-Пэрсли. Объявления о продаже домов постепенно исчезали, и Сэндикот-Кресчент обживали новые жильцы. Локхарт рассчитал свою кампанию по выживанию прежних съемщиков с великолепной финансовой точностью. Собственность поднималась цене, и потому каждый из домов пошел не меньше, чем за пятьдесят тысяч фунтов. К Рождеству на счете Джессики было уже 478 тысяч фунтов, но уважение к ней главы местного банка поднялось даже еще выше. Управляющий банком предложил ей свои консультации и, в частности, посоветовал вложить во что-нибудь деньги, лежащие на ее счету. Локхарт категорически заявил, чтобы она не делала подобной глупости. У него были свои планы в отношении этих денег, не имевшие ничего общего с какими-либо акциями или ценными бумагами. Кроме того, управляющий банком весьма досконально разъяснил Джессике, какой налог на приращение капитала придется ей заплатить, а Локхарт вообще не собирался этого делать. Многозначительно улыбаясь, он стал подолгу возиться в их домашней мастерской. Это позволяло скоротать время, особенно в тот период, когда шла продажа домов. К тому же после того как он весьма преуспел на чердаке в доме Вильсонов, Локхарт всерьез увлекся радиоделом и научился тут многому. Он даже купил все необходимые детали для стереосистемы, а потом сам соорудил ее. Он что-то придумывал и мастерил с таким же энтузиазмом, с каким его дед занимался выведением гончих. В результате очень скоро весь дом номер 12 оказался оборудован таким образом, что Локхарт, переходя из комнаты в комнату, мог при помощи карманного устройства включать одни громкоговорители и выключать другие, и таким образом повсюду, куда бы он ни шел, его сопровождала музыка. Он буквально помешался на магнитофонах, и у него их была масса – от самых маленьких, на батарейках, до огромных, специально сконструированных, с барабанами диаметром в целый ярд, которые вмещали столько пленки, что могли непрерывно играть на протяжении двадцати четырех часов, а затем сами перематывали пленку и начинали снова – и так до бесконечности.

Локхарт мог сутки напролет проигрывать свои записи. Но точно так же он мог сутки напролет и записывать, причем независимо от того, в какой комнате находился. Время от времени он вдруг разражался странными песнями о крови, битвах, драках за скот – песнями, которые удивляли его самого, были совершенно неуместны на Сэндикот-Кресчент и, казалось, появлялись сами откуда-то изнутри, без всякого его участия. В голове у него постоянно звучали какие-то слова, и все чаще он ловил себя на том, что говорит на каком-то трудноразличимом диалекте, мало похожем даже на весьма специфический говор Северного Тайна. Вместе со словами приходил и ритм, и из всего этого возникала какая-то дикая музыка, напоминающая завывание ветра в трубе во время сильной бури. В этой музыке не было ни жалости, ни сострадания, ни милосердия, как не было их ни в ветре, ни в других явлениях природы; только грубая, обнаженная красота, силой переносившая его из того реального мира, в котором он находился физически, в какой-то другой, в котором он на самом деле существовал. Где он существовал? Это было какое-то странное ощущение: чувствовать, что у тебя есть еще какое-то бытие – как если бы один из его предков, ярый проповедник опоры на самого себя и преклонения перед героями, вдруг стал бы смиренным прихожанином какой-нибудь местной церкви.

Однако ум Локхарта занимали не столько эти сложности, сколько те практические проблемы, с которыми он сталкивался; а странные слова и дикая музыка возникали лишь временами, обычно когда он чувствовал себя не в своей тарелке. Надо признать, он все чаще испытывал ощущения, которые наверняка вызвали бы презрение и осуждение со стороны его деда, большого поклонника того из Фаулеров, чья великая работа «Употребление и самоунижение» была настольной книгой старика по вопросам мастурбации. На Локхарте постепенно начали сказываться стрессы, вызываемые его нежеланием вторгаться в плоть своей ангелоподобной Джессики. И когда он возился в мастерской, что-нибудь припаивая или конструируя, сознание его терзали сексуальные фантазии. В них было нечто столь же пещерное, доисторическое, как и в тех первобытных лесах, что мерещились Вышибале в ту ночь, когда его напичкали наркотиком. Вместе с такими фантазиями приходило и чувство вины. Случались даже моменты, когда он готов был уступить своему желанию, но Локхарт отбрасывал от себя подобные мысли и отдавался своим занятиям с тем же упоением, с каким когда-то стрелял овец. Это было плохим лекарством, но пока что оно действовало. Когда-нибудь, когда он станет хозяином Флоуз-Холла, владельцем пяти тысяч акров земли, у него появятся и дети; но только тогда, и не раньше. А пока что он и Джессика будут вести целомудренный образ жизни, а при необходимости прибегать к вибраторам и ручным приемам. Рассуждения Локхарта были примитивны, но они шли от ощущения, что ему еще только предстоит определить свою судьбу; и, пока этот момент не пришел, он остается как бы нечистым.

Момент драматического поворота судьбы пришел раньше, чем Локхарт ожидал. В конце декабря раздался телефонный звонок. Это был Балстрод, звонивший из Гексама.

– Мальчик мой, – сказал он мрачно и уныло, – у меня плохие новости. Твой отец, я хочу сказать – твой дед, опасно болен. Доктор Мэгрю считает, что надежды на его выздоровление очень мало. Думаю, тебе надо немедленно приехать.

Локхарт отправился в путь на своем новеньком «ровере», в душе своей уже приговорив старую миссис Флоуз к смерти. Заливавшуюся слезами Джессику он оставил дома.

– Неужели я ничем не смогу помочь? – спрашивала она, но Локхарт отрицательно качал в ответ головой. Если дед помирал из-за каких-либо козней старой миссис Флоуз, то присутствие ее дочери могло только помешать Локхарту осуществить его планы в отношении старой ведьмы. Но едва он въехал через мост в ворота Флоуз-Холла, как. узнал от Додда, что старик упал. Произошло это, конечно, не по его собственному желанию, но по крайней мере и не вследствие каких-нибудь происков его жены, которая в тот момент находилась в огороде. За последнее Додд ручался головой.

– Не поскользнулся ли он на какой-нибудь банановой шкурке? – спросил Локхарт.

– Нет, – ответил Додд. – Он поскользнулся у себя в кабинете и, падая, ударился головой о ведро с углем. Я услышал, как он упал, и перенес его наверх.

Локхарт поднялся на второй этаж и, отметя прочь все причитания миссис Флоуз словами «Замолчи, женщина!», вошел в спальню деда. Старик лежал в постели, рядом с ним сидел доктор Мэгрю, щупая его пульс.

– Сердце у него достаточно сильное. Меня тревожит его голова. Надо бы проверить на рентгене, нет ли у него трещины в черепе, но я боюсь везти его по разбитой дороге, – сказал врач. – Доверимся Всевышнему и силам самого организма.

Как бы желая продемонстрировать эти силы, старый Флоуз открыл налитые злобой глаза, обозвал доктора Мэгрю негодяем и конокрадом, после чего глаза его снова закрылись, и он опять погрузился в состояние комы. Локхарт, Мэгрю и Додд спустились вниз.

– Он может умереть в любой момент, – сказал доктор, – но может и оставаться в таком состоянии еще долгие месяцы.

– Хотелось бы надеяться именно на последнее, – проговорил Додд, многозначительно посмотрев на Локхарта, – он не может умереть, пока не найден отец. – Локхарт согласно кивнул. У него в мозгу сидела та же самая мысль. В тот же вечер, после того как уехал доктор Мэгрю, пообещав вернуться утром, Локхарт и Додд вдвоем, без миссис. Флоуз, совещались на кухне.

– Прежде всего надо сделать так, чтобы эта женщина и близко к нему не подходила, – сказал Додд. – Она придушит его подушкой при первой же возможности.

– Запрем ее в комнате и будем открывать, только чтобы покормить, – ответил Локхарт.

Додд исчез и вернулся через несколько минут со словами, что ведьма закрыта в ее конуре;

– Он не должен умереть, – встретил его Локхарт.

– Это уже от Бога зависит, – ответил Додд, – ты же слышал, что сказал врач.

– Слышал. Но все равно повторяю: он не должен умереть.

Взрыв раздавшихся сверху громких проклятий показал, что пока еще старый Флоуз оправдывает их надежды.

– Время от времени он так кричит. И проклинает всех на свете.

– Вот как? – ответил Локхарт. – Ты дал мне хорошую идею.

На следующее утро, еще до того, как приехал доктор Мэгрю, Локхарт поднялся и укатил по разбитой дороге в Гексам, а оттуда в Ньюкастл. Он провел там весь день, заходя в магазины, торгующие радиоаппаратурой и деталями, и вернулся, доверху нагруженный покупками.

– Как он? – спросил Локхарт, когда вместе с Доддом они заносили коробки в дом.

– Так же. То спит, то орет. Но доктор говорит, что надежды мало. И старая сука тоже стала подавать голос. Я сказал ей, чтобы она заткнулась, а то останется без еды.

Локхарт распаковал магнитофон и вскоре уже сидел у. кровати старика, а дед орал в микрофон свои проклятия.

– Гнусные свиньи, затаившиеся негодяи, шотландские выродки! – выкрикивал он. Локхарт получше закрепил микрофон у него на шее. – Я больше не потерплю ваших приставаний и подглядываний! И уберите этот чертов стетоскоп с моей груди. Присосались как пиявки, сволочи! У меня не сердце болит, а голова.

Всю ночь напролет старик поливал этот продавшийся дьяволу мир и его несправедливости, а Локхарт и Додд по очереди включали и выключали магнитофон и меняли пленку.

В эту ночь выпал снег, и дорога, ведущая через Флоузовское болото, стала непроходимой. Додд подбрасывал уголь в горевший в спальне камин, и его огонь старый Флоуз принял за пламя ада. Соответственно изменился и его язык, ставший еще более грубым. Что бы там ни происходило, он не собирался мирно спускаться в мрачное подземное царство, относительно которого столько раз высказывал неверие в его существование.

– Я вижу тебя, черт! – кричал старик. – Клянусь Люцифером, я тебя за хвост-то поймаю. Проваливай отсюда!

Но время от времени он вдруг внезапно перескакивал на что-то другое.

– Добрый день, мадам! – заявлял он бодро. – Сегодня прекрасная погода для охоты. Не сомневаюсь, что гончие легко возьмут след. Эх, быть бы мне снова молодым, как бы я промчался верхом за своей стаей!

С каждым днем старик все больше слабел и мысли его все чаще обращались к религии.

– Не верю я в Бога, – бормотал он, – но если Бог все же есть, то, сотворяя мир, этот старый дурак натворил черт-те что. Старый Добсон, каменщик из Бэлси, и тот бы сделал лучше, хотя он был не ахти какой мастер, несмотря на то, что греки учили его, как надо строить Флоуз-Холл.

Сидевший около магнитофона Локхарт выключил его и спросил, кто такой был Добсон, но мистер Флоуз вновь переключился на сотворение мира. Локхарт снова включил магнитофон.

– Боже, Боже, Боже, – бормотал старик, – если эта свинья не существует, Богу должно быть стыдно за это, и это единственное кредо, которого должен придерживаться человек. Действовать таким образом, чтобы Богу было стыдно за то, что он не существует. Между ворами больше чести и честности, чем среди молящихся Богу лицемеров, у которых в руках Библия, а в сердце – только жажда выгоды. Я не ходил в церковь пятьдесят лет. Ну, может быть, только разок-другой на похороны. Я и сейчас не пойду. Пусть уж лучше меня заколотят в бочку, как этого еретика-утилитариста Бентама, чем похоронят с моими проклятыми предками.

Локхарт отметил про себя эти слова старого Флоуза. Он, однако, не обращал никакого внимания на жалобы миссис Флоуз, что они не имеют права запирать ее в комнате и что там скопилось уже по колено нечистот. Локхарт поручил Додду передать ей рулон туалетной бумаги и сказать, чтобы она выбрасывала содержимое своего горшка в окно. Так миссис Флоуз и поступила к несчастью для Додда, который в это время проходил внизу. После чего Додд стал обходить это окно далеко стороной и два дня не давал миссис Флоуз есть.

Снег продолжал идти, старый Флоуз по-прежнему проклинал всех и вся, особенно ругая доктора Мэгрю, не дававшего ему покоя, – тогда как на самом деле ему досаждал не врач, но Локхарт или Додд с магнитофоном. Он обрушивал свои распаленные проклятия и на голову Балстрода, выкрикивая, что не желает никогда больше видеть этого паразита-сутяжника. Последнее пожелание вполне могло сбыться, учитывая, что из-за снегопадов Балстрод не мог добраться до Флоуз-Холла.

В перерывах между подобными вспышками он спал, и жизнь медленно, но неотвратимо уходила из него. Локхарт и Додд сидели на кухне, глядя на огонь, и строили планы на случай его неизбежного конца. На Локхарта особенно сильное впечатление произвело неоднократно выраженное стариком нежелание быть похороненным. Додд, со своей стороны, обратил внимание на то, что если исходить из отношения старика к пламени камина в его комнате, то можно предположить, что он не желал быть и кремированным.

– Либо одно, либо другое, – сказал как-то Додд в один из таких вечеров. – Пока стоят холода, он продержится. Но сомневаюсь, что летом соседство с ним будет приятно.

Решение нашел Локхарт. Произошло это как-то вечером, когда он стоял в нижней части башни, разглядывая покрытые пылью стяги и развешанные по стенам головы зверей и старинное оружие. И когда в холодный предрассветный час старый Флоуз, пробормотав последнее проклятие миру, отошел из него, Локхарт был к этому уже готов.

– Держи магнитофоны включенными, – сказал он Додду, – и не пускай к нему никого.

– Но он уже ничего больше не скажет, – ответил Додд. Локхарт переключил магнитофон с записи на воспроизведение, и голос старого Флоуза продолжал разноситься по дому как будто уже с того света. Показав Додду, как менять кассеты, чтобы избежать слишком частых повторений одного и того же, Локхарт вышел из дому и направился прямиком через болота к Томбстоун-Ло – Могильному Камню – и дому мисс Дейнтри в Фэарспринге. Дорога заняла у него больше времени, чем он рассчитывал. Снег лежал глубокий, а сугробы, которые намело вдоль каменных стен, были еще глубже, так что только после полудня он съехал по склону холма к ее дому. Мисс Дейнтри приветствовала его в своей обычной грубоватой манере.

– Думала, я тебя уже больше не увижу, – сказала она, когда Локхарт уселся отогреваться у плиты на кухне.

– А вы меня и не видели, – ответил Локхарт. – Меня тут не было, и я не брал у вас машину на пару дней. Мисс Дейнтри недоверчиво поглядела на него.

– То и другое не правда, – сказала она. – Ты здесь, а машину я тебе не дам.

– Так сдайте напрокат. Двадцать фунтов в день с условием, что она никогда не покидала вашего гаража и что я тут не был.

– Договорились, – ответила мисс Дейнтри. – Еще чего-нибудь нужно?

– Потрошителя, – сказал Локхарт. Мисс Дейнтри оцепенела.

– Это я не могу. А потом, подумай о жене.

– Да нет, того, что потрошит животных и набивает чучела. И, желательно, живет как можно дальше отсюда. Мисс Дейнтри вздохнула с облегчением:

– Так тебе нужен таксидермист. Есть один отличный в Манчестере. Но я о нем знаю только понаслышке.

– Отныне вы о нем вообще ничего не знаете, – сказал Локхарт, записывая адрес, – беру с вас в том слово. – Он положил на стол стофунтовую бумажку, мисс Дейнтри согласно кивнула.

В этот вечер мистер Таглиони, таксидермист и специалист по длительному сохранению, трудился над чучелом Оливера, недавно сдохшего любимого пуделя некоей миссис Причард. Его работу прервал стук в дверь. На улице перед входом, в уже сгустившейся темноте стоял высокий человек, лицо которого трудно было разглядеть из-за высоко замотанного шарфа и опущенного козырька шапки.

– Здравствуйте, – сказал Таглиони, – могу вам чем-нибудь помочь?

– Быть может, и сможете, – ответил незнакомец. – Вы один живете?

Таглиони кивнул, слегка занервничав. Одной из отрицательных сторон его профессии было то, что редкая женщина согласилась бы делить дом с мужчиной, добывающим себе средства к существованию потрошением трупов и набиванием чучел.

– Мне сказали, что вы отличный таксидермист, – незнакомец протиснулся мимо Таглиони в коридор.

– Это так, – с гордостью произнес Таглиони.

– Вы любое чучело можете сделать? – В вопросе пришедшего прозвучала нотка скептицизма.

– Какое угодно, – ответил Таглиони. – Рыбы, лисицы, домашней птицы, фазана. Назовите что хотите, и я это вделаю. Локхарт назвал.

– Бенвенуто Челлини! – поразился Таглиони, переходя от удивления на родной язык. – Мама мия, вы это что, Серьезно?!

Локхарт подтвердил, что совершенно серьезно. Вытащив из кармана пальто огромный револьвер, он направил его на Таглиони.

– Но это же незаконно! Это неслыханно! Это... Револьвер уперся ему в живот.

– Я сказал, что надо набить, и ты набьешь, – проговорила закутанная фигура. – Даю тебе десять минут на сбор инструмента и всего необходимого, и мы едем.

– Надо выпить, – сказал Таглиони, и в него насильно влили полбутылки бренди. Через десять минут таксидермист, с завязанными глазами, пьяный и вроде бы немного тронувшийся, был погружен на заднее сиденье машины мисс Дейнтри и увезен на север. К трем часам утра машина была уже спрятана на заброшенном заводике по обжигу извести неподалеку от Блэк-Покрингтона, а прямо через болота шагал высокий, одетый в темное человек, через плечо у которого был переброшен бесчувственный Таглиони. В четыре часа утра они достигли Флоуз-Холла. Локхарт отпер винный погреб и положил таксидермиста на пол. Додд не спал и был наверху.