Текст книги "Неугомонная"

3
Никогда больше не появлюсь голым

Я ПРОСНУЛАСЬ РАНО, СИЛЬНО НЕ В ДУХЕ от приснившегося мне привычного сна: будто бы я умерла и смотрю со стороны, как Йохен справляется с жизнью без меня – обычно он был веселым и счастливым. Этот сон стал сниться мне после того, как сын начал говорить, и я сопротивлялась своему подсознанию, время от времени привлекавшему мое внимание к этой глубокой озабоченности, этому неврозу. Почему мне снится своя собственная смерть? Мне никогда не снится смерть Йохена, хотя иногда я думаю об этом, но редко, и то всего секунду-другую, а потом сразу в испуге гоню эту мысль прочь. Я почти уверена, что у всех бывают такие мысли о любимых людях – это ужасное последствие подлинной любви к кому-либо: вы вынуждены представлять свой мир без этих людей и ощущать его ужасы пару секунд. Взгляд украдкой в щелку на пустоту, на большое безмолвие по ту сторону. Мы не можем справиться с этим – я, во всяком случае, не могу справиться и с чувством вины убеждаю себя в том, что каждый должен пройти через это, что это очень человеческая реакция на человеческое состояние. Надеюсь, что я права.

Я выскользнула из постели и прошлепала в спальню сына. Он сидел на кровати и раскрашивал картинки в книжке-раскраске, вокруг были разбросаны цветные карандаши и восковые мелки.

Я поцеловала Йохена и спросила, что он рисует.

– Закат, – ответил он и показал мне страницу, всю пылавшую оранжевыми и желтыми красками, на которые сверху словно синяк наплывали фиолетовые и серые цвета.

– Это немного грустно, – сказала я, все еще пребывая не в духе под влиянием сна.

– И вовсе нет, это должно быть красиво.

– А что ты хочешь на завтрак?

– Мамочка, сделай мне хрустящий бекон.

Я открыла Хамиду дверь – сегодня на нем не было новой кожаной куртки, только черные джинсы и белая рубашка с короткими рукавами, сильно накрахмаленная, как у пилотов гражданских авиалиний. В другой раз я бы посмеялась над этим, но сейчас, после моего вчерашнего faux pas,[12]12
  Ложный шаг, промах (фр.).


[Закрыть] а также учитывая тот факт, что за моей спиной в кухне был Людгер, лучше говорить с иранцем приветливо и вежливо.

– Привет, Хамид! Отличное утро! – наигранно бодро сказала я.

– Опять светит солнце, – монотонно ответил он.

– Да-да.

Я повернулась, приглашая его войти. Людгер сидел за кухонным столом в футболке и шортах, заталкивая ложкой в рот кукурузные хлопья. Легко было догадаться, о чем подумал Хамид – по его неискренней улыбке и скованности – но в присутствии Людгера объяснить что-либо было все равно невозможно, и я решила просто познакомить их.

– Хамид, это Людгер, мой друг из Германии. Людгер, это Хамид.

Я не представила их друг другу накануне. Вчера я сперва отвела Людгера в квартиру, усадила его в гостиной и только после этого продолжила – не без трудностей – занятия с Хамидом. После того как я закончила урок и Хамид ушел, я пошла к Людгеру – он уже спал, растянувшись на диване.

На этот раз Людгер поднял сжатый кулак и сказал:

– Аллах акбар.

– Ты уже видел Людгера, – сказала я бодро. – Он пришел вчера, во время нашего урока. Помнишь?

На лице Хамида не отразилось никаких эмоций.

– Очень приятно, – сказал он.

– Ну что, пошли заниматься?

Я проводила его до кабинета. Сегодня Хамид был совсем не похож на себя: мрачный, можно сказать, почти в отчаянии. Я заметила, что он подровнял бороду – и стал выглядеть моложе.

– Ну и, – продолжила я с фальшивой бодростью, садясь за свой стол, – и что же сегодня задумали Амберсоны?

Он проигнорировал мой вопрос.

– Этот Людгер, он отец Йохена?

– Нет! О боже! Нет. С чего ты взял? Нет, Людгер – брат отца Йохена, младший брат Карла-Хайнца. Ну надо же! Нет, нет! Вовсе нет!

И я нервно рассмеялась от облегчения, поняв, что сказала «нет» шесть раз. Можно ли придумать еще более подчеркнутое отрицание?

Хамид попытался скрыть свою радость, но ему это не удалось. Он сидел и улыбался, как идиот.

– Ах вот как. А я думал, что он…

Хамид сделал паузу, сложил ладони вместе, прося прощения.

– Прости меня, я не должен был себя вести себя так.

– Вывод?

– Вывод. Значит, Людгер – дядя Йохена.

Вывод был правильным, но должна признаться, что никогда не думала о Людгере Кляйсте подобным образом (в нем и отдаленно не было ничего от дяди – само словосочетание «дядя Людгер» казалось до ужаса противоречивым), и уж, само собой, я представила Людгера Йохену как «друга из Германии». У них не было времени познакомиться ближе, поскольку мне нужно было отвести сына на день рождения, а Людгер сказал, что он «прошвырнется в какой-нибудь паб», а когда он вернулся в тот вечер, то Йохен был уже в постели. Так что все объяснения пришлось отложить.

Людгер устроился на матраце, на полу в комнате, которую мы называем столовой – в честь того единственного обеда, устроенного мной там после нашего переезда сюда. Это была фактически и теоретически комната, где я писала свою диссертацию. Здесь на овальном столе были навалены книги, записи и черновики различных глав. Я позволяла себе верить, в противовес пыльным свидетельствам, что это была та комната, где я работала над своей диссертацией – само ее существование, ее назначение и обособленный статус, казалось, так или иначе делали мои желания более реальными: именно здесь проходила моя спокойная ученая интеллектуальная жизнь. Моя беспорядочная неорганизованная настоящая жизнь протекала в остальной части квартиры. Столовая была своего рода обособленной маленькой ячейкой. Я разрушила эту иллюзию очень быстро: мы подвинули стол к стене. Затем положили надувной матрац Людгера на ковер – и снова получилась свободная комната – та, в которой, по словам гостя, ему было очень удобно.

– Если бы только ты видела, где мне приходилось спать, – сказал он, надавливая пальцем на низ глазного яблока, будто хотел продемонстрировать взгляд василиска. – Боже милостивый, Руфь, да это просто отель «Ритц»!

И он рассмеялся своим сумасшедшим пронзительным смехом, который я знала лучше, чем мне бы того хотелось.

Мы с Хамидом занялись проблемами семейства Амберсон. Кит Амберсон никак не мог завести машину, а его семья уже собралась ехать в Дорсет на праздники. Полно глаголов в сослагательном наклонении. Я слышала, как Людгер вышел из кухни и ходит по квартире.

– Людгер здесь надолго? – спросил Хамид. Было очевидно, что Людгер прочно засел в головах у нас обоих.

– Не думаю, – ответила я, понимая, что на самом деле мне следовало бы его кое о чем спросить.

– Ты говорила, будто думала, что он – мертв. Это был несчастный случай?

Я решила сказать Хамиду правду.

– Мне сообщили, что его якобы застрелила западногерманская полиция. А выяснилось, что ничего подобного не было.

– В него стреляла полиция? Он что – гангстер, преступник?

– Лучше назвать его радикалом. Вроде анархиста.

– А почему он остановился у тебя?

– Он уедет через пару дней, – соврала я.

– Ты пустила его, потому что он родственник отца Йохена?

– Так много вопросов, Хамид.

– Прощу прощения.

– Ну хорошо, я действительно позволила ему остаться здесь на пару дней, поскольку он родной дядя Йохена… Послушай, мы будем продолжать? Кит починит наконец свою машину? Что Киту для этого следовало бы сделать?

– Ты все еще любишь отца Йохена?

Я тупо посмотрела на Хамида. Взгляд его карих глаз был пылким и искренним. Раньше он никогда не задавал мне подобных вопросов.

– Нет, – ответила я. – Разумеется, нет. Я ушла от него почти два года назад. Поэтому я и привезла Йохена назад в Оксфорд.

– Хорошо, – сказал Хамид, улыбаясь с облегчением. – Мне нужно было знать.

– Почему?

– Потому что я пригласить тебя пообедать со мной. В ресторане.

Вероника согласилась забрать Йохена из садика и накормить ужином, а я поехала в Мидл-Эштон поговорить с матерью. Когда я приехала, она была в саду и, стоя на коленях, стригла траву большими ножницами. Мама принципиально отвергает газонокосилки; она их ненавидит и говорит, что газонокосилки символизируют смерть английского сада в том виде, в котором он существовал веками. Ланселоту Брауну[13]13
  Браун Ланселот (1716–1783) – знаменитый английский садовник, специалист по устройству ландшафтных парков.


[Закрыть] и Гилберту Уайту[14]14
  Гилберт Уайт (1720–1793) – известный натуралист и орнитолог, исповедовал принцип бережного отношения к природе; считается первым британским экологом.


[Закрыть] газонокосилки были не нужны: в настоящем английском саду трава должна срезаться либо овцами, либо серпом – и поскольку серпа у мамы не было, да она и не умела им пользоваться, ее вполне устраивало раз в две недели опускаться на колени, чтобы стричь траву садовыми ножницами. Современный английский газон представлял из себя ужасный анахронизм – бритая полосами трава была безобразным изобретением нашего времени. И так далее, и так далее. Я уже наизусть знала все мамины аргументы и никогда даже и не думала возражать (я замечала, что для нее вполне нормальным было ездить по магазинам на машине, а не в двуколке, запряженной маленькой лошадкой, как это сделали бы в свое время Браун или старик Гилберт). Поэтому ее газон выглядел косматым и неухоженным, на нем было полно ромашек и других сорняков. При любой маломальской возможности мама важно заявляла, что именно так и должна выглядеть садовая лужайка у деревенского дома.

– Как твоя спина? – спросила я, глядя на нее сверху вниз.

– Сегодня немного лучше, но все равно я, наверное, попрошу тебя позже отвезти меня в кресле в паб.

Мы прошли в дом и сели в кухне. Она налила мне стакан вина, а себе – яблочного сока. Моя мать сроду не употребляла спиртного, разве что изредка маленький глоток хереса.

– Давай выкурим по сигаретке, – предложила она, и мы обе закурили, выпуская дым в стороны и болтая. Мы все время откладывали серьезный разговор, который был неизбежен.

– Ну, теперь немного расслабилась? – спросила она. – Было заметно, как ты напряжена. Почему ты не расскажешь мне, что с тобой происходит? Что-нибудь не в порядке у Йохена?

– Бог мой, нет. Все дело в тебе. В тебе и в «Еве Делекторской». Мне с этим трудно совладать, Сэл. Подумай, вдруг узнать такое – как гром среди ясного неба. Еще бы мне не переживать.

Она пожала плечами.

– Я прекрасно тебя понимаю. Ты пережила настоящий шок. Мне бы на твоем месте тоже было бы слегка неуютно.

Мне показалось, что мама как-то странно посмотрела на меня: холодно, расчетливо, как будто встретила впервые.

– На самом деле ты не веришь мне. Так ведь? Небось думаешь, я рехнулась?

– С чего это ты взяла? Да, конечно, я верю тебе – как не верить? Просто это тяжело принять, вот так сразу. Все вдруг переменилось, все, что я принимала как само собой разумеющееся всю свою жизнь, вдруг исчезло за секунду.

Я сделала паузу, подзадоривая саму себя.

– Давай, скажи что-нибудь по-русски.

Минуты две мама говорила по-русски; постепенно распаляясь, она грозила мне пальцем, тыкала им в меня.

Незнакомая речь полностью ошеломила меня, захватила врасплох. Мне стало нечем дышать.

– Боже мой, – сказала я. – А теперь переведи!

– Я говорила о том, что разочаровалась в своей дочери. В своей дочери, такой смышленой и упорной молодой женщине, которой достаточно было немного пораскинуть своими прекрасными мозгами, подумать логично над тем, что я ей рассказала, чтобы понять: я никогда бы не посмела так зло подшутить над ней. Вот и все.

Я допила свое вино.

– И что случилось потом? Ты поехала в Бельгию? Почему сейчас тебя зовут Сэлли Гилмартин? Что случилось с моим дедом, Сергеем, и твоей мачехой Ирэн?

Мама встала и, как мне показалось, почти с победоносным видом прошла к двери.

– Не все сразу. Постепенно узнаешь. Ты получишь ответ на любой вопрос, который захочешь задать. Я просто хочу, чтобы ты прочла мою историю внимательно – напряги свои мозги. У меня тоже будут вопросы к тебе. Множество вопросов. Есть такие вещи, которые даже я сама не понимаю…

Мне показалось, что эта мысль огорчила маму. Она умолкла и вышла из комнаты. Я налила себе еще стакан вина, но тут вспомнила, что я за рулем. Мать вернулась и вручила мне еще одну папку. Я почувствовала спазм раздражения: было понятно, что она делает это обдуманно, скармливая мне свою историю по частям, как сериал. Мама хотела, чтобы я привыкала постепенно, чтобы откровения растянулись по времени и не превратились в одно огромное эмоциональное потрясение. Она хотела сделать из них серию небольших толчков, при которых я могла бы устоять на цыпочках.

– Может, лучше отдашь мне все свои творения сразу? – спросила я, не в силах сдержать раздражение.

– Я постоянно шлифую их, – ответила она невозмутимо, – все время вношу небольшие поправки. Мне хочется сделать их как можно лучше.

– Когда ты написала все это?

– За последние год или два. Видишь, я продолжаю добавлять, вычеркивать, переписывать. Пытаюсь сделать так, чтобы можно было читать. Хочу, чтобы все было изложено логично и последовательно. Ты можешь подкорректировать, если хочешь. Из тебя писатель лучше, чем из меня.

Мама подошла поближе и сжала мне руку – мне показалось, что она хотела утешить меня: мать всегда была не очень щедра на ласки, поэтому попробуй угадай подтекст ее редких эмоциональных жестов.

– Руфь, прошу тебя, успокойся. У всех нас есть секреты. Никто не знает даже половины правды о ком-нибудь другом, как бы близки они ни были. Я уверена, и у тебя есть секреты от меня. Сотни, тысячи. Посмотри на себя – ты даже о Йохене мне месяцами не рассказываешь.

Она протянула руку и пригладила мои волосы – это было очень необычно.

– Ну а сейчас, Руфь, поверь мне, я всего лишь рассказываю тебе свои секреты. Ты поймешь, почему мне пришлось ждать этого до сих пор.

– А отец знал?

Она помолчала.

– Нет, не знал. Он ничего не знал.

На какое-то время я задумалась об этом: о родителях и том, кем я их всегда считала. «А теперь возьми тряпку и вытри доску», – приказала я себе.

– И отец не подозревал? Или все же догадывался?

– Вряд ли. Мы были очень счастливы, а все остальное не имело значения.

– Тогда почему ты решила рассказать мне все это? Внезапно поведать мне свои секреты?

Мама вздохнула, посмотрела по сторонам, бесцельно помахала руками, пропустила волосы сквозь пальцы, потом побарабанила по столу.

– Потому, – сказала она наконец, – потому что, похоже, кто-то пытается убить меня.

Я ехала на машине домой, погруженная в раздумья, медленно, осторожно. Мне казалось, что я стала немного мудрее, хотя, с другой стороны, не была уверена, что у мамы не начинается паранойя. Ну ладно, допустим, я готова принять как истину ее странное сомнительное прошлое. Сэлли Гилмартин оказалась на самом деле – и с этим я должна была согласиться – Евой Делекторской. Но вот зачем кому-то понадобилось убивать шестидесятишестилетнюю женщину, мирную старушку, живущую в глухой деревушке, далеко от Германии, в Оксфордшире? Мне казалось, что я еще как-то могу сжиться с Евой Делекторской, но все, что касалось убийства, было принять гораздо труднее.

Я забрала Йохена у Вероники, и мы с ним пошли домой через Саммертаун в сторону Моретон-роуд. Воздух в этот летний вечер был тяжелым и влажным, листья на деревьях казались усталыми и поникшими. Три недели такой жары, а лето только началось. Йохен пожаловался, что ему жарко, поэтому я сняла с него футболку, и мы пошли домой, держась за руки, не разговаривая, думая каждый о своем.

У ворот сын спросил:

– А Людгер все еще здесь?

– Да, он погостит несколько дней.

– Людгер мой папа?

– Нет! Что ты, малыш! Я же говорила тебе, что твоего отца звали Карл-Хайнц. А Людгер – его брат.

– А…

– А почему ты так подумал?

– Он из Германии. Ты говорила, что я родился в Германии.

– Так оно и было.

Я села на корточки и заглянула сыну в лицо, взяв обе его ладошки в свои.

– Людгер не твой отец. Я никогда бы не стала тебя обманывать, мой дорогой. Я всегда буду говорить тебе только правду.

Вид у сына стал довольный.

– Обними меня, – попросила я, и он обхватил меня руками за шею и поцеловал в щеку. Я подняла Йохена и пронесла его по проходу между домами до самой нашей лестницы. Поставив малыша на верхнюю площадку, я заглянула сквозь стеклянную кухонную дверь и увидела, как Людгер вышел из ванной и теперь движется по коридору в нашу сторону, направляясь в столовую. Он был совершенно голый.

– Подожди-ка здесь, – сказала я Йохену и быстро прошагала через кухню, чтобы перехватить Людгера.

Он сушил голову полотенцем и напевал про себя. Затем встал и направился в мою сторону – его член раскачивался из стороны в сторону, пока он вытирал волосы.

– Людгер!

– Ой! Привет, Руфь, – сказал он, неторопливо прикрываясь.

– Я бы попросила тебя ходить в приличном виде, Людгер. Пожалуйста. В моем доме.

– Извини. Я думал, что тебя нет.

– Ученики все время заходят в заднюю дверь. Они могут заглянуть. Дверь-то стеклянная.

Он порочно улыбнулся.

– Какой будет для них приятный сюрприз. Но ты, надеюсь, не возражаешь?

– Еще как возражаю. Пожалуйста, прекрати расхаживать здесь голым.

Я развернулась и пошла за Йохеном.

– Извини меня, Руфь, – жалобно простонал Людгер мне вслед: он понял, насколько я была сердита.

– Это потому что я снимался в порно. Я никогда не задумываюсь об этом. Никогда больше не появлюсь голым. Обещаю.

История Евы Делекторской

Бельгия, 1939 год

ЕВА ДЕЛЕКТОРСКАЯ ПРОСНУЛАСЬ РАНО, вспомнила, что в квартире кроме нее никого нет, и неспешно умылась и оделась. Она сварила кофе и вынесла его на небольшой балкон – там светило бледное солнце – оттуда открывался вид через железнодорожные пути на парк Марии-Хендрики, деревья которого были уже в основном без листьев. К своему удивлению, она увидела на озере одинокую парочку: мужчина налегал на весла так, словно он участвовал в гребной регате, рисуясь перед дамой, которая уцепилась руками за борта, боясь упасть в воду.

Ева решила дойти до работы пешком. День выдался солнечным, и, хотя на дворе стоял ноябрь, в холодном воздухе и в отчетливых косых тенях было что-то бодрящее. Она надела шляпу, пальто и повязала шарф вокруг шеи. Уходя, Ева закрыла замок на два оборота и аккуратно положила маленький квадратик желтой бумаги под дверной косяк так, чтобы он был лишь едва заметен. Когда Сильвия вернется, она заменит желтый квадратик на синий. Ева понимала, что идет война, хотя в сонном Остенде такие предосторожности казались почти абсурдными: кому, например, нужно было врываться в их квартиру? Но Ромеру хотелось, чтобы все в группе вели себя «по-оперативному» – дабы выработать нужные привычки и приемы, сделать их второй натурой.

Она прошла по рю-Леффинж, свернула на шоссе-де-Туро, подставляя лицо мягкому солнцу. Осознанно не думая о предстоящем дне, Ева старалась выглядеть молодой бельгийкой – похожей на других молодых бельгиек, которых она видела на улице вокруг себя – молодой бельгийкой, идущей по своим делам в маленьком городке, в маленькой стране, в мире, не совсем лишенном смысла.

Она повернула направо у башни с часами и пересекла небольшую площадь в направлении «Кафе де Пари». Хотела было зайти и выпить кофе, но вспомнила, что Сильвия уже с нетерпением ждет, чтобы она сменила ее после ночной смены, и быстрым шагом двинулась вперед. У трамвайной остановки на афишном щите висели выцветшие плакаты с объявлением о скачках, проведенных еще летом – Le Grand Prix Internationale d'Ostende,[15]15
  Международный Гран-при в Остенде (фр.).


[Закрыть] 1939. Странное напоминание о том, что в мире когда-то не было войны. У почты Ева свернула налево на рю д'Изьер и сразу же увидела новую вывеску, сделанную Ромером. Ярко-синим по лимонно-желтому: «Информационное агентство Надала» – вообще-то Ромер предпочитал называть агентство «фабрика слухов».

Здание постройки двадцатых годов представляло собой прямоугольное деловое строение с резными колоннами porte-cochère[16]16
  Ворота (фр.).


[Закрыть] у входа и было построено в строгом стиле стримлайн модерн, впечатление от которого сильно портил декоративный псевдоегипетский фриз, шедший под простым карнизом верхнего этажа. На крыше стояла десятиметровая передающая радиовышка, напоминавшая Эйфелеву башню. Она была покрашена в красный и белый цвета. Именно эта башня, а не какие-то там архитектурные претензии, заставляли случайного прохожего взглянуть на это здание во второй раз.

Ева вошла внутрь, кивнула портье и поднялась по лестнице на верхний этаж. Информационное агентство Надала представляло собой небольшое телеграфное агентство, просто пигмей среди таких великанов, как Рейтер, Ажанс Ава или Ассошиэйтед Пресс, однако, по сути, работу оно делало ту же самую, а именно продавало новости и информацию различным клиентам, не способным или не готовым собирать их самостоятельно. «Информационное агентство Надала» обслуживало сто тридцать семь местных газет и радиостанций в Бельгии, Голландии и северной Франции, что приносило ему скромную, но стабильную прибыль. Ромер купил агентство в 1938 году у его основателя Пьера-Анри Надала, элегантного седовласого господина, носившего двухцветные ботинки и шляпу канотье летом. Иногда он заглядывал в офис посмотреть, как идут дела у его дитяти при новых приемных родителях. Ромер оставил все самое необходимое и обдуманно добавил новые элементы, которые ему требовались. Радиовышку подняли выше и сделали более мощной. Первоначальный штат сотрудников, около дюжины журналистов-бельгийцев, был оставлен, но размещен на третьем этаже. Там они продолжали просеивать и распространять местные новости из этого небольшого уголка северной Европы – продажа скота, деревенские fêtes,[17]17
  Праздники (фр.).


[Закрыть] велосипедные гонки, приливы и отливы, заключительная цена акций на Брюссельской бирже и так далее – в надлежащее время передавая свои материалы телеграфистам на первом этаже, а те преобразовывали их информацию с помощью азбуки Морзе и отсылали дальше – ста тридцати семи подписчикам агентства.

Группа Ромера занимала четвертый этаж. Небольшая команда из пяти человек ежедневно прочитывала все европейские газеты и основные газеты других государств, какие только могла найти, и время от времени после соответствующих консультаций и обсуждений вставляла особую «ромеровскую» историю в общий поток чепухи, передаваемой из невинного здания на улице рю д'Изьер.

Кроме Ромера и Евы в команду входили: Моррис Деверо (второй человек после Ромера) – элегантный и обходительный бывший преподаватель Кембриджа; Ангус Вульф – бывший журналист с Флит-стрит, сильно хромавший по причине какого-то врожденного порока позвоночника; Сильвия Райс-Майер (соседка Евы по квартире) – энергичная женщина, далеко за тридцать, трижды выходившая замуж и трижды разводившаяся, она работала в «Форин офис» лингвистом и переводчицей; а также Элфи Блайтсвуд, не имевший никакого отношения к материалам, выходившим из агентства, но отвечавший за обслуживание и бесперебойную работу мощных передатчиков, а иногда за шифровку радиограмм. Это и была вся СБД. Ева поняла, причем очень быстро: команда Ромера была небольшой и тесно сплоченной – каждый работал на него уже в течение нескольких лет, а Моррис Деверо даже дольше.

Ева привычно повесила пальто и шляпу на крючок и направилась к своему столу. Сильвия еще не ушла: она просматривала вчерашние шведские газеты. Пепельница перед ней была до краев наполнена окурками.

– Было много работы ночью?

Сильвия выгнула спину и опустила плечи, демонстрируя свою усталость. Ее можно было принять за этакую основательную матрону, жену какого-нибудь местного врача или фермера – высокая грудь и широкие бедра, одевается в отлично сшитые костюмы, носит дорогие аксессуары, – если бы все остальное в Сильвии Райс-Майер не противоречило этому первоначальному предположению.

– Проклятая скука, проклятая тупая скука, скучное тупое проклятье, скучная проклятая тупость, – сказала она, поднимаясь со стула, чтобы уступить Еве свое место. – Ах да, твою заметку про погибших моряков подхватили все газеты.

Сильвия открыла и показала страницу в «Свенска дагбладет».

– Она и в «Таймс», и в «Ле Монд». Поздравляю. Его милость будет очень доволен.

Ева посмотрела в шведский текст, узнавая отдельные слова. Это была заметка, которую несколько дней назад она предложила на совещании: якобы тела двадцати исландских моряков прибило к берегу в каком-то далеком норвежском фьорде; это случилось из-за того, что их рыболовецкое судно зашло в густо заминированные прибрежные воды у порта Нарвик. Ева сразу поняла, что Ромеру нравятся такие истории. Эта история уже вызвала официальное опровержение британского военного министерства (норвежские территориальные воды не минировались британскими кораблями) – конкретнее, как говорил Ромер, это была выпущенная на свободу информация: рыболовецкое судно потоплено миной – где? Такой информацией заинтересуется противник. Последуют опровержения, но им либо не поверят, либо они опоздают – а новость уже выпорхнула в мир и творит свое грязное дело. Чины в германской разведке, занимающиеся изучением мировой прессы, обязательно заметят предполагаемое наличие мин у норвежских берегов. Об этом передадут в командование германского флота; там разложат карты, внесут исправления. По сути, это была идеальная иллюстрация того, как должны были работать команда Ромера и агентство Надаля. Ромер постоянно повторял, что информация не бывает нейтральной: если ей поверили (хотя бы даже наполовину), тогда в результате этого все слегка начинает меняться – волновой эффект может иметь трудно предсказуемые последствия. За четыре месяца, проведенные в Остенде, Ева уже добилась небольших успехов: сообщения о мостах, которые якобы собирались строить; об усилении голландской службы борьбы с наводнениями; об изменении маршрутов следования поездов на севере Франции в результате проведения военных учений; но это был первый случай, когда ее сообщение опубликовали в международной прессе. Идея Ромера, как и все хорошие идеи, была простой: дезинформация может быть такой же полезной, влиятельной, такой же действенной, преобразующей ход вещей или такой же разрушительной, как и правдивая информация. В мире, в котором агентство Надаля снабжало новостями сто тридцать семь информационных выпусков круглосуточно, триста шестьдесят пять дней в году, нелегко было разобраться в том, что было подлинным, а что – продуктом умного, изощренного и решительного разума.

Ева села на свое место, все еще теплое от широкой щедрой задницы Сильвии, и подвинула к себе русские и французские газеты. Она полагала, что кто-то в руководстве британской секретной службы по достоинству оценил идею Ромера, и это объясняло странную независимость, которой он располагал. Она догадывалась, что Agence d'lnformation Nadal оплачено британскими налогоплательщиками (которые таким образом обеспечили Пьеру-Анри Надалю очень комфортную жизнь на пенсии). И сейчас они продолжали финансировать жизнедеятельность агентства как части управления специальной пропаганды. Ромер и его команда занимались распространением по миру осторожной и умной дезинформации – с помощью подлинных средств небольшого бельгийского телеграфного агентства – но никто не мог знать с каким результатом. Никто не мог с уверенностью сказать, заметило ли германское верховное главнокомандование их работу, но в команде всегда считалось успехом, если их истории принимались (и оплачивались) газетами и радиостанциями. На совещаниях Ромер иногда требовал историй со слухами о возможных отставках того или другого министра или скандалах. Иногда он внезапно говорил: «Нам нужно что-нибудь об испанском нейтралитете» или «Немедленно позвоните и узнайте статистические данные по увеличению выпуска проката сталелитейной промышленности Франции».

Ложь должна была строиться со всей скрупулезностью правды. Главное внимание уделялось сиюминутной правдоподобности – и команда усердно трудилась, чтобы ее обеспечить. Но все было как-то неясно и, по правде говоря, на взгляд Евы, скорее походило на комнатную игру. Они никогда не знали последствий своих маленьких умных выдумок: члены команды были подобны оркестрантам, изолированных в звуконепроницаемых комнатах – и только Ромер был способен добиться единства звучания мелодии, которую они играли.

Сильвия вернулась к столу в пальто и элегантной фетровой шляпке с пером, плотно надетой на голову.

– Ужинаем вместе? – спросила она. – Давай закажем бифштекс и красное вино.

– Боюсь, не получится, – раздался мужской голос. Они обе повернулись и увидели Морриса Деверо. Это был худой, язвительный молодой человек с тонкими чертами лица и преждевременной сединой в волосах, которые он зачесывал назад без пробора. Одевался Моррис аккуратно: сегодня на нем были темно-синий костюм и лазурный галстук. Иногда он носил блестящие ярко-красные рубашки.

– Мы едем в Брюссель, – сказал он Еве. – Пресс-конференция, министерство иностранных дел.

– А что с этой пачкой? – сказала Ева, показывая на газеты.

– Можешь расслабиться. Твоих мертвых моряков взяли в Ассошиэйтед Пресс. Хорошие деньги для нас, а о тебе завтра будет знать вся Америка.

Сильвия хмыкнула, попрощалась и ушла. Моррис принес Еве пальто и шляпу.

– В нашем распоряжении машина хозяина, – сказал он. – Его вызвали в Лондон. А нас, возможно, ждет неплохой обед.

Они поехали в направлении Брюсселя и быстро, без всякой задержки, миновали Брюгге. Но в Генте им пришлось съехать с главной на второстепенную дорогу в сторону Оденарда, поскольку главная дорога была заблокирована колонной военных машин. Грузовики с солдатами, легкие танки на платформах и, как ни странно, целая кавалерийская дивизия с лошадьми, всадниками, суетившимися на дороге и по обочинам так, будто шла подготовка к наступлению на поле боя XIX века.

В Брюсселе они оставили машину рядом с Северным вокзалом и, поскольку опаздывали на обед, взяли такси до ресторана на рю-Гретри, в котором Моррис заранее заказал места. Пресс-конференция была назначена на три тридцать в hôtel de ville.[18]18
  Мэрия (фр.).


[Закрыть] Поскольку оставалось еще достаточно времени, Моррис подумал, что, возможно, они успеют съесть десерт.

Их пригласили к столику. Они заказали аперитив и стали изучать меню. Ева окинула взглядом остальных посетителей ресторана. Вокруг, как ей показалось, сидели бизнесмены, адвокаты, политики. Они ели, курили, пили, разговаривали, а пожилые официанты важно сновали туда-сюда с заказами. Ева обнаружила, что она здесь – единственная женщина. Была среда: возможно, бельгийки ходят в рестораны только по выходным. Она сказала об этом Моррису, который вызывал соммелье.

– Кто знает? Быть может, твоя блестящая женственность с лихвой компенсирует преобладание здесь мужчин, моя дорогая.

Она заказала museau de porc[19]19
  Маринованное свиное рыло (фр.).


[Закрыть] и turbot.[20]20
  Камбала-калкан (фр.).


[Закрыть]

– Какая странная эта война, – сказала Ева. – Я постоянно напоминаю себе о том, что она идет.

– Ох, но мы же в нейтральной стране, – напомнил Моррис. – Не забывай.

– А что Ромер делает в Лондоне?

– Не нашего ума дело. Возможно, встречается с господином Икс.

– А кто этот господин Икс?

– Для Ромера господин Икс является кем-то вроде… ну… кардинала Ришелье. Очень влиятельный человек, который позволяет Ромеру делать почти все, что он захочет.