Текст книги "Неугомонная"

4
Ружье

УТРОМ БЕРАНЖЕР ПОЗВОНИЛА и сказала, что она сильно простудилась и просит отложить занятие. Я согласилась немедленно, с сочувствием и неким скрытым удовольствием (поскольку знала, что мне все равно заплатят), и, решив воспользоваться этими двумя освободившимися часами, села в автобус, идущий в центр города. На Терл-стрит я зашла в узкую калитку в воротах своего колледжа и потратила две минуты на чтение объявлений и плакатов, приколотых к большой доске под аркой привратницкой, прежде чем зайти внутрь привратницкой и посмотреть, нет ли чего интересного в моей ячейке. В этой ячейке я обнаружила обычные рекламные проспекты, приглашения на встречи с легкой выпивкой в аспирантской, счет за вино, купленное мной четыре месяца назад, и дорогой белый конверт, на котором ручкой с очень толстым пером ярко-коричневыми чернилами было написано мое имя: мисс Руфь Гилмартин, магистр искусств. Я сразу догадалась, кто был автором письма: Роберт Йорк, мой научный руководитель, на которого я постоянно наговаривала, называя его самым ленивым преподавателем в Оксфорде.

Я ощутила легкий укол совести и открыла конверт. Вот что говорилось в письме:

Моя дорогая Руфь!

Уже довольно много времени прошло с тех пор, когда мы видели друг друга в последний раз. Позволь поинтересоваться, не появилась ли новая глава, которую я мог бы прочесть? Нет, серьезно, нам неплохо было бы в ближайшее время встретиться – до конца семестра, если возможно. Извини за занудливостъ.

Tanti saluti,[24]24
  Большой привет (uсп.).


[Закрыть] Бобби

Я позвонила ему немедленно из телефонной будки в привратницкой. Ответа пришлось ждать довольно долго, а потом я услышала знакомый аристократический basso profundo – низкий и глубокий мужской голос:

– Роберт Йорк.

– Алло. Это я – Руфь.

Молчание.

– Руфь де Вилльер?

– Нет. Руфь Гилмартин.

– Ах, моя любимая Руфь. Заблудшая Руфь. Слава Богу – я уж и не чаял… Как дела?

Мы договорились встретиться завтра вечером в колледже у него на кафедре. Я повесила трубку, вышла на Терл и остановилась на мгновение, внезапно почувствовав себя смущенной и виноватой. Виноватой, потому что не занималась диссертацией вот уже несколько месяцев: смущенной, потому что задала себе вопрос: что ты делаешь здесь, в этом чопорном провинциальном городишке? Зачем тебе докторская диссертация? Ты что, захотела стать ученой?..

На ум не приходило никаких быстрых или готовых ответов. Я медленно плелась по Терл в сторону Хай-стрит – подумывая зайти в паб и выпить вместо того, чтобы вернуться домой к скромному обеду в одиночестве – когда вдруг, проходя мимо входа в крытый рынок, заметила привлекательную пожилую женщину, очень похожую на мою мать. Это и была моя мать. В брючном костюме жемчужно-серого цвета, а волосы ее казались светлее – недавно покрасила.

– Кого это ты там высматриваешь? – спросила она немного раздраженно.

– Тебя. Ты великолепно выглядишь.

– У меня ремиссия. А ты выглядишь ужасно. Отвратительно.

– Боюсь, что у меня в жизни кризис. Я собиралась немного выпить. Ты присоединишься?

Она охотно поддержала мое предложение, поэтому мы развернулись и пошли в сторону «Терф таверн». В пабе было темно и прохладно – благостная передышка от палящего июньского солнца. Старые каменные плиты недавно вымыли, и они казались пестрыми от влаги. Посетителей было совсем немного. Мы выбрали столик в уголке, я пошла к стойке и заказала пинту светлого пива для себя и тоник со льдом и лимоном для матери. Ставя стаканы на стол, я вспомнила последний эпизод истории Евы Делекторской и попыталась представить свою мать – тогда практически того же возраста, что и я сейчас – наблюдавшую, как убивали лейтенанта Йооса. Я села напротив нее.

Мама говорила, что чем больше я прочту, тем больше пойму. Но я чувствовала, что до понимания мне еще далеко.

Я подняла свой стакан с пивом и сказала:

– Будь здорова!

– Чин-чин, – ответила она.

Потом мама внимательно наблюдала за тем, как я пила пиво. Вид у нее был озадаченный, словно она думала, что я немного не в себе.

– Как ты можешь пить эту гадость?

– Привыкла в Германии.

Я сказала ей, что брат Карла-Хайнца, Людгер, поживет у нас несколько дней. Она заявила, что не считает меня более обязанной хоть чем-либо семье Кляйст, однако новость не обеспокоила маму, она даже не проявила к этому никакого интереса. Я спросила, что она делает в Оксфорде – обычно она ходит по магазинам в Банбери или в Чиппинг-Нортоне.

– Я получала разрешение.

– Разрешение? Какое? На автомобильную стоянку для инвалидов?

– На огнестрельное оружие.

У меня лицо вытянулось от изумления.

– Это мера безопасности против кроликов – они просто разоряют сад. И к тому же, дорогая – честно скажу тебе: я больше не чувствую себя безопасно в этом доме. Я плохо сплю – каждый шорох будит меня – будит по-настоящему. Мне потом не уснуть. С ружьем будет спокойнее.

– Ты живешь в этом доме с тех пор, как умер отец, – напомнила я ей. – Уже шесть лет. И не было никаких проблем.

– В деревне все изменилось, – пояснила она мрачным тоном. – Все время ездят машины. Незнакомые люди. Никто не знает, кто они такие. И я полагаю, с моим телефоном что-то не так. Я слышу шумы на линии.

Я решила, как и она, не проявлять к новости никакого интереса.

– Ну, как знаешь. Только случайно не подстрели себя.

– О, я-то знаю, как пользоваться ружьем, – сказала она, потихоньку самодовольно хихикнув.

Я решила промолчать.

Мама порылась в своей сумке и достала большой коричневый конверт.

– Следующая часть. Я собиралась завезти это тебе по пути домой.

Я взяла конверт.

– С нетерпением ждала продолжения, – сказала я. И на этот раз я говорила совершенно серьезно.

Она накрыла мою руку своей ладонью.

– Руфь, дорогая, мне нужна твоя помощь.

– Я это знаю и отведу тебя к хорошему врачу.

На мгновение мне показалось, что мама сейчас ударит меня.

– Аккуратней. И оставь этот покровительственный тон.

– Конечно, я помогу тебе, Сэл. Успокойся. Ты же знаешь, что я для тебя все сделаю. Что ты хочешь?

Прежде чем ответить, она покрутила в пальцах стакан.

– Я хочу, чтобы ты попыталась отыскать для меня Ромера.

История Евы Делекторской

Остенде, Бельгия, 1939 год

ЕВА СИДЕЛА в конференц-зале агентства. Дождь лил как из ведра, с таким шумом, что, казалось, по оконному стеклу пригоршнями швыряли камушки. За окном темнело, и в домах напротив везде зажгли свет. Но в конференц-зале света не было – наступили странные преждевременные зимние сумерки. Ева взяла со стола карандаш и стала стучать концом, на котором была резинка, по большему пальцу левой руки. Она старалась удержать в памяти образ лейтенанта Йооса, по-мальчишески убегавшего от преследователей на автомобильной стоянке в Пренсло: вот он делает легкий рывок, а затем спотыкается и хромает.

– Он сказал «Амстердам», – глухим голосом повторила Ева. – А должен был сказать «Париж».

Ромер пожал плечами.

– Просто ошибка. Глупая ошибка.

Ева старалась говорить спокойно, не срываясь.

– Я делала только то, что мне было приказано. Вы всегда сами говорите об этом. Правило Ромера. Вот почему мы всегда пользуемся двойными паролями.

Ромер встал, пересек комнату, подошел к окну и стал смотреть на огни в домах напротив.

– И не только поэтому. Это заставляет держать всех в тонусе.

– А вот с лейтенантом Йоосом так не получилось.

Ева вспомнила тот полдень – полдень вчерашнего дня.

Когда она добралась до отеля «Виллемс» и узнала, что Ромер уехал, она немедленно позвонила в Agence.[25]25
  Агентство (фр.).


[Закрыть] Моррис Деверо сказал ей, что Ромер уже на пути в Остенде, что он звонил до этого и сообщил, что Ева либо погибла, либо ранена, либо в плену в Германии. Моррис сухо спросил:

– Чем вы там занимались?

Ева добралась до Остенде самостоятельно рано утром следующего дня (двумя автобусами от Пренсло до Гааги, где долго дожидалась ночного поезда до Брюсселя) и сразу направилась в офис. Ни Ангус Вульф, ни Блайтсвуд ничего не сказали ей о том, что случилось; только Сильвия взяла ее за руку, когда никто этого не видел, и прошептала: «С тобой все в порядке, дорогая?» И поднесла палец к губам. Ева улыбнулась и кивнула.

В полдень Моррис сказал, что ее ждут в конференц-зале, там она застала Ромера. Он прекрасно выглядел в темно-сером костюме и белоснежной рубашке со строгим галстуком. Могло показаться, что он готовился к какому-то официальному выступлению. Он указал Еве на стул и сказал:

– Расскажи мне обо всем, вплоть до мельчайших подробностей.

Ее рассказ, как ей показалось, был чрезвычайно подробен, а Ромер сидел, внимательно слушал и кивал, время от времени переспрашивая. Он ничего не записывал. Теперь Ева смотрела, как он, стоя у окна, водил подушечкой указательного пальца по стеклу вслед дождевой капле.

– Итак, – произнес он не оборачиваясь, – один человек погиб и два британских разведчика в немецком плену.

– Это не моя вина. Вы сами сказали, что я буду вашими глазами и ушами.

– Они просто любители, – сказал Ромер. Презрение в его голосе сделало фразу очень резкой. – Дураки и любители, начитавшиеся шпионских романов. «Большая игра!» – меня блевать от этого тянет.

Он снова повернулся к ней лицом.

– Такая удача для Sicherheitsdienst[26]26
  СД (букв. секретная служба) (нем.).


[Закрыть] – они были, наверное, просто удивлены той легкостью, с которой им удалось обмануть и захватить двух важных британских секретных агентов, а потом перебросить их через границу. Мы, должно быть, выглядим полными идиотами. Мы и есть полные идиоты – ну, конечно, не все…

Он замолчал и снова задумался.

– Ты говоришь, Йооса определенно убили?

– Я уверена в этом. Они стреляли в него четыре или пять раз. Но до этого я никогда не видела, как убивают человека.

– Но, тем не менее, они забрали с собой его тело. Интересно.

Он внезапно обернулся и показал на нее пальцем.

– А почему ты не предупредила англичан, когда Йоос ошибся с отзывом? Ты могла предположить, что Йоос – это часть немецкого плана. Он мог работать заодно с ними.

Ева сдержала свой гнев.

– Вы знаете, что мы обязаны были сделать. Правило гласит: выходи из игры – и немедленно. Чувствуешь, что-то неладно – не медли, не оценивай правоту своих действий, не старайся исправить положение вещей. Просто уходи, тут же. Что я, собственно, и сделала. Если бы я отправилась в конференц-зал, чтобы предупредить их… – Она попыталась рассмеяться. – Там с ними, между прочим, были еще два немца. Не думаю, что в таком случае я сидела бы здесь и разговаривала.

Ромер ходил кругами, потом остановился и посмотрел на нее.

– Да, ты права. Ты совершенно права. То, что ты сделала, – с оперативной точки зрения – было совершенно правильно. Все вокруг тебя совершали ошибки и вели себя, как законченные идиоты.

Он одарил ее своей широкой белозубой улыбкой.

– Все ты сделала правильно, Ева. Хорошая работа. Пускай они теперь за собой дерьмо вычищают.

Она встала.

– Мне можно идти?

– А может, пройдемся? Пойдем, выпьем за твое крещение огнем.

Они сели на трамвай, который довез их до La Digue,[27]27
  Плотина (фр.).


[Закрыть] длинной и впечатляющей морской эспланады вдоль линии прибоя, с большими отелями и пансионами. На одном конце ее выделялось огромное казино «Курсаал», построенное в восточном стиле, с куполами и высокими арочными окнами игровых комнат, бального и концертного залов. На другой оконечности мягко изогнутого променада высилось громадное здание гостиницы «Ройял палас». Все кафе на террасах «Курсаала» были закрыты, поэтому они прошли в бар гостиницы «Континенталь». Ромер заказал себе виски, а Ева выбрала сухой мартини. Дождь перестал, и вечер постепенно посветлел настолько, что они смогли увидеть мерцающие огни парома, медленно проплывавшего мимо. Ева чувствовала, как алкоголь делал ее легкой и спокойной. Она слушала, как Ромер без конца повторял события «инцидента в Пренсло» – так он назвал произошедшее – предупреждая Еву, что ей, возможно, придется добавить что-то или подтвердить факты, указанные им в докладе, который он намеревался представить в Лондоне.

– Школьники справились бы с таким делом лучше этих дураков.

Он все еще размышлял о некомпетентности британских агентов – как будто фиаско было, так или иначе, проявлением его собственной слабости.

Ева поинтересовалась:

– Почему они договорились встретиться так близко от германской границы?

Ромер покачал головой, выражая полную досаду.

– Да потому что, милочка, мы воюем с Германией.

Он попросил официанта налить ему еще.

– Они все еще смотрят на это как на какую-то игру, в которой всегда можно будет побеждать, проявляя определенные английские качества – играть только честно, проявлять смелость и отвагу.

Ромер замолчал и опустил взор.

– Ты даже представить себе не можешь, как мне было тяжело, – сказал он, внезапно осунувшись и постарев.

Ева отметила про себя, что до сих пор он ни словом, ни жестом не признавался в собственной уязвимости.

– Считается, что руководство – в нашем деле – заслуживает доверия… – продолжил Ромер, и, как будто понял, что допустил ошибку, быстро выпрямился и улыбнулся.

Ева пожала плечами.

– А мы-то что можем сделать?

– Ничего. Или – только то, что можно в создавшейся обстановке. По крайней мере, ты в порядке. Представляешь, о чем я подумал, когда увидел, как эти машины пересекли границу и остановились рядом? Потом все забегали и стали стрелять.

– К этому времени я была уже в лесу, – ответила Ева, еще раз восстанавливая в памяти тот момент, когда Йоос в своем тесном костюме выбежал из кафе, стреляя из револьвера. – А ведь вот только что все мирно обедали – мне до сих пор это кажется нереальным.

Они вышли из «Континенталя» и пошли назад по эспланаде, глядя на Ла-Манш в сторону Англии. Стоял отлив, и пляж был покрыт серебряными и оранжевыми бликами от огней эспланады.

– В Англии светомаскировка, – заметил Ромер. – Тут нам не на что жаловаться.

Они прошли до «Шале Ройаль», потом повернули на авеню-де-ля-Рейн, которая вела до дома Евы. «Мы похожи на туристов, – подумала Ева, – или на молодоженов». И тут же одернула себя.

– Знаешь, мне в Бельгии всегда нехорошо, – сказал Ромер, продолжая необычные откровения. – Всегда хочется убежать отсюда.

– Что такое?

– Меня здесь чуть не убили. Во время прошлой войны. В 1918 году. И боюсь, что мой бельгийский лимит везения исчерпан.

«Ромер на той войне, – подумала Ева. – в восемнадцатом году был совсем еще юнцом, лет двадцати, а то и меньше. – Она поняла, как, в сущности, мало знала о человеке, рядом с которым шла сейчас и ради которого рисковала своей жизнью в Пренсло. – Возможно, так и бывает во время войны, возможно, это – нормально».

Они дошли до ее улицы.

– А вот там мой дом, – показала Ева.

– Я провожу тебя до дверей, – сказал Ромер. – Мне нужно возвращаться в агентство. – А после короткой паузы добавил: – Было очень приятно. Спасибо. Мне понравилось.

Ева остановилась у двери и достала ключи.

– Да, было очень приятно, – сказала она, осторожно вторя его банальностям.

Они встретились глазами и одновременно улыбнулись.

На долю секунды Еве показалось, что Ромер сейчас прижмет ее к себе и поцелует. У нее все замерло в груди от страха.

Но Ромер всего лишь пожелал ей спокойной ночи и ушел, привычно махнув на прощание так, словно пытался поднести руку к козырьку, и надевая на ходу плащ, поскольку снова заморосил дождь.

Ева осталась стоять у двери, взволнованная сильнее, чем она могла себе представить. И не мысль о том, что Лукас Ромер мог поцеловать ее, взволновала девушку, а лишь то, что она поняла: этот момент упущен, и навсегда, и она жалеет об этом.

5
Фракция Красной Армии

БОББИ ЙОРК плеснул мне виски, – как он выразился, «чуть-чуть» – слегка разбавил водой, затем налил себе изрядную порцию, долив стакан водой до краев. Он часто повторял, что жалеет всех, кто пьет херес, эту гадость, худший в мире напиток. Он принимал это так близко к сердцу, что напоминал мне мою мать, с ее пунктиком относительно газонокосилок, но только в этом.

Роберту Йорку, магистру искусств Оксфордского университета, было, по моим подсчетам, около шестидесяти. Это был высокий солидный мужчина с редкими седыми волосами, пряди которых он зачесывал назад и закреплял какой-то помадой или мазью, сильно пахнувшей фиалками. Зимой и летом в его комнате всегда стоял запах фиалок. Йорк носил твидовые костюмы, сшитые у портного, и тяжелые оранжевые башмаки. Его кабинет в колледже был обставлен в стиле загородного дома: глубокие диваны, персидские ковры, несколько интересных картин (небольшой Пепло, рисунок Бена Николсона, большая спокойная яблоня Алана Рейнольдса), в глубине некоторых застекленных полок стояло несколько книг и прекрасных стаффордширских фигурок. Было трудно представить себе, что это – кабинет преподавателя Оксфордского университета.

Он подошел ко мне со стороны столика с напитками, неся в одной руке мою порцию виски, а в другой – свою, поставил мой стакан на столик и осторожно опустился в кресло напротив. Каждый раз, встречаясь с Бобби, я вновь убеждалась, что он был на самом деле довольно толстым, но его рост, определенное проворство и балетная точность движений, а также то, как он одевался, уже через какие-нибудь пять минут заставляли меня забыть об этом.

– Очень симпатичное платье, – учтиво сказал он. – Так тебе идет – вот только повязка ни к чему, но, смею тебя уверить, она совсем незаметна.

Накануне вечером я сильно ошпарила левое плечо и шею, поэтому сегодня мне пришлось надеть одно из самых легких платьев с узкой бахромой снизу, чтобы не тереть материей по ожогу – который сейчас был закрыт марлей и заклеен эластичным пластырем (работа Вероники) величиной с большую столовую салфетку как раз у места соединения шеи с левым плечом. Наверное, мне не стоило пить виски, учитывая, сколько сильных болеутоляющих средств впихнула в меня Вероника. Но эти средства действовали довольно хорошо: я не чувствовала боли, хотя и двигалась осторожно.

– Очень идет, – повторил Бобби, стараясь не смотреть на мою грудь, – и я хочу сказать, что в этой адской жаре такое платье – самый подходящий наряд. Но, так или иначе, slangevar.[28]28
  Доброго здоровья (шотл.).


[Закрыть]

Он поднял стакан и сделал три глотка виски так, словно это была вода, а он умирал от жажды. Я тоже выпила. Хотя я и сделала это более осмотрительно, но все же почувствовала, как виски обожгло мне гортань и желудок.

– Можно мне немного воды? – спросила я. – Не беспокойся, я сама налью.

Услыхав мою просьбу, Бобби с трудом попытался подняться с кресла, но ему это не удалось, поэтому я прошла по двум коврам с густо затканным рисунком к столу, на котором небоскребами Манхэттена теснились бутылки. Похоже, Бобби собрал здесь все напитки Европы – пока я наливала в стакан холодную воду из графина, успела заметить пастис, узо, граппу, сливовицу.

– Боюсь, что мне нечего тебе показать, – сказала я через обожженное плечо с повязкой. – Я застряла в тысяча девятьсот двадцать третьем году – на «Пивном путче». Никак не могу состыковать «фрайкор», Баварскую Народную партию, все эти интриги в правительстве Книллинга: диспут Швайера-Вутцльхофера, отставку Крауснека – и все такое.

Я очень надеялась, что это мое выступление произведет впечатление на Бобби.

– Мда-а… – только и сказал он, и неожиданно его лицо приобрело слегка испуганное выражение. – Это действительно очень сложно. М-м-м, я понимаю, что… И все-таки главное в том, что мы, наконец, встретились. Я должен написать короткую справку на каждого своего аспиранта – не хочется, но нужно. «Пивной путч», ты говоришь? Я пороюсь в книгах и пришлю тебе список литературы для чтения. Короткий, не беспокойся.

Я снова села на свое место, а он усмехнулся.

– Как приятно, что ты зашла, Руфь, – сказал Бобби. – Должен признаться, что ты выглядишь так по-летнему привлекательной. Как маленький Йохен?

Мы немного поговорили о Йохене. Бобби был женат на женщине, которую звал «леди Урсула». У них две уже взрослых замужних дочери («Внуки неизбежны, как говорится. И вот тогда уж я покончу с собой»). Они с леди Урсулой жили в просторной кирпичной викторианской вилле на Вудсток-роуд, не так далеко от господина Скотта, нашего дантиста. В 1948 году Бобби опубликовал книгу «Германия: вчера, сегодня, завтра». Я однажды заказала ее в Бодлеанской библиотеке ради интереса. В ней было сто сорок страниц, напечатанных на плохой бумаге; алфавитный указатель отсутствовал, и, насколько я определила, эта книга была единственным вкладом моего научного руководителя в историческую науку. Еще мальчиком он проводил каникулы в Германии и проучился один год в университете в Вене. Но потом случился аншлюс, и ему пришлось вернуться на родину. Во время войны Бобби служил штабным офицером при Министерстве обороны. Затем, в 1945 году, он вернулся в Оксфорд в качестве молодого преподавателя, женился на леди Урсуле, опубликовал свою тонкую книжку и с той поры является преподавателем исторического факультета и членом совета колледжа. Он не скрывал, что жизнь его развивалась по «линии наименьшего сопротивления». У него был широкий и сложный круг друзей в Лондоне и большой старинный дом в графстве Корк, где он проводил лето.

– Ты узнал что-нибудь по поводу этого Ромера? – спросила я между прочим. Я позвонила ему тем утром, решив, что если кто и мог бы мне помочь в этом деле, так это Бобби Йорк.

– Ромер, Ромер… А он не из тех Ромеров, что из Дарлингтона?

– Не думаю. Мне известно только, что в войну он был кем-то вроде шпиона и что у него есть какой-то титул.

Тогда Бобби пообещал посмотреть, что возможно.

Сейчас он поднялся с кресла, одернул жилет на животе, направился к письменному столу и поискал там что-то в бумагах.

– Его нет ни в «Кто есть кто», ни в справочнике Дебретта.

– Знаю, я искала.

– Конечно, это ни о чем не говорит. Думаю, он все еще жив и брыкается.

– Я тоже так считаю.

Бобби достал из кармана очки-половинки и надел их.

– Ага, вот оно, – сказал он, глядя на меня поверх этих очков. – Я позвонил одному из моих самых блестящих аспирантов, который теперь работает клерком в палате общин. Он немного покопался и выкопал человека, который носит титул барона Мэнсфилда из Хэмптон-Клива, а фамилию – Ромер. Может, это тот, кого ты ищешь? – Он отчетливо прочел: «Мэнсфилд, барон, получил титул в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году (пожизненный пэр); Л. М. Ромер, председатель совета директоров „Ромер, Рэдклифф Лимитед“» – ага, издательство, это уже кое-что – «с тысяча девятьсот сорок шестого по настоящее время». Боюсь, это все, что мы имеем. Кажется, он ведет очень умеренный образ жизни.

– Возможно. В любом случае, я его проверю. Спасибо большое.

Бобби проницательно посмотрел на меня и спросил:

– Ну, а теперь скажи мне: почему тебя так заинтересовал барон Мэнсфилд из Хэмптон-Клива?

– Ну, просто мама мне много про него рассказывала.

В «Терф таверн» мать сказала мне две вещи: во-первых, она была уверена в том, что Ромер жив, а во-вторых, ему был пожалован какой-то дворянский титул.

– Рыцарь, лорд или что-то в этом роде. Я уверена, что читала об этом. Но, обрати внимание, это было очень давно.

Мы вышли из паба и пошли в направлении Кебл-колледж, где мама оставила свою машину.

– Зачем тебе Ромер? – спросила я.

– Думаю, настало время, – лаконично ответила она, и по тону ее голоса я поняла, что больше спрашивать не стоит.

Мама довезла меня до конца Моретон-роуд: через пять минут должны были начаться занятия с Хамидом. И, конечно же, он собственной персоной уже сидел наверху лестницы.

Мы провели два часа с семейством Амберсон, наслаждаясь их затянувшимся отпуском близ замка Корфе в Дорсете. Было высказано много претензий по поводу того, что Кит Амберсон «должен был бы сделать», и выслушано много жалоб со стороны его обиженной жены и детей. Кит сконфуженно извинялся. Хамид, казалось, перенял настроение Кита, поскольку выглядел подавленным и проявлял излишнее усердие, что было ему несвойственно. Он часто прерывал меня и долго что-то записывал в своем блокноте. Я заметила это и спросила, в чем дело.

– Ты все еще не ответила – согласна принять мое приглашение пообедать вместе?

– О да, конечно, в любое время, – сказала я, хотя, конечно же, совершенно забыла о его приглашении. – Только предупреди за пару дней, чтобы я успела найти, с кем оставить ребенка.

– А если в эту субботу вечером?

– Хорошо, хорошо. Йохен может остаться с бабушкой. В субботу мне очень даже подходит.

– На Вудсток-роуд открылся новый ресторан – «Браунс».

– Ах вот как? «Браунс»? Очень хорошо – я там не была, это даже интересно.

Хамид заметно повеселел.

– Отлично, значит в субботу в ресторане «Браунс». Я заеду и заберу тебя.

Мы договорились, и я проводила Хамида. Людгер сидел на кухне и ел сэндвич. Он оторвался от своего занятия, облизал пальцы и пожал Хамиду руку.

– Привет, братишка! Иншалла! Куда направляешься?

– В Саммертаун.

– Я пойду с тобой. Пока, Руфь.

Он взял свой сэндвич и последовал за Хамидом вниз по лестнице. Я слышала глухой металлический стук их ног по ступенькам.

Я посмотрела на часы: без десяти четыре – в Германии на час больше. Я закурила сигарету и набрала прямой номер Карла-Хайнца в его офисе. Услышав гудки, я мысленно представила себе его кабинет, коридор, что вел туда, здание, в котором он находился, и не поддающийся описанию район Гамбурга, где это здание стояло.

– Карл-Хайнц Кляйст. Слушаю.

Я не слышала его голоса почти год и почувствовала, как на секунду лишилась сил. Но лишь на секунду.

– Это я.

– Руфь…

Пауза была совсем короткой. Он смог скрыть свое удивление.

– Приятно вновь услышать твой прекрасный английский голос. Твоя фотография сейчас стоит на столе передо мной.

Он врал так же естественно и неподражаемо, как и всегда.

– Людгер здесь, – сказала я.

– Где?

– Здесь, в Оксфорде. У меня в квартире.

– Он хорошо себя ведет?

– Пока да.

Я рассказала ему, как Людгер заявился безо всякого предупреждения.

– Я не разговаривал с братом… Ой, уже десять месяцев, – сказал Карл-Хайнц. – Мы поссорились. Я его больше видеть не хочу.

– А в чем дело?

Я слышала, как он поискал сигарету и закурил.

– Я заявил ему, что он мне больше не брат.

– Почему? Что он такого сделал?

– Он слегка сумасшедший, этот Людгер. Я бы сказал, даже опасный. Он связался с сумасшедшей компанией. Думаю, это РАФ.[29]29
  Фракция Красной Армии (нем. Rote Armee Fraktion) – подпольная коммунистическая радикальная организация городских партизан, действовавшая в ФРГ и Западном Берлине.


[Закрыть]

– Какая еще РАФ?

– Фракция Красной Армии. Баадер-Майнхоф, ты знаешь.

Я знала. В Германии шел бесконечный процесс над группой Баадер-Майнхоф. В мае Ульрике Майнхоф покончила с собой. Странно, но последнее время у меня не хватало времени на чтение газет.

– И что, Людгер связан с этими людьми?

– Кто знает? Он говорил о них так, словно они ему знакомы. Я сказал уже, что больше с ним не разговариваю. Он украл у меня кучу денег. Я его вычеркнул из своей жизни.

Карл-Хайнц говорил будничным голосом – так, как если бы он рассказывал мне, что только что продал машину.

– И поэтому Людгер приехал в Англию?

– Не знаю – мне все равно. Спроси у него сама. Мне кажется, что ты ему всегда нравилась, Руфь. Ты была к нему добра.

– Вовсе нет – ничего особенного.

– Ну, скажем, ты не была к нему недобра.

Наступила пауза.

– Не знаю точно, но мне кажется, что Людгера разыскивает полиция. Думаю, что он наделал глупостей. Очень больших глупостей. Будь с ним осторожна. Думаю, он убежал.

– В бегах?

– Точно.

На этот раз паузу пришлось сделать мне.

– Значит, ты ничего сделать не можешь?

– Нет, извини – я ведь тебе сказал: мы поссорились. Я его больше видеть не хочу.

– О'кей, спасибо большое. Пока.

– Как Йохен?

– С ним все в порядке.

– Поцелуешь его за меня?

– Не буду.

– Не сердись, Руфь. Ты знала все еще до того, как это началось между нами. Все было честно и в открытую. У нас не было секретов. Я ничего не обещал.

– Я не сержусь. Я просто знаю, что лучше для моего сына. Пока.

Я положила трубку. Пора забирать Йохена из детского сада. И зачем только я позвонила Карлу-Хайнцу? Я уже сожалела об этом: вновь разбередила старые раны – все, что мне удалось аккуратно разложить по полкам в шкафу моей жизни, теперь было снова разбросано по полу. Я шла по Банбери-роуд в «Гриндлс», монотонно повторяя про себя: «Все кончено – успокойся».

В тот вечер, после того как Йохен лег спать, мы с Людгером сидели позже обычного в гостиной и смотрели новости по телевизору. Стоило мне только сосредоточить на них свое внимание, и тут, как назло, стали показывать репортаж из Германии о суде над группой Баадер-Майнхоф, длившемся уже более ста дней. Людгер заерзал на своем месте, когда на экране появилась фотография человека: лицо его было отталкивающе красиво – такая порочная красота встречается у определенного типа мужчин.

– Это Андреас, – сказал Людгер, показывая на экран. – Ты знаешь, я с ним знаком.

– На самом деле? И где вы познакомились?

– Мы работали вместе в порно.

Я подошла к телевизору и выключила его.

– Чашку чая? – спросила я.

Мы вместе пошли на кухню, и я поставила чайник.

– Что значит «работали в порно»? – поинтересовалась я между прочим.

– Какое-то время я снимался в порнофильмах. И Андреас тоже. Мы вместе проводили время.

– Ты снимался в порнофильмах?

– Ну, на самом деле, только в одном. Он все еще продается. Ну, знаешь, в Амстердаме, в Швеции.

Людгера, казалось, распирала гордость.

– И как он назывался?

– «Вулкан спермы».

– Хорошее название. И Андреас Баадер тоже был в этом фильме?

– Да. А потом он свихнулся. Ну, ты знаешь – Ульрике Майнхоф, РАФ, гибель капитализма.

– Я разговаривала сегодня с Карлом-Хайнцем.

Людгер замер.

– А разве я не говорил тебе, что навсегда вычеркнул его из своей жизни?

– Нет, не говорил.

– Ein vollkommenes Arschloch.

Он произнес это с необычным для себя чувством, забыв свою привычку говорить медленно и лениво. Полный мудак – вот народный эквивалент, который я выбрала бы для перевода сказанных им слов. Я посмотрела на Лютгера, который сидел и размышлял о Карле-Хайнце. А ведь я разделяла его тихую ненависть к старшему брату. Он крутил локон своих длинных волос между пальцами, и на миг у него на лице появилось такое выражение, словно он вот-вот разрыдается. Я решила, что Людгер мог бы остаться еще на день или два. Я ошпарила заварной чайник, положила туда заварку и налила кипятку.

– Ты долго занимался порно? – спросила я, вспомнив его спонтанное хождение по квартире голышом.

– Нет. Я бросил. У меня начались очень серьезные проблемы.

– Что? С самой идеей порнографии? Ты имеешь в виду на идеологической основе?

– Нет, нет. Порно – это здорово. Мне нравилось – я люблю порно. У меня начались серьезные проблемы с mein Schwanz,[30]30
  Здесь: член (букв. хвост) (нем.).


[Закрыть] – сказал он, показав на свою промежность.

– Ах… В этом смысле.

Людгер лукаво улыбнулся.

– Он не слушался меня, ты понимаешь?

И насупил брови.

– Вы называете его «хвост» по-английски?

– Нет. Мы говорим по-другому.

– Ясно. И что, никто не говорит «хвост»? Ну, типа сленга?