Текст книги "Неугомонная"

– А ты не девственница.

– Нет. А ты?

– Побойся Бога, я – мужчина средних лет.

– А что, бывают девственники и средних лет.

Ромер рассмеялся, и она пробежала рукой по его телу сверху вниз. Его грудь и небольшой животик были покрыты жесткой растительностью. Ева почувствовала, как от легкого сжатия ее пальцев твердел его пенис. Он не брился с утра, и ее губы и подбородок царапались о щетину. Она целовала его шею, целовала соски, почувствовав тяжесть его бедра на своем бедре. Она ведь этого и хотела: вот они – масса, мускулы, сила мужчины. А она рядом с ним такая маленькая и хрупкая. Ромер с легкостью перевернул ее на спину, и груз его тела расплющил ее по простыне.

– Ева Делекторская, – сказал он. – Кто бы мог подумать?

Он нежно поцеловал ее, а она раскинула ноги, чтобы принять его.

– Лукас Ромер, – сказала она. – Мой, мой, мой…

Он уперся руками, подняв свое тело над ней.

– Обещай, что ты никому не расскажешь, хотя… – Ромер специально не закончил фразу, чтобы подразнить ее.

– Обещаю, – сказала Ева, а про себя подумала: «Кому мне рассказывать? Диэдри, Сильвии, Блайтсвуду? Ну что за дурак!».

– Хотя… – продолжил Ромер, – благодаря тебе, Ева Делекторская, – он опустил голову, чтобы быстро чмокнуть ее в губы, – мы все едем в Соединенные Штаты Америки.

6
Девушка из Германии

В СУББОТУ УТРОМ МЫ С ЙОХЕНОМ отправились в торговый центр Вестгейт в Оксфорде – типичная галерея магазинов, бетон, уродство, но очень удобно, как, впрочем, и в большинстве подобных мест – купить Йохену новую пижаму (поскольку он собирался ночевать у бабушки) и заплатить предпоследний взнос за купленную в декабре в кредит кухонную плиту. Мы оставили машину на Броуд-стрит и прошли к Корнмаркет-стрит, магазины на которой только начинали работать. Несмотря на то, что день сегодня обещал снова быть жарким и солнечным, в воздухе, казалось, появилось недолгое ощущение утренней свежести – так хотелось убедить себя в том, что такие жаркие солнечные дни все еще являются исключением и они вовсе не наскучили и не утомили. Улицы были подметены, урны вычищены, а до липкого автобусно-туристического кошмара, который являла собой субботняя Корнмаркет-стрит, оставался еще час-другой.

Йохен потянул меня за руку в обратную сторону, к витрине игрушечного магазина.

– Посмотри, мамочка, как здорово.

Он показывал на пластиковый космический пистолет, украшенный различными штучками-дрючками.

– А можно мне такой на день рождения? – грустно спросил он. – На день рождения и на следующее Рождество.

– Нет. Я купила тебе прекрасную новую энциклопедию.

– Ты опять со мной шутишь, – изрек он мрачно. – Не шути так.

– В жизни нужно иногда шутить, мой дорогой, – ответила я, взяла сына за руку, и мы свернули на Квин-стрит. – А иначе никак.

– Смотря какая шутка, – сказал он. – Некоторые шутки вовсе не смешные.

– Ну хорошо. Пусть у тебя будет этот пистолет. А энциклопедию я пошлю какому-нибудь африканскому мальчику.

– Какому еще мальчику?

– Найду какому. Знаешь, таких мальчиков, которые любят энциклопедии, – полно.

– Смотри – вон Хамид.

В конце Квин-стрит была небольшая площадь с обелиском. Первоначально спроектированная, очевидно, как скромное общественное место в застроенной в стиле эпохи Эдуарда VII части города, площадь в ходе современных преобразований стала служить чем-то вроде дворовой площадки для тех, кто населял утробу Вестгейта. На ступенях монумента (забытому солдату, убитому в какой-то стычке еще в колониальные времена) теперь собирались нюхающие клей панки, здесь обычно начинались или заканчивались различные марши и демонстрации. Площадь эта нравилась панкам, она нравилась уличным музыкантам, ее облюбовали нищие, на ней звенели цимбалами и распевали кришнаиты, оркестр Армии спасения играл здесь рождественские песни. Я должна признаться, что, каким бы странным и трудноопределимым ни было это место, оно являлось самым живым и самым эклектичным общественным местом в Оксфорде.

Сегодня здесь проходила небольшая демонстрация иранцев – студентов и эмигрантов. Я прикинула – там было человек тридцать. Они собрались под транспарантами с надписями «Долой шаха!» и «Да здравствует иранская революция!». Два бородатых мужчины пытались уговорить прохожих поставить свою подпись под петицией, а девушка в платке пронзительным певучим голосом перечисляла в мегафон беззакония, творимые семьей Пехлеви. Я посмотрела туда, куда показывал пальцем Йохен, и увидела Хамида, стоявшего немного в стороне за припаркованными автомобилями. Он фотографировал демонстрантов.

Мы пошли к нему.

– Хамид! – закричал Йохен.

Хамид сначала удивленно повернулся, потом обрадовался, увидев, кто его звал. Он присел на корточки перед моим сынишкой и протянул ему руку, которую тот энергично пожал.

– Мистер Йохен, салам алейкум.

– Алейкум салам, – ответил Йохен: это приветствие он знал давно.

Хамид улыбнулся ему и, поднимаясь, обратился ко мне:

– Здравствуй, Руфь.

– Ты чем это занимаешься? – вместо приветствия спросила я его с внезапным подозрением.

– Фотографирую. – Он поднял фотоаппарат. – Здесь все мои друзья.

– Ох, что-то я сомневаюсь, что они хотят, чтобы их фотографировали.

– Почему? Это мирная демонстрация против шаха. Его сестра должна прибыть сюда, в Оксфорд, на открытие библиотеки, за которую они заплатили. Подожди немного, тогда будет большая демонстрация. Приходи, посмотришь.

– А мне можно прийти? – спросил Йохен.

– Конечно.

Тут Хамида позвал кто-то из демонстрантов, и он повернулся в его сторону.

– Мне нужно идти, – сказал он. – Увидимся вечером, Руфь. Может, взять вам такси?

– Нет-нет. Мы можем дойти пешком.

Он побежал, чтобы присоединиться к остальным, и на миг я почувствовала себя виноватой. Вот дура: заподозрила его подобным образом. Мы пошли в торговый центр Вестгейт покупать пижаму. И все равно мне было не очень понятно: почему участники демонстрации против иранского шаха не возражают, когда их фотографируют.

Я стояла и смотрела, как Йохен укладывал свои игрушки в сумку, объясняя сыну, что много брать нельзя. И тут я услышала, как Людгер поднимается по железным ступеням лестницы и входит через кухонную дверь.

– Ах, Руфь, – сказал он, увидев меня в детской. – Какая честь. Эй, Йохен, как поживаешь, мужик?

Йохен посмотрел по сторонам.

– Со мной все в порядке, спасибо.

– У меня есть друг, – продолжил Людгер, обращаясь ко мне. – Девушка из Германии. Не подружка, – добавил он быстро. – Она говорит, что хочет приехать в Оксфорд, и я хотел спросить, нельзя ли ей будет пожить здесь два-три дня.

– Но ведь у нас нет свободной комнаты.

– Она может спать со мной. То есть – в моей комнате. Спальный мешок на пол – и никаких проблем.

– Мне нужно спросить у господина Скотта, – сымпровизировала я. – У меня в договоре есть на этот счет пункт, ты понимаешь. Я не имею права одновременно приглашать более одного гостя.

– Что? – недоверчиво спросил Людгер. – Разве ты здесь не у себя дома?

– Я снимаю жилье. Погоди, сейчас спрошу у хозяина.

Господин Скотт иногда работал в субботу по утрам, и я видела, что его машина стояла рядом с домом. Я спустилась в зубоврачебный кабинет и застала хозяина за столом в приемной. Он разговаривал с Крисси, медсестрой из Новой Зеландии.

– Привет, привет, привет! – шумно приветствовал меня господин Скотт. За толстыми линзами очков в золотой оправе глаза его выглядели огромными. – Как там юный Йохен?

– Хорошо, спасибо. Я хотела узнать, господин Скотт, будете ли вы возражать, если я выставлю кое-какую садовую мебель в конец сада? Стол, стулья, зонт?

– А с чего бы мне возражать?

– Не знаю – может, это будет портить вид из вашей операционной или что-нибудь еще.

– А как это может испортить вид? Выставляйте на здоровье.

– Ну вот и хорошо. Спасибо большое.

В феврале 1942 года господин Скотт, тогда молодой военный врач, прибыл в сингапурский порт. Четыре дня спустя британцы капитулировали, и он провел следующие три с половиной года в плену у японцев. После этого, говорил мне господин Скотт, – откровенно и без всякой горечи – он принял решение: впредь никогда и ни из-за чего в этой жизни переживать не будет.

Людгер ждал на верхней площадке лестницы.

– Ну?

– Извини, – сказала я. – Но господин Скотт не разрешил. Разрешено принимать только одного гостя.

Людгер посмотрел на меня скептически.

– Вот как?

Я выдержала его взгляд.

– Да, так. Имей в виду, тебе повезло, что хозяин позволил тебе пробыть здесь так долго, – воодушевленно солгала я. – И я не собираюсь рисковать, мне бы не хотелось, чтобы нас выгнали с квартиры.

– Что это за дерьмовая страна? – риторически спросил он. – Страна, где владелец помещения может указывать тебе, кому жить в доме, который ты снял.

– Ну, если не нравится, можешь уматывать, – сказала я бодро. – Йохен, ты готов? Поехали к бабушке.

Мы вдвоем с матерью сидели на задней террасе коттеджа, смотрели на выцветший луг на фоне темно-зеленого массива Ведьмина леса, пили домашний лимонад и наблюдали за Йохеном. Малыш носился по саду с сачком, тщетно пытаясь поймать бабочку.

– Ты была права, Ромер действительно оказался лордом. И богат, насколько я могу судить.

Два визита в библиотеку Бодли дали мне чуть больше информации, чем несколько фактов, которые сообщил Бобби Йорк. Перечисляя события жизни Ромера и читая свои записи, я неотрывно наблюдала за выражением лица моей матери.

– Он родился седьмого марта тысяча восемьсот девяносто девятого года. Сын Джеральда Артура Ромера (отец умер в тысяча девятьсот восемнадцатом году). Старший брат, Шолто, погиб в битве при Сомме в тысяча девятьсот шестнадцатом году. Ромер учился в малоизвестной частной школе под называнием «Фрамингам Холл», где его отец преподавал античную культуру. Во время Первой мировой войны он дослужился до капитана в Йоркширском полку легкой пехоты Ее Королевского Величества и был награжден орденом «Военный крест» в тысяча девятьсот восемнадцатом году. После войны возвратился в Оксфорд, в колледж Святого Иоанна, где с отличием защитил диплом историка в тысяча девятьсот двадцать третьем году. Потом два года в Сорбонне: тысяча девятьсот двадцать четвертый – двадцать пятый. Затем работа в Министерстве иностранных дел – с тысяча девятьсот двадцать шестого по тридцать пятый. – Я сделала паузу. – Потом ничего не известно, кроме того, что Ромер был награжден орденом Croix de Guerre – бельгийским Военным крестом – в тысяча девятьсот сорок пятом году.

– Добрая старая Бельгия, – сказала мать уныло.

Я рассказала ей, что издательство было создано в 1946 году. Вначале оно занималось лишь научными журналами, где публиковались материалы в основном из германских источников. Университетские издания Германии тогда буквально дышали на ладан. Поэтому германские академики и ученые с энтузиазмом приветствовали журналы Ромера. На гребне этого успеха он принялся за разработку справочников, сухо академичных по характеру и дорогих. Справочники продавались в основном в научные библиотеки по всему миру. Вскоре бизнес Ромера – «Ромер, Радклифф Лимитед» – несмотря на узкую специализацию, занял свое место на рынке, и в 1963 году его компанию купила голландская издательская группа. Сделка принесла Ромеру лично около трех миллионов фунтов стерлингов. Я упомянула о его женитьбе в 1949 году на некой Мириам Хилтон (умерла в 1972 году) и о двух его детях – сыне и дочери – однако мама и глазом не моргнула. Еще у Ромера были дом в Лондоне (в Найтсбридже – все, что я смогла о нем узнать) и вилла в Антибе. Деятельность компании «Ромер, Радклифф Лимитед» прослеживалась и после ее продажи (Ромер вошел в совет директоров голландского конгломерата). Он также стал консультантом и директором различных компаний в издательской и газетной отраслях. В пэры он был произведен правительством Черчилля в 1953 году, «за заслуги в издательской деятельности».

Тут моя мать сардонически хмыкнула:

– То есть за заслуги в шпионской деятельности. Они всегда долго раскачиваются.

– Это все, что мне удалось накопать, – сказала я. – Совсем немного. Он представляется сейчас лордом Мэнсфилдом. Поэтому на поиски потребовалось какое-то время.

– Его второе имя – Мэнсфилд. Лукас Мэнсфилд Ромер – я и забыла об этом. А фотографии есть? Могу поспорить, что нет.

Но я нашла одну сравнительно недавнюю фотографию в «Тэтлере». Ромер на ней стоит рядом со своим сыном, Себастьяном, на вечере в честь его совершеннолетия. Как будто чувствуя, что его снимают, Ромер успел закрыть рукой рот и подбородок. Вообще-то не особенно похож на пэра: худощавое лицо, смокинг и галстук. На голове приличная лысина. Я заранее сделала копию фотографии и теперь подала ее матери.

Она посмотрела на фото без особого интереса.

– Думаю, что я и сейчас узнала бы его. Боже мой, а куда делись его волосы?!

– А еще, если не ошибаюсь, в Национальной портретной галерее висит его портрет, работы Дэвида Бомберга.

– А давно этот портрет написан?

– В тридцать шестом году.

– Вот это стоит посмотреть. Ты, возможно, сможешь представить себе, каким Ромер был, когда я его встретила. – Мама щелкнула по копии ногтем. – А не этого старикана.

– Почему ты хочешь разыскать его, Сэл? После стольких лет? – спросила я как можно деликатней.

– Просто чувствую, что пришла пора.

Я прекратила разговор на этом месте, увидев, как Йохен рассматривает кузнечика у себя в сачке.

– Молодец, – сказала я. – По крайней мере, это насекомое.

– А по-моему, кузнечики интереснее бабочек, – заявил сын.

– Беги и поймай еще одного, – сказала бабушка. – А потом поужинаем.

– Ты только посмотри, который час, – спохватилась я. – У меня же свидание.

Я рассказала маме о Хамиде и его приглашении, но она не слушала. Она была в Ромерландии.

– Как ты думаешь, Руфь, ты сможешь найти его дом в Лондоне?

– Ромера?.. Ну, я попытаюсь. В принципе, в этом нет ничего невозможного. Ну найду я его, а что потом?

– Потом я хочу, чтобы ты договорилась с ним о встрече.

Я положила ладонь маме на руку.

– Сэл, ты уверена, что это разумно?

– Может быть, и не слишком, но абсолютно, просто жизненно необходимо. Решительно необходимо.

– И как, скажи на милость, мне договориться с ним о встрече? С какой стати лорд Мэнсфилд из Хэмптон-Клива захочет меня увидеть?

Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.

– Ты очень умная молодая женщина – ты что-нибудь придумаешь.

– И что мне нужно будет на этой встрече сделать?

– Я скажу тебе, что нужно будет сделать. В свое время.

Она снова повернулась лицом к саду.

– Йохен! Мамочка уезжает. Подойди и попрощайся.

Я решила немного навести красоту ради Хамила, хотя сердце на самом деле к этому не лежало. Мне так нравятся эти редкие вечера в одиночестве. И все же я помыла голову и подкрасила глаза, наложив серо-черные тени. Сначала я достала сапоги на платформе, но не захотела возвышаться над кавалером башней, и поэтому надела сабо, джинсы и вышитую бязевую блузку. Моя повязка на ожоге выглядела теперь менее подозрительной – под бязью она казалась аккуратным выступом величиной с небольшой бутерброд. В ожидании Хамида я вынесла кухонный стул на верхнюю площадку лестницы и присела выпить пива, В легкой дымке над верхушками деревьев во все стороны летало множество стрижей, воздух был полон их писком, похожим на едва слышные свистящие атмосферные помехи. Размышляя о матери, я медленно потягивала пиво и пришла к выводу, что, пожалуй, в поисках Ромера имелись свои плюсы: прекратились паранойя и самодеятельный театр – больше не было слышно о больной спине, забытое инвалидное кресло стояло в коридоре. И тут до меня дошло, что я совсем забыла спросить маму насчет ружья.

Хамид появился в темном костюме и галстуке. Он сказал, что я выгляжу «очень славно», хотя я догадалась, что парень был немного разочарован простотой моей одежды. Мы пошли по Вудсток-роуд в золотой вечерней дымке. Лужайки у больших кирпичных домов высохли и побурели, а листья на деревьях, обычно так живо, так густо зеленые – выглядели пыльными и уставшими.

– Тебе не жарко? – спросила я Хамида. – Сними пиджак.

– Нет, все в порядке. Может быть, в ресторане есть кондиционер.

– Сомневаюсь. Помни, это – Англия.

Как и оказалось, я была права, но в качестве компенсации над нашими головами жужжали многочисленные вентиляторы. Я никогда раньше не бывала в «Брауне», но мне понравились его длинный темный бар и большие зеркала, пальмы повсюду и другая зелень.

Хамид не пил, но настоял на том, чтобы я взяла аперитив – водку с тоником, спасибо – а затем он заказал бутылку красного вина.

– Мне столько не выпить, – сказала я. – Свалюсь.

– Я не дам тебе упасть, – заметил он с неуклюжим намеком на галантность. И тут же, почувствовав эту свою неуклюжесть, застенчиво и доверчиво улыбнулся. – Можно и не пить до конца.

– Я заберу бутылку домой, – сказала я, желая прекратить разговор об этом. – Зачем вину зря пропадать.

Мы ели и болтали об «Оксфорд Инглиш Плас». Хамид рассказывал мне о других учителях, о том, что прибывают еще тридцать инженеров-нефтяников компании «Дюзендорф», и о том, что у Юга и Беранжер – роман.

– Откуда ты знаешь? – спросила я. – Я ничего такого не заметила.

– От Юга, он мне все рассказывает.

Хамид долил мне вина в бокал. Что-то в том, как он это делал, а также напряженное выражение его лица заставило меня предположить, что предстоит серьезный разговор. У меня слегка испортилось настроение: жизнь и без того была довольно сложной, и мне не хотелось, чтобы Хамид усложнял ее еще больше. Я выпила бокал до половины в ожидании перекрестного допроса и почти немедленно ощутила действие алкоголя. Я пила слишком много – но кто мог меня попрекнуть?

– Руфь, можно мне задать тебе несколько вопросов?

– Конечно.

– Мне хочется спросить тебя об отце Йохена.

– О боже, даже так? Ну, давай.

– Ты была замужем за ним?

– Нет. Он был уже женат и имел троих детей, когда я познакомилась с ним.

– Я не понимаю: как же ты тогда родила ребенка от этого человека?

Я выпила еще вина. Официантка унесла наши тарелки.

– Ты действительно хочешь это знать?

– Да, поскольку я не понимаю этого. Не понимаю, как такое случилось с тобой. А я ведь знаю тебя, Руфь.

– Нет, не знаешь.

– Ну, я ведь встречался с тобой почти ежедневно в течение трех месяцев. Я считаю тебя своим другом.

– Приятно слышать.

– Ну так объясни, как такое случилось?

Я решила рассказать Хамиду ровно столько, сколько ему следовало знать. Возможно, такой рассказ смог бы помочь и мне самой каким-то образом осмыслить свою прошлую жизнь. Совсем поставить крест на прошлом невозможно (поскольку в результате этого прошлого получился Йохен), но, возможно, придал бы ей какой-то смысл в перспективе. Давно уже пора превратить зияющую кровоточащую психологическую рану в обычный этап автобиографии. Я закурила и сделала еще один большой глоток вина. Хамид наклонился над столом, сложив руки на груди, глядя на меня в упор карими глазами. Своей позой он как бы говорил мне: «Я хороший слушатель, не отвлекаюсь сам и не отвлекаю твоего внимания».

– Эта история началась в семидесятом году. Я только что закончила Оксфордский университет, получив диплом с отличием по французскому и немецкому языкам – передо мной была целая жизнь, полная ярких перспектив, всевозможных интересных вариантов и путей, и так далее, и тому подобное… И тут мой отец вдруг умирает от сердечного приступа, прямо в саду.

– Сожалею, – сказал Хамид. – Ты, наверное, очень огорчилась?

– Еще бы! – Я почувствовала, как от нахлынувших эмоций запершило в горле. – Мне кажется, я любила отца больше, чем мать. Не забывай, что я была единственным ребенком… Ну, мне тогда шел двадцать первый год, и я немного свихнулась. Думаю, что у меня было что-то вроде нервного срыва – кто знает?

Но в это трудное время мать и не подумала помочь мне. Через неделю после похорон – словно ей кто-то отдал приказ – она выставила наш семейный дом на продажу (такой замечательный старинный дом, прямо на окраине Банбери), продала его в течение месяца и на вырученные деньги купила коттедж в самой отдаленной из всех, которые только можно было найти в Оксфордшире, деревне.

– Может быть, в этом для нее и был какой-то смысл, – отважился заметить Хамид.

– Может быть, для нее и был. Но не для меня. Неожиданно я лишилась дома. Коттедж уже принадлежал только маме, он стал ее домом. Там была гостевая комната, которой я могла бы воспользоваться, если когда-нибудь захотела бы остаться на ночь. Было ясно, что этим мать хотела сказать: «Наша семейная жизнь закончилась: твой отец умер, а ты закончила университет, тебе – двадцать один, и наши пути расходятся». Таким образом, я решила уехать в Германию. Я собралась написать диссертацию о германской революции, разразившейся после Первой мировой войны. Я назвала ее «Революция в Германии, тысяча девятьсот восемнадцатый – тысяча девятьсот двадцать третий».

– Почему ты вдруг приняла такое решение?

– А я и сама не знаю – я говорила тебе: возможно, сошла с ума. И, кроме того, революция витала в воздухе. Я чувствовала себя так, словно совершала революцию в своей собственной жизни. Мне выпал шанс, и я ухватилась за него обеими руками. Я хотела убежать – из Банбери, из Оксфорда, от матери, от воспоминаний об отце. Поэтому я и отправилась в университет в Гамбурге, чтобы заняться диссертацией.

– Гамбург, – Хамид произнес название города так, будто заносил его в свой банк памяти. – И там ты познакомилась с отцом Йохена?

– Да. Отец Йохена был преподавателем в Гамбурге. Он был профессором истории. Профессор Карл-Хайнц Кляйст. Он курировал мою диссертацию. Помимо этого он еще вел художественные программы на телевидении, организовывал демонстрации, издавал радикальные памфлеты, писал статьи о кризисе в Германии в «Ди Цайт»… – Я сделала паузу. – Он был многогранный человек. Очень занятой.

Я затушила сигарету номер один и прикурила сигарету номер два.

– Ты должен понять, – продолжила я, – что она была в очень странном состоянии, Германия, в тысяча девятьсот семидесятом – она все еще находится в странном состоянии, хотя уже прошло шесть лет. В обществе тогда начался какой-то подъем – шел процесс какого-то определения. Например, когда я пошла на встречу с Карлом-Хайнцем в первый раз, меня поразил висевший на фасаде университета огромный, написанный от руки плакат. На нем значилось: «Institut für Soziale Angelegenheiten» – «Институт общественного сознания»… Понимаешь? Не «Факультет истории» или что-нибудь в этом роде. Поскольку для тех студентов, в семидесятом году, изучать историю означало определять свое общественное сознание.

– А что это значит?

– Ну, то есть понимать, как события прошлого, особенно недавнего прошлого, сформировали их представления о себе. Это на самом деле имеет мало общего с документированными фактами, с формированием общепринятой точки зрения на трактовку событий прошлого…

Теперь я уже рассказывала не для Хамида, но, вспоминая ту первую встречу с Карлом-Хайнцем, я начала обретать себя.

Как наяву я вновь видела ту первую нашу встречу. В его мрачной темной комнате вдоль стен башнями стояли стопки книг – книжных шкафов не было. По полу были разбросаны подушки – кроме них сидеть там было не на чем – а на низком письменном столе горели три ароматические свечки, фактически – одна тайская кровать, и больше ничего. Профессор оказался высоким мужчиной с прекрасными русыми волосами до плеч. Брюки из жатого вельвета темно-красного оттенка, поверх вышитой неяркой шелковой рубахи надето несколько ниток стеклярусных бус. Все на лице было выразительным: длинный нос, пухлые губы, густые брови – не столько красиво, сколько привлекательно. После трех лет в Оксфорде при виде подобного преподавателя я испытала нечто вроде шока. Он жестом указал мне на одну из подушек, а себе подтянул другую, устроившись напротив меня.

Он повторил название моей диссертации несколько раз, как будто ища в нем юмористический подтекст, словно бы я задумала розыгрыш.

– А что за человек он был, – спросил Хамид, – этот Карл-Хайнц?

– Сначала он показался мне не похожим ни на кого из тех, кого я когда-либо встречала. Потом, когда я узнала его по-настоящему, через год или около того, он медленно, но уверенно опять стал обыкновенным. Он просто стал таким же, как все.

– Я не понимаю.

– Эгоистичным, тщеславным, ленивым, беспечным, подлым… – я попыталась вспомнить побольше эпитетов. – Самодовольным, хитрым, лживым, слабым…

– Как ты можешь так говорить? Ведь он – отец Йохена.

– Подумаешь, заслуга. По большому счету, все мужчины одинаковы.

– Ты очень цинична, Руфь.

– Ничего подобного. Никакая я не циничная.

Хамид ясно дал понять, что не хочет углубляться в обсуждение этого вопроса.

– Ну так что же все-таки между вами произошло?

– А что, по-твоему, могло произойти? – сказала я, доливая вина себе в бокал. – Я по уши влюбилась в него. Полностью, фанатично, до самоуничижения влюбилась.

– Но у этого человека была жена и трое детей.

– Это случилось в тысяча девятьсот семидесятом году, Хамид. В Германии. В немецком университете. Его жене было все равно. Какое-то время я часто с ней встречалась. Она мне нравилась. Ее звали Ирмгард.

Я вспомнила Ирмгард Кляйст – высокая, как и Карл-Хайнц, с длинными, спускавшимися на грудь, крашенными хной волосами, она тщательно культивировала вокруг себя атмосферу полнейшей апатии. Казалось, она говорила: «Посмотрите на меня, я настолько расслаблена, я почти в коме – но у меня знаменитый волокита-муж, трое детей и я редактирую политическую литературу в модном издательстве левого крыла, хотя и до сих пор редко затрудняю себя, чтобы связать вместе хотя бы три слова». Позиция Ирмгард была настолько заразительна, что на какое-то время даже я попала под влияние некоторых ее манер и никому не удавалось вывести меня из эгоистичного состояния зацикленности на себе. Никому, кроме Карла-Хайнца.

– Ей было безразлично, что делал Карл-Хайнц. Его жена знала, она пребывала в абсолютной уверенности, что он никогда не покинет ее. Поэтому она и позволяла мужу маленькие шалости. Я была не первой и не последней.

– А потом появился Йохен.

– Я забеременела. Не знаю почему – возможно, однажды вечером я выпила лишнего и забыла принять таблетку. Карл-Хайнц немедленно заявил, что отведет меня на аборт к своему другу-доктору. Но я подумала: «Папа умер, мать – затворница в собственном саду, и мы с ней не видимся – мне нужен этот ребенок».

– Ты была совсем молодая.

– Так все говорили. Но я не ощущала себя молодой – я чувствовала себя взрослой, отвечающей за свои поступки. Мне казалось, что я поступаю правильно. И мне не нужно было больше никаких оправданий. Йохен родился. Теперь я понимаю, что это самое лучшее из всего, что когда-либо случалось со мной.

Я произнесла это на одном дыхании, чтобы Хамид не успел задать мне вопрос, не жалею ли я о своем решении – поскольку чувствовала, что он уже собирался сделать это. Я не хотела, чтобы он спрашивал. Мне не хотелось думать о том, сожалела я или нет.

– Итак, Йохен родился…

– Йохен родился. Карл-Хайнц был очень доволен – он всем рассказал об этом. Рассказал своим детям, что у них появился еще один братик. Мы с Йохеном жили на небольшой съемной квартире. Карл-Хайнц помогал нам. Он несколько раз в неделю ночевал у меня. Мы ездили вместе отдыхать – в Вену, Копенгаген, Берлин. Потом ему стало скучно, и он завел роман с одной из постановщиц телешоу. Как только я об этом узнала, я поняла, что все кончено. Мы с Йохеном уехали из Гамбурга, и я вернулась в Оксфорд заканчивать свою диссертацию. – Я развела руками в стороны. – Вот и все.

– Сколько ты пробыла в Германии?

– Почти четыре года. Я вернулась в январе семьдесят пятого.

– И ты не пыталась больше встретиться с этим Карлом-Хайнцем?

– Нет. Вероятно, я больше его никогда не увижу. Я не хочу с ним встречаться. Все в прошлом. Кончено.

– А вдруг Йохен захочет встретиться с ним? Что тогда?

– Я отнесусь к этому нормально.

Хамид нахмурился и призадумался. Видно было, что он старался совместить Руфь, которую он знал, с другой Руфью, которая ему только что открылась. На самом деле, я была довольна тем, как рассказала ему свою историю: она обрела законченную форму. И я поняла, что она действительно закончилась.

Хамид заплатил по счету, и мы легким шагом пошли назад по Вудсток-роуд. В воздухе парило. Хамид, в конце концов, снял свой пиджак и галстук.

– А Людгер?

– Людгер все время то появлялся, то исчезал. Он подолгу задерживался в Берлине. Вел себя ненормально – принимал наркотики, воровал мотоциклы. С ним всегда что-то случалось. Карл-Хайнц постоянно выгонял младшего брата, и тот уезжал в Берлин.

– Грустная история, – сказал Хамид. – Ты полюбила плохого человека.

– Ну, все было не так уж плохо. Он меня многому научил. Ты не поверишь, какой я приехала в Гамбург. Застенчивая, нервная, неуверенная в себе.

Хамид рассмеялся.

– Да уж, в такое трудно поверить.

– Это правда. Я уезжала оттуда совсем другим человеком. Карл-Хайнц научил меня одной важной вещи: он научил меня быть бесстрашной, не бояться ничего. И теперь, благодаря ему, я не дрожу при виде полицейских, судей, скинхедов, оксфордских профессоров, поэтов, охранников на парковках, интеллектуалов, хулиганов, зануд, сволочей, директоров школ, адвокатов, журналистов, пьяниц, политиков, священников… Кажется, в мире больше не осталось людей, которых я боюсь. Это был очень ценный урок.

– Наверное, ты права.

– Он часто говорил: «Все твои поступки должны каким-то образом способствовать развенчанию величайшего из мифов – мифа о всемогущей системе».

– Я не понимаю.

– Ну, твоя жизнь, даже в малых поступках, должна быть чем-то вроде пропагандистской акции, разоблачающей этот миф как ложь и иллюзию.

– То есть, нужно стать преступником?

– Нет… ну что ты. Некоторые, правда, становятся – очень немногие. Но в этом тоже есть смысл – подумай сам. Никто не должен бояться кого-нибудь или чего-нибудь. Миф о всемогущей системе – жульничество и вздор.

– Может, ты поедешь в Иран и расскажешь об этом шаху?

Я рассмеялась. Мы подошли к дорожке, ведущей к нашему дому на Моретон-роуд.

– Очко в твою пользу, – сказала я. – Действительно, в уютном старом Оксфорде легко быть бесстрашной.

Я обернулась к нему и подумала: «Я пьяна, я слишком много выпила, слишком много говорю».

– Спасибо, Хамид. Все было прекрасно. Мне очень понравилось. Надеюсь, тебе не было скучно?

– Нет, все было замечательно, просто восхитительно.

Он быстро наклонился и поцеловал меня в губы. Я успела почувствовать его мягкую бороду на своем лице прежде, чем оттолкнула его.

– Эй, Хамид, ты что?!

– Я задавал тебе эти вопросы не просто так, а потому, что должен тебе кое-что сказать.