Текст книги "Флоузы"

– Локхарт, милый, я бы ни за что на свете не хотела пропустить сегодняшний день, – сказала Джессика, когда они поднялись на верхушку холма. – Твой дед – очаровательнейший старик.

Локхарт скорее охарактеризовал бы своего деда каким-нибудь иным прилагательным, а миссис Флоуз, которая, смертельно бледная, сидела у себя в комнате, наверное, воспользовалась бы словом, прямо противоположным по значению. Но ни первый, ни вторая не высказали своего мнения вслух. Локхарт промолчал потому, что Джессика была его возлюбленным ангелом и ее точка зрения не подлежала сомнениям и обсуждению, а миссис Флоуз потому, что ей некому было что-либо высказывать. Мистер Балстрод и доктор Мэгрю сидели в это время вместе со старым Флоузом за столом из красного дерева, потягивали портвейн и вели ту философскую дискуссию, к которой предрасполагало их то общее, что было в их прошлом и в их взаимоотношениях.

– Я не одобряю ваш тост за здоровье Смерти, – говорил доктор Мэгрю. – Он противоречит данной мною клятве Гиппократа; а кроме того, как вообще можно пить за здоровье того, что по самой своей природе несовместимо ни с каким здоровьем?

– А вы не путаете здоровье с жизнью? – спросил Балстрод. – Говоря «жизнь», я имею в виду то основополагающее, что отделяет ее от не-жизни. Закон природы таков, что все живое рано или поздно умирает. Надеюсь, сэр, вы не станете этого отрицать.

– Я не могу отрицать то, что верно, – ответил Мэгрю. – Но, с другой стороны, я сомневаюсь, что умирающего человека можно назвать здоровым. При всем моем огромном опыте практического врача я не могу припомнить случая, чтобы мне довелось присутствовать у смертного одра здорового человека.

Флоуз постучал по своему стакану, чтобы заполучить одновременно и графин, и внимание беседующих.

– Полагаю, мы игнорируем такой фактор, как смерть, не вызываемая естественными причинами, – сказал он, подливая себе в стакан. – Вы, несомненно, знаете задачку о мухе и паровозе. Совершенно здоровая муха летит со скоростью двадцать миль в час в направлении, прямо противоположном тому, в котором со скоростью шестьдесят миль движется паровоз. Паровоз и муха сталкиваются, и муха мгновенно погибает. Но в процессе своей смерти муха перестает двигаться вперед со скоростью двадцагь и начинает двигаться назад со скоростью шестьдесят миль. Так вот, сэр, если муха остановилась, а потом начала движение в обратном направлении, то разве не вправе мы предположить, что паровоз тоже должен был приостановиться, пусть на миллионную долю секунды. Но для нашего разговора гораздо существеннее иное: разве не вправе мы сделать вывод, что муха умерла здоровой?

Балстрод подлил себе еще портвейна и задумался над задачкой, доктор же энергично ввязался в продолжение спора:

– Я не инженер и не знаю, останавливался ли локомотив на миллионную долю секунды, или же нет. Тут я полагаюсь на ваше суждение. Но в любом случае муха в эту миллионную долю находилась в крайне нездоровом состоянии. Чтобы понять это, давайте соотнесем это мгновение с ожидаемой продолжительностью жизни мухи. Естественная продолжительность жизни мухи, насколько я знаю, ограничена одним днем, тогда как у человека она около семидесяти лет – я не говорю о присутствующих. То есть сознательная жизнь мухи должна насчитывать около 86 400 секунд, тогда как у человека с момента рождения до момента смерти проходит порядка 2 107 000 520 секунд. Судите сами, сколь разное значение имеет одна миллионная доля секунды в жизни мухи и в жизни человека. То, что нам представляется всего лишь одной миллионной секунды, в жизни мухи значит примерно столько же, что пять с половиной минут могут значить в жизни человека. Такого времени вполне достаточно, чтобы состояние человека можно было определить как нездоровое.

Разделавшись таким образом с задачкой о мухе и опустошив свой стакан, доктор Мэгрю выпрямился в кресле с видом победителя.

Теперь очередь была за Балстродом, который подошел к проблеме с юридической стороны.

– Возьмем пример смертной казни, – сказал он. – Наша правоохранительная система всегда больше всего гордилась тем, что на виселицу попадали только те, кто заслуживал быть повешенным. Но тот, кто заслуживал быть повешенным, обычно бывал здоровым человеком, а поскольку смерть при повешении наступает мгновенно, можно сказать, что убийцы умирали здоровыми.

Но доктора Мэгрю было не так-то легко сбить с толку.

– Все это только словесные упражнения, сэр, не более. Вы говорите, что убийца, которого отправляют на виселицу, заслуживает повешения. А я считаю, что ни один человек, совершивший убийство, не имеет права жить. Все можно поставить с ног на голову, это зависит только от точки зрения, с которой мы смотрим на предмет.

– Вот именно, – вмешался Флоуз, – с какой точки зрения мы смотрим на что-то? Я могу полагаться только на собственный опыт, более солидных оснований у меня нет; а опыт этот в основном связан с собаками и с их привычками; но все же должен сказать, что на шкале эволюции нам надо бы начинать не с приматов. Обычно говорят: один пес сжирает другого[14]14
  Поговорка, примерно соответствующая русской: «Человек человеку – волк».


[Закрыть]. Тот, кто сказал это первым, не знал собак. Псы не едят других собак. Они живут стаей, а животные, живущие стаями, никогда не бывают каннибалами. В добывании пищи они зависят друг от друга, а такая зависимость порождает общественную мораль – пусть и основанную только на инстинктах, но все же мораль. С другой стороны, у человека нет природной, инстинктивной морали. История доказывает именно это, а история религии – тем более. Если бы человек обладал прирожденной моралью, не возникало бы нужды ни в религии, ни даже в законе. Однако без морали человек не смог бы выжить. Вот вам еще одна задачка, джентльмены: наука разрушает веру в Бога – ту первооснову, из которой произрастает всякая мораль. Наука же снабдила человека средствами самоуничтожения. Короче, мы лишились сейчас того чувства морали, которое предохраняло нас в прошлом от самоистребления; но на будущее у нас есть теперь средства уничтожения друг друга. Нас ждет мрачное будущее, господа, и хочется надеяться, что я его не увижу.

– А какой бы совет, сэр, вы дали грядущим поколениям? – спросил Балстрод.

– Тот же, какой Кромвель дал своим «круглоголовым»[15]15
  Прозвище пуритан, сражавшихся во время гражданской войны в Англии (1642-1652гг.) на стороне Кромвеля и очень коротко стриженных. У их оппонентов («кавалеров») были длинные волосы.


[Закрыть], – ответил Флоуз. – Положиться во всем на Бога и держать порох сухим.

– То есть исходить из предположения, что Бог существует, – заметил доктор Мэгрю.

– Ничего подобного, – возразил Флоуз. – Вера – это одно, а знание – совсем другое. Иначе было бы слишком просто.

– Тогда вы опираетесь на традицию, сэр, – одобрительно произнес Балстрод; – Мне, как юристу, весьма импонирует ваш подход.

– Я опираюсь на свою семью, – сказал Флоуз. – Наследуемость качеств – несомненный факт природы. Еще Сократ говорил: «Познай самого себя». Я бы пошел еще дальше и утверждал бы, что для познания самого себя надо вначале познать своих предков. Вот в чем суть того, что я пытаюсь втолковать ублюдку. Пусть разузнает, кто был его отцом, кто такой его дед и так далее, и тогда он найдет себя.

– А что будет потом, когда он найдет себя? – полюбопытствовал Балстрод.

– Будет самим собой, – ответил Флоуз и заснул.

Глава девятая

Миссис Флоуз, сидевшая в одиночестве наверху, в своей спальне, была вне себя. Второй раз в ее жизни муж надувал ее; и на этот раз действительно были все основания выть и скрежетать зубами. Но, будучи женщиной методического склада характера и хорошо зная, во сколько обошлось бы изготовление новых челюстей, миссис Флоуз вначале вынула зубы и положила их в стакан с водой, а уже потом стала скрипеть деснами. Выть она не стала. Это означало бы дать мужу возможность почувствовать удовлетворение; миссис Флоуз же была убеждена, что он должен пострадать за свои прегрешения. Поэтому она сидела без зубов и обдумывала планы мести. Она понимала, что месть ее должна как-то осуществиться через Локхарта. Если в своем завещании старый Флоуз фактически приговорил ее к безвыездной жизни во Флоуз-Холле, без всяких удобств, то ведь и своего внука он точно так же приговорил к необходимости отыскать отца. Лишь в этом случае мог Локхарт отобрать у нее завещанное ей наследство; если же его розыски не увенчались бы успехом, а старик бы тем временем умер, тогда она смогла бы осуществить во Флоуз-холле все перемены, какие пожелает. Кроме того, и доход от имения был бы тоже ее, и она могла бы тратить его по собственному усмотрению. Она могла бы год за годом накапливать этот доход, прибавляя его к собственным сбережениям, и тогда в один прекрасный день у нее оказалось бы достаточно средств, чтобы уехать и больше сюда не возвращаться. Но все это могло осуществиться только в случае, если бы Локхарт не нашел своего отца. Не дать Локхарту возможности успешно вести розыски – тут миссис Флоуз подумала о деньгах, – и тогда ее собственное положение окажется прочным. Она сумеет сделать так, чтобы не дать Локхарту этой возможности.

Дотянувшись до письменного прибора, она взяла бумагу, ручку и написала короткое и четкое письмо Трейеру, распорядившись немедленно уволить Локхарта из фирмы «Сэндикот с партнером». Запечатав конверт, она отложила его в сторону, чтобы отдать потом Джессике, которая отправила бы его по почте. Еще интереснее получилось бы, если бы Локхарт передал письмо по назначению сам, лично. Миссис Флоуз улыбнулась беззубым ртом и стала размышлять дальше о способах мести; ко времени, когда подкрались сумерки, ее настроение заметно улучшилось. Старик в своем завещании потребовал, чтобы в доме не производились никакие улучшения; она намеревалась жестко придерживаться каждой буквы этого условия. Никаких улучшений. Напротив, пока он еще жив, будет все наоборот. Окна везде будут открыты, двери не заперты, еда только холодная, сырые постели станут еще более влажными; и все это до тех пор, пока ее помощь немощам возраста не ускорит наступление естественного конца. Старик после подписания завещания поднял тост за Смерть. Что ж, очень кстати. Смерть придет гораздо раньше, чем он ожидает. Да, действовать надо было именно так: любой ценой затягивать розыски, которые станет вести Локхарт, и одновременно приближать смерть мужа; тогда она сможет оспорить завещание, а еще лучше перекупить Балстрода, чтобы тот переписал его условия. Надо будет прощупать адвоката на этот счет. А пока нужно при всех обстоятельствах сохранять хорошую мину.

Локхарт был не меньше миссис Флоуз расстроен содержанием завещания. Сидя вместе с Джессикой на одном из Флоузовых холмов, он вовсе не разделял ее романтического взгляда на свое внебрачное происхождение.

– Я не знал, что незаконнорожденный означает, что у меня нет отца, – объяснял он Джессике. – Я думал, это просто прозвище, которое он мне дал. Он всегда называл всех людей ублюдками.

– Но разве ты не видишь, как это здорово? – говорила Джессика. – Получается что-то вроде игры «Найди отца». А когда ты его разыщешь, то получишь все имение, и мы сможем приезжать и жить тут.

– Не так-то просто будет разыскать того отца, который знает, что, как только он в этом признается, его станут пороть, пока жизнь его не повиснет на ниточке, – ответил практичный Локхарт, – а кроме того, я даже не знаю, как и с чего начинать.

– Ну, по крайней мере, ты знаешь, когда родился, и тебе надо всего лишь узнать, в кого тогда была влюблена твоя мать.

– А как мне узнать, когда я родился?

– Глупый, посмотри свое свидетельство о рождении, – ответила Джессика.

– У меня его нет, – пояснил Локхарт, – дед не пожелал меня регистрировать. Из-за этого у меня масса неудобств. Трейер, например, не мог из-за этого оплачивать мою медицинскую страховку. Это одна из причин, по которой он не разрешал мне ходить на работу. Он говорил, что с юридической точки зрения меня не существует, и еще говорил, что лучше бы меня не существовало и на самом деле. Я не смогу голосовать, не смогу служить в армии, входить в состав присяжных в суде, мне даже не дадут паспорта.

– Но, дорогой, что-то же ты можешь сделать, – возразила Джессика. – Например, если ты найдешь отца, это даст тебе возможность получить свидетельство о рождении. Почему бы тебе не поговорить обо всем этом с мистером Балстродом? Мне он кажется очень приятным человеком.

– Кажется, – мрачно сказал Локхарт, – всего лишь кажется.

Когда солнце над полигоном стало клониться к закату, Локхарт и Джессика, взявшись за руки, возвратились домой. Тут они увидели Балстрода, внимательно изучавшего передок их «рейнджровера».

– Похоже, вы с кем-то столкнулись, – скорее констатировал, чем спросил он.

– Да, – ответила Джессика, – мы зацепили маленькую машину.

– Вот как? – удивился Балстрод. – Маленькую машину? А вы сообщили в полицию об этом инциденте? Локхарт отрицательно покачал головой:

– Зачем?

– Вот как? – снова удивился Балстрод, и его интонация стала еще более официальной. – То есть вы просто ударили небольшую машину и удрали? А что сказал обо всем этом владелец той машины?

– Я его не спрашивал, – ответил Локхарт.

– А полиция гналась за нами, – добавила Джессика. – Но Локхарт поступил очень мудро: он поехал прямо через изгороди и по полям, и они нас не догнали.

– Через изгороди? – переспросил Балстрод. – Правильно ли я понял, что вы стали причиной инцидента, не остановились при этом, не сообщили о нем в полицию, но даже удирали от нее; но хуже того, вы совершили еще более серьезное нарушение, проехав на этой прекрасной машине через изгороди и, судя по тому, как выглядят колеса, по вспаханным и, несомненно, засеянным полям, нанеся тем самым ущерб собственности и совершив, таким образом, уголовное преступление, за которое вы можете быть привлечены к суду?

– Ну, в общем, примерно так, – согласился Локхарт.

– О Господи! – Балстрод, задумавшись, почесал лысину. – А вам не пришло в голову, что полиция наверняка записала ваш номер и найдет вас по нему?

– Пришло, но у них должен быть записан не тот номер, – ответил Локхарт и объяснил, как и почему он его сменил. К концу его рассказа юридические чувства и представления Балстрода были потрясены до самого основания.

– Мне очень не хочется еще более осложнять условия, оговоренные в завещать вашего деда, указаниями на то, что совершенные вами действия были абсолютно беззаконны и преступны, но я должен сказать, что... – Он остановился, не в состоянии найти слова для выражения своих эмоций.

– Должны сказать что? – спросил Локхарт.

– Я бы посоветовал оставить машину здесь и вернуться домой поездом, – выговорил наконец Балстрод, отчаявшийся найти юридическую рекомендацию и решившийся прибегнуть просто к здравому смыслу.

– А как мне разыскать своего отца? – спросил Локхарт. – Тут вы можете что-нибудь посоветовать?

– Меня информировали о смерти вашей матери и о вашем рождении лишь спустя несколько месяцев после того, как все это произошло, – ответил Балстрод. – Я могу вам посоветовать только одно: поговорите с доктором Мэгрю. Я, конечно, не хочу этим сказать, что предполагаю у него наличие какого-то иного интереса к вашей дражайшей матери в момент ее кончины, кроме интереса сугубо профессионального, но, быть может, он сумеет помочь вам установить время вашего зачатия.

Но доктор Мэгрю, которого они нашли в кабинете греющим ноги у камина, мало что смог добавить нового к уже известному им.

– Насколько я помню всю эту историю, – сказал он, – вы, мягко говоря, родились несколько преждевременно, и впечатление было такое, что вы родились прямо с корью. Да, согласен, этот диагноз оказался неверным; но можно понять причины допущенной мною ошибки, если учесть, что до этого мне редко приходилось иметь дело со случаями, когда ребенок прямо в момент рождения получал бы ожоги от жгучей крапивы. Но родились вы преждевременно, это я говорю вам совершенно точно, поэтому тот период, когда вы были зачаты, я бы определил где-то не раньше февраля и не позже марта 1956 года. Из этого я должен сделать вывод, что ваш отец в эти два месяца должен был находиться где-то очень близко к вашему дому и к вашей матери. Рад сказать, что сам я не гожусь в возможные кандидаты, поскольку волей обстоятельств был тогда за границей.

– А не был ли он, когда родился, похож на кого-то из тех, кого вы знали? – спросила Джессика.

– Милая моя, – ответил Мэгрю, – когда ребенка выбрасывает раньше положенного срока из чрева в канаву с крапивой потому, что его мать свалилась тут с лошади, этот ребенок не похож ни на кого на свете. Я бы даже не рискнул сказать, что Локхарт при рождении был похож на человека – да не обидят его мои слова. Скорее на орангутана, и притом еще на слепого. Нет, боюсь, вам надо руководствоваться в ваших поисках не внешней похожестью на кого-то из членов семьи, но чем-то иным.

– А моя мать? – спросил Локхарт. – Должны же у нее были быть какие-то друзья? И наверное, они сейчас могли бы мне что-то рассказать? Доктор Мэгрю кивнул:

– Тот факт, что вы здесь сейчас сидите, со всей очевидностью подтверждает ваше первое предположение. Но, к сожалению, условия завещания вашего деда делают осуществление второго вашего предположения крайне маловероятным.

– А вы не могли бы рассказать нам, как выглядела мать Локхарта? – попросила Джессика.

Лицо доктора Мэгрю обрело торжественное выражение.

– Ее можно было бы назвать милой дикаркой, которая, всегда и во всем шла напролом. Но в лучшие ее годы она была настоящей красавицей.

Больше они ничего не смогли выжать из доктора. На следующее утро Балстрод, остававшийся ночевать во Флоуз-Холле, предложил подвезти их. Они покидали имение, увозя с собой письмо миссис Флоуз к Трейеру.

– Дорогая моя, – говорил старый Флоуз, поглаживая при прощании Джессику по руке явно более похотливо, чем допускали их отношения, – вы вышли замуж за олуха и тупицу, но я уверен, вы сделаете из него мужчину. Приезжайте навестить меня еще, пока я жив. Мне нравятся сильные духом женщины.

Джессика со слезами на глазах садилась в машину.

– Должно быть, я кажусь вам очень сентиментальной, – говорила она.

– Голубушка, так вы и на самом деле сентиментальны, – ответил старик, – это-то мне в вас и нравится. За внешней сентиментальностью чаще всего скрывается твердый характер. Наверное, вы его унаследовали от своего отца. У вашей матери от характера уже ничего не осталось, один кисель.

На этих словах Джессика и Локхарт и уехали из Флоуз-Холла. Миссис Флоуз, державшаяся во время разговора позади, добавила отдельным пунктом слово «кисель» в свой перечень того, что взывало с ее стороны к отмщению.

Через два дня Локхарт в последний раз появился в конторе «Сэндикот с партнером» и вручил мистеру Трейеру конверт с инструкциями от миссис Флоуз. Полчаса спустя он покинул контору, а Трейер мысленно возносил молитвы благодарности всем богам, обитающим в окрестностях Уидл-стрит, за полученные наконец-то указания выгнать, уволить, освободить от исполнения обязанностей и вообще послать ко всем чертям то ужасное бремя, каким был для фирмы «Сэндикот с партнером» Локхарт Флоуз. Письмо его тещи было выдержано почти в том же духе и выражениях, что и завещание старого Флоуза, так что впервые у Трейера не было нужды лавировать и подыскивать фомулировки. Голова у Локхарта, после того как он окончательно распростился с фирмой, гудела от всего сказанного Трейером. Дома он попытался объяснить Джессике этот странный поворот событий.

– Но почему мамочка поступила так ужасно? – спросила Джессика. Локхарт не находил ответа.

– Наверное, она меня не любит, – предположил он.

– Не может этого быть, дорогой. Она никогда не позволила бы мне выйти за тебя замуж, если бы ты ей не нравился.

– Если бы ты прочла то, что она написала в том письме, ты бы так не говорила, – возразил Локхарт, но у Джессики уже сложилось собственное мнение о матери.

– Я считаю, что она просто старая кошка и что ее разозлило завещание. Полагаю, все дело именно в этом. Ну и что ты теперь думаешь предпринять?

– Буду искать другую работу, – сказал Локхарт; но сказать это оказалось куда проще, нежели осуществить. Биржа труда в Ист-Пэрсли была забита заявлениями от бывших брокеров и конторских служащих, а категорический отказ Трейера подтвердить, что Локхарт действительно работал какое-то время в фирме Сэндикота, равно как и отсутствие у Локхарта документов, делали его положение безнадежным. То же самое повторилось и в местном отделении службы социального страхования. Когда он признал, что ни разу в жизни не делал взноса в счет своей медицинской страховки, его несуществование – в бюрократическом смысле слова – стало доказанным фактом.

– Что касается нашей службы, – сказал ему чиновник, – то со статистической точки зрения вы не существуете.

– Но я же существую, – возражал Локхарт. – Вот он я. Вы меня видите. Если хотите, можете даже потрогать. Потрогать его чиновник не хотел.

– Послушайте, – убеждал он со всей вежливостью, с какой обычно государственный служащий обращается к гражданам, – вы же сами признали, что не внесены в списки избирателей, что вас не учитывали ни в одной переписи, у вас нет ни паспорта, ни свидетельства о рождении, у вас никогда не было никакой работы... Да, я знаю, что вы хотите сказать, но вот письмо от некоего мистера Трейера, который категорически утверждает, что вы не работали у «Сэндикот с партнером». Вы не заплатили ни пенса в фонды медицинского страхования, у вас нет карточки на право получения медицинского обслуживания. Так что если вы намерены продолжать настаивать на своем, мне останется только вызвать полицию. – Локхарт дал понять, что иметь дело с полицией ему бы не хотелось.

– Тогда, – сказал чиновник, – дайте мне заниматься теми, у кого больше прав на получение социальной помощи.

Локхарт ушел, а чиновник занялся безработным выпускником, окончившим университет по специальности «науки о нравственности», который ходил к нему уже многие месяцы, требовал, чтобы с ним обращались уважительно, а не как с какими-то там пенсионерами по возрасту, но при этом отказывался от любой предлагавшейся ему работы, если она не соответствовала полученной им специальности.

Домой Локхарт добрался в состоянии полнейшей подавленности.

– Бесполезно, – сказал он. – Никто меня не берет ни на какую работу, а социальное вспомоществование я не могу получить, потому что они не желают признавать, что я существую.

– Милый, – сказала Джессика, – если бы нам удалось продать дома, которые завещал мне папочка, мы могли бы куда-то вложить эти деньги и жить на доход с них.

– Но мы же не можем этого сделать. Ты ведь слышала, что сказал агент по продаже недвижимости. В этих домах живут, они не обставлены, сданы в наем на длительные сроки, и мы не можем не только продать их, но даже повысить арендную плату.

– По-моему, это нечестно. Почему мы не можем просто сказать жильцам, чтобы они съезжали?

– Потому что закон позволяет им этого не делать.

– Кому какое дело до закона? – возмутилась Джессика. – Есть закон, в котором говорится, что безработным должны давать деньги, но, как доходит до дела, этого не делают, и ты ведь не отказываешься ни от какой работы. Не понимаю, почему мы должны подчиняться закону, который нас ущемляет, если правительство не желает соблюдать закон, который мог бы нам помочь.

– Верно, – согласился Локхарт. – Что хорошо для гусыни, то должно быть полезно и гусаку. – Так родилась идея, которой – после того как Локхарт Флоуз тщательно обмозговал ее – суждено было превратить тихую заводь Сэндикот-Кресчента в место, где разыгралась поразительнейшая история.

Вечером, когда уже стемнело, Локхарт оставил Джессику ломать голову над тем, как бы найти хоть какой-то источник дохода, а сам вышел из дома и, бесшумно крадучись – чему он научился, выслеживая дичь на Флоузовских болотах, – пробрался с биноклем через заросли дрока в птичий заказник. Нельзя сказать, чтобы там он в полном смысле слова занимался наблюдениями за жизнью птиц. Когда в полночь он возвратился домой, у Локхарта уже были кое-какие представления о привычках большинства из жителей окрестных домов.

Вернувшись, он некоторое время вносил что-то в записную книжку. На букву "П" было записано: «Пэттигрю, муж и жена, возраст около пятидесяти лет. В одиннадцать часов выпустили погулять таксу по кличке Литтл Уилли, сами выпили что-то молочное. В 11.30 легли спать». На букву "Г" появилась информация о том, что Грэбблы весь вечер смотрели телевизор и отправились в постель в 10.45. Жильцы дома номер восемь супруги Рэйсимы занимались чем-то странным, причем мужа привязали к кровати в 9.15 вечера и отвязали в 10.00. В доме номер четыре две незамужние женщины по фамилии Масгроув перед ужином принимали гостя, которым был местный викарий, а после ужина читали газету «Черч таймс» и вязали. И наконец, в доме номер десять, стоявшем рядом с домом самих Флоузов, полковник Финч-Поттер поужинал в одиночестве, выкурил сигару, повозмущался гро-мко лейбористами, комментируя вслух передачу о них по телевизору, и перед сном недолго погулял с бультерьером.

Записав все это, Локхарт и сам отправился в постель. Мозг его сверлила какая-то глубокая и сложная мысль. Он пока еще не мог бы выразить ее словами, но в его сознании инстинкт охотника медленно, но верно брал верх над всем остальным, выдвигая на передний план необузданный гнев и природную жестокость варвара, не признающего ни закона, ни норм и обычаев цивилизованного общества.

Наутро Джессика заявила, что намерена сама искать работу.

– Я умею печатать, знаю стенографию, а секретари нужны во многих местах. Объявления о том, что требуются машинистки на временную работу, развешаны повсюду.

– Мне это не нравится, – сказал Локхарт, – муж должен содержать жену, а не наоборот.

– Я и не буду тебя содержать. Я буду работать для нас обоих. А может быть, я и тебе присмотрю какую-нибудь работу. Я стану всем и везде рассказывать, какой ты умный.

И не слушая возражений Локхарта, она отправилась на поиски. Оставшись один, Локхарт целый день угрюмо слонялся по дому, заглядывая во все уголки, в том числе в те, которыми он никогда прежде не интересовался. Одним из таких мест оказался чердак, где Локхарт обнаружил старый, окованный железом сундук, а в нем бумаги покойного мистера Сэндикота. Среди бумаг были подробные внутренние планы всех стоявших на Сэндикот-Кресчент домов, включая чертежи водопровода, канализации, электрических сетей. Локхарт взял эти схемы и, спустившись вниз, тщательно изучил их. Они оказались весьма полезными, и к тому времени, когда вернулась Джессика, сообщившая, что с завтрашнего дня она начинает работать в компании по производству цемента, где заболела постоянная машинистка, в голове у Локхарта уже прочно отложились места присоединения всех тех современных удобств, которыми могли похвастать дома на Сэндикот-Кресчент. Новости, сообщенные Джессикой, он встретил без энтузиазма. – Если кто-нибудь начнет приставать, – сказал он, вспомнив штучки, которые проделывал Трейер с временными машинистками, – сразу же скажи мне. Я убью этого типа.

– Локхарт, милый, ты настоящий рыцарь, – с гордостью произнесла Джессика. – Давай сегодня ляжем пораньше, мне так хочется пообниматься с тобой.

Но у Локхарта были другие планы на вечер, и Джессике пришлось отправляться спать в одиночестве. Локхарт же вышел из дому, через кусты и заросли птичьего заказника пробрался по задам к саду, окружавшему дом Рэйсимов, перелез через забор и забрался на вишню, с которой было прекрасно видно все, что происходит в спальне. Он решил, что любопытная привычка мистера Рэйсима позволять жене привязывать себя на три четверти часа к их большой двуспальной кровати может дать ему дополнительную информацию, способную оказаться полезной в дальнейшем. Но его ждало разочарование. Супруги Рэйсимы поужинали, немного посмотрели телевизор, а потом раньше обычного легли спать. В одиннадцать свет у них уже погас, Локхарт слез с вишневого дерева и только отправился в обратный путь через забор, как в доме номер шесть Петтигрю выпустили погулять свою таксу. Почуяв Локхарта, пробиравшегося через кусты, такса с громким лаем устремилась через сад и остановилась возле самой изгороди, продолжая тявкать в темноту. Наконец ее лай надоел хозяевам, и мистер Петтигрю вышел на лужайку посмотреть, что происходит.

– Перестань, Уилли, – сказал он. – Ну хватит, хватит. Там никого нет.

Но Уилли твердо знал, что кто-то там есть. Осмелев в присутствии своего хозяина, он рвался в том направлении, где в кустах скрывался Локхарт. В конце концов, мистер Петтигрю взял собаку на руки и унес ее в дом, а Локхарт преисполнился решимости что-то предпринять по отношению к Уилли в самое ближайшее время. Ему совершенно ни к чему были тявкающие вокруг собаки.

Локхарт отправился дальше, по задам участка сестер Масгроув – у них в доме свет погас еще в десять часов, – и проник в сад Грэбблов, у которых еще горел свет у входа, а занавеси в гостиной были приоткрыты. Локхарт устроился возле теплицы, навел бинокль на окно и в просвет между занавесками с удивлением увидел миссис Грэббл, лежащую на диване в объятиях кою-то, кто – Локхарт был в этом твердо уверен – явно был не мистером Грэбблом. Пока парочка томилась в экстазе, Локхарт разглядел через бинокль лицо джентльмена, который оказался мистером Симплоном из дома номер пять. Значит, миссис Грэббл и мистер Симплон? Но где тогда мистер Грэббл, и что делает миссис Симплон? Локхарт оставил свою позицию около теплицы, проскользнул незаметно через дорогу на поле для гольфа, мимо дома номер один, в котором жили Рикеншоу, и дома номер три, где обитали Огилви, и добрался до выстроенного в псевдогеоргиевском стиле дома номер пять – дома Симплонов. На верхнем его этаже горел свет; и, поскольку занавеси были опущены, собаки Симплоны не держали, а на участке было много кустов, Локхарт рискнул пробраться по клумбе прямо под окно. Там он и стоял, абсолютно бесшумно и неподвижно – точно так же он застыл как-то на Флоузовских болотах, когда его однажды заметил кролик, – пока примерно через час фасад дома осветили фары и мистер Симплон поставил машину в гараж. В доме прибавилось света, и минуту спустя из спальни до Локхарта донеслись голоса: язвительный голос принадлежал миссис Симплон, а умиротворяющий – ее мужу.

– Ну что, бедняжка, опять будешь говорить мне, что заработался в конторе, пока не свалился с ног? – говорила супруга. – Ты меня постоянно в этом убеждаешь. Так вот, сегодня вечером я звонила в контору дважды, и там никто не отвечал.

– Я был вместе с Джерри Блондом, архитектором, – ответил мистер Симплон. – Он хотел, чтобы я переговорил с одним клиентом с Кипра, который собирается строить отель. Если не веришь мне, позвони Блонду, он тебе все это подтвердит.