Текст книги "Как вам это понравится. Много шума из ничего. Двенадцатая ночь. Перевод Юрия Лифшица"

Акт второй. Сцена шестая

Другая часть леса.

Входят ОРЛАНДО и АДАМ.

АДАМ. Ах, мой господин, я так голоден, что еле передвигаю ноги. Не заставляйте полумертвого старика идти дальше, дайте ему спокойно помереть.

ОРЛАНДО. Как же так, Адам? Неужели ты до такой степени слаб в коленках? Не умирай, пожалуйста, переведи дух, приободрись. Если в этой чащобе мне попадется съедобное животное, то пусть оно пообедает мною, если я не приготовлю из него обеда для тебя. Не умирай в воображении, прежде чем умрешь на самом деле. Соберись с силами и прогони смерть, хотя бы для того, чтобы не огорчать меня. Или уж дождись, пока я приду с охоты. Я скоро вернусь и принесу тебе или еды, или разрешение умереть. Но если ты умрешь без разрешения, я буду считать твой поступок насмешкой над моими стараниями. Здорово сказано, верно? Вот ты и улыбнулся. Дождись меня, хорошо? Только не на открытом месте. Я перенесу тебя туда, где не так дует. Я не дам тебе умереть без обеда, если, конечно, в этом лесу есть из кого его приготовить. Не унывай, милый Адам! (Уходят.)

Акт второй. Сцена седьмая

Другая часть леса. Под деревом накрыт стол.

Входят СТАРЫЙ ГЕРЦОГ, АМЬЕН и ДВОРЯНЕ.

 
ГЕРЦОГ. Он, верно, сам оленем стал, утратив
      И образ, и подобье человека?
ПЕРВЫЙ ДВОРЯНИН. Он был здесь, государь. Стоял и слушал,
      Как мы поем, и даже нам подпел.
ГЕРЦОГ. Что? Если какофония запела,
      Разладится гармония небес.
      Ищите Жака, он мне очень нужен.
 

Входит ЖАК.

 
ПЕРВЫЙ ДВОРЯНИН. Он нам пошел навстречу: сам нашелся.
ГЕРЦОГ. И вам не стыдно, сударь? Как же так?
      Друзья без вас тоскуют. Вам смешно?
      Вам весело?
ЖАК. Я встретил дурака!
      В лесу дурак! Отъявленный! Набитый!
      В дурацком платье! Жалкая судьба:
      Попасть, как я, шуту на язычок!
      Дурак валял на солнце дурака
      И поносил Фортуну остроумно;
      Остро, умно – хотя и невпопад.
      «Привет, дурак!» – сказал я. Он ответил:
      «Нет, вы не правы – мне ведь не везет!».
      Потом достал карманные часы
      И, мутновзоро вглядываясь в них,
      Заметил мудро: «Десять набежало.
      Вот так, сквозь пальцы время и уходит.
      Без часа десять было час назад
      И десять с часом будет через час.
      Мы поминутно зреем, созревая,
      И, увядая, вянем в тот же миг.
      Вот наша жизнь!». Когда глупец несчастный
      Мне лекцию о времени прочел,
      То над глубокомыслием глупцов
      Смеялся я до колик в животе,
      Смеялся до упаду битый час!
      Он засекал, мой дурень благородный!
      Бесценный шут! Возлюбленный дурак!
      Ах, как ему идет его колпак!
ГЕРЦОГ. Откуда здесь он взялся, не пойму?
ЖАК. Придворным был мой драгоценный шут.
      «Красавицы, – сказал он, – молодые
      Мой ум ценили». В голове его,
      Засохшей, как несъеденный бисквит,
      Немало позабытых изречений
      И метких наблюдений, каковые,
      Перелопатив, он пускает в свет.
      Ах, мне бы с ним местами поменяться!
ГЕРЦОГ. Нарядом – тоже?
ЖАК. Да! Но обещайте
      Своих суждений грядку прополоть;
      Из них одно, – о том, что я умен,
      Разросшееся буйно, – истребить.
      Я привилегий ветра добиваюсь:
      Свободно дуть куда ни захочу.
      Кто будет ранен глупостью моей,
      Пусть рассмеется – что взять с дурака!
      Зачем смеяться? Это так же ясно,
      Как в церкви петь священные псалмы.
      Ведь человек, которого кольнет
      Дурак остротой, будет в дураках,
      Не проявив бесчувственность к насмешкам.
      Так обнажают глупость мудрецов
      Намеками небрежными глупцы.
      Давайте мне дурацкий плащ и право
      Болтать о чем угодно, – я берусь
      Очистить этот прокаженный мир,
      Когда он стал бы у меня лечиться.
ГЕРЦОГ. Я знаю, чем был кончилось леченье.
ЖАК. Чем – на пари, – как не выздоровленьем?
ГЕРЦОГ. Клеймить порок – вот худший из пороков
      Того, кто сам развратничал когда-то,
      Своей животной похоти служа.
      Тебя твоя свобода наградила
      Лишь опухолями и гнойниками.
      Ты б ими заразил наш бренный мир.
ЖАК. Ужель, громя гордыню вообще,
      На личности упреки переносят?
      Иль не кипит она, как море в шторм,
      Пока не утомится в клокотанье?
      Кого из женщин городских заденешь
      Словами, что иные горожанки
      Нарядов королевских недостойны?
      В кругу своих соседок, кто из женщин
      Подумает такое о себе?
      Ответит ли беднейший из людей
      На твой вопрос, где взял он свой наряд,
      Что выклянчил? Скорей всего, солжет
      И тем откроет собственную глупость, —
      И волен ты высмеивать ее.
      Но разве этим ты его унизишь?
      Он ложью унижает сам себя.
      Скажи он правду, шуточек твоих,
      Как уток перелетных, никому
      Присвоить не удастся. – К нам идут.
 

Входит ОРЛАНДО с мечом в руке.

 
ОРЛАНДО. Не ешьте больше!
ЖАК. Мы еще не ели.
ОРЛАНДО. Не ешьте вовсе, дайте есть нужде.
ЖАК. Откуда взялся этот петушок?
ГЕРЦОГ. Скажи нам, ты от горя обнаглел
      Иль отродясь на вежливость плюешь
      И правил никаких не соблюдаешь?
ОРЛАНДО. Вы правы, сэр. Горчайшая нужда
      Ожесточила сердце мне настолько,
      Что я теперь невежею кажусь,
      Хотя я знаю правила приличья,
      Поскольку жил в столице. Но не смейте,
      Я повторяю, к пище прикасаться,
      Пока я сам не удовлетворен,
      Не то умрете.
ЖАК. Первым я умру,
      Когда мы вас не удовлетворим.
ГЕРЦОГ. Скорее силой вашей доброты,
      Мы к вам добрее станем, а не силой.
      Что вам угодно?
ОРЛАНДО. Дайте мне еды.
ГЕРЦОГ. Присаживайтесь к нашему столу.
ОРЛАНДО. Вы разрешили? Я прошу прощенья!
      Я полагал, что все здесь одичали,
      И вел себя как подлинный дикарь.
      Но для чего б вы здесь ни собрались,
      Транжиря время в этой глухомани,
      Не замечая медленных часов
      Под сенью элегических ветвей, —
      О, если улыбалась вам удача
      И если мил вам звон колоколов,
      И если другу радовались вы,
      И если плакали от состраданья
      Иль кто-нибудь вам, плача, сострадал, —
      Пусть вежливостью станет принужденье:
      Бросая меч, надеждою горю.
ГЕРЦОГ. Вы правы: улыбалась нам удача,
      Крестились мы под звон колоколов,
      Друзей любили, близким сострадали
      И сострадали нам. А посему
      Подсаживайтесь, добрый человек.
      К услугам вашим кушанье любое,
      Которое придется вам по вкусу.
ОРЛАНДО. Простите, но я должен отлучиться.
      Я, словно лань, сначала накормить
      Обязан олененка своего.
      Со мной слуга. Из верности ко мне
      Он в путь пустился. К возрасту в придачу
      Его терзает голод. Мне придется
      Терпеть, пока старик мой не поел.
ГЕРЦОГ. Ступайте, мы без вас не будем есть.
ОРЛАНДО. Храни вас Бог за вашу доброту!
 

(Уходит.)

 
ГЕРЦОГ. Есть люди несчастливее, чем мы.
      И не сравнить трагическую пьесу,
      Что ставится в театре мировом,
      С той буколическою пасторалью,
      Которую разыгрываем мы.
ЖАК. Весь мир – подмостки, наша жизнь – спектакль,
      А мы – обыкновенные актеры:
      Выходим и уходим, отыграв
      Свои семь актов, перевоплощаясь
      По ходу пьесы. Первый акт: дитя
      Агукает и пачкает пеленки.
      Потом розовощекий мальчуган,
      Сопливый лодырь шагом черепашьим
      Идет, портфель свой в школу волоча.
      Потом любовник глазкам посвящает,
      Пылая жаром, жалкие стишки.
      Потом солдат: гривастый, точно лев,
      Безбожник, выпивоха, скандалист,
      Лакей фортуны, пушечное мясо.
      Вновь перевоплощение: судья
      С холеной бородой, законник строгий,
      Пузатый рвач, набитый каплунами
      И книжною премудростью сухой.
      Еще метаморфоза: тощий скряга
      В домашних туфлях, в ношеном халате,
      В очках по близорукости, в штанах,
      Когда-то облегавших, а теперь
      Висящих мешковато; бас мужской
      Сменяется надтреснутым сипеньем.
      Но хроника чудесных превращений
      Идет к концу. В последней сцене пьесы:
      Склеротик, впавший в детство; ни зубов,
      Ни зрения, ни слуха, ни-че-го.
 

Возвращается ОРЛАНДО, несущий на руках АДАМА.

 
ГЕРЦОГ. Добро пожаловать. Садитесь вместе
      С почтенной вашей ношею за стол.
ОРЛАНДО. Не столько за себя, как за него
      Благодарю вас.
АДАМ. Да, мой господин,
      Я сам благодарить еще не в силах.
ГЕРЦОГ. Не стоит благодарности. К столу.
      Я буду нем, пока вы голодны. —
      Не слышу музыки. Дружище, спойте.
АМЬЕН (поет). Мети, мети, снежок!
      Ты менее жесток
      Неблагодарных глаз.
      Шутить ты не привык,
      Но таешь в тот же миг,
      Когда ужалишь нас.
      Хей-го! Пой хей-го! Под сенью ветвей
      Ни глупой любви, ни продажных друзей!
      Хей-го! Под сенью ветвей
      Рады мы жизни своей!
 
 
      Крепчай, крепчай, мороз!
      Страшней твоих угроз
      Завидующий взор.
      Ты студишь лоно вод,
      Но холодней, чем лед,
      Коварство и раздор.
      Хей-го! Пой хей-го! Под сенью ветвей
      Ни глупой любви, ни продажных друзей!
      Хей-го! Под сенью ветвей
      Рады мы жизни своей.
ГЕРЦОГ. И если верить я могу глазам,
      И предо мною младший сын Ролана,
      Как мимоходом мне шепнули вы —
      Его портрет, отчетливый и точный, —
      Я очень рад вам. При моем дворе
      Его любили. О судьбе своей
      Расскажете потом, в моей пещере.
      Старик, ты тоже у меня в гостях.
      Идти не может он, займитесь им.
      А мы, мой друг, в пути поговорим.
 

(Уходят.)

Акт третий. Сцена первая

Покои во дворце.

Входят ГЕРЦОГ ФРЕДЕРИК, ОЛИВЕР, ДВОРЯНЕ и СЛУГИ

 
ФРЕДЕРИК. И ты не знаешь, где он? Это ложь!
      Скажи спасибо, милосерден я,
      Не то мне было б все равно, на ком
      Сорвать обиду – раз ты налицо.
      Достань мне брата хоть из-под земли,
      Хоть днем с огнем ищи. Живой ли, мертвый, —
      Но в год найтись он должен, а иначе
      Средь подданных моих себя не числи.
      На этот срок владеньями твоими
      И всей землею мы завладеваем,
      Пока не засвидетельствует брат,
      Что ты вне подозрений
ОЛИВЕР. Ваша светлость,
      Готов поклясться вам, что никогда
      Орландо я за брата не считал.
ГЕРЦОГ. Какая мерзость! Гнать его взашей!
      А я уж позабочусь, чтобы нынче
      Забрали на законном основанье
      В казну твои поместья. Вон отсюда!
 

(Уходят.)

Акт третий. Сцена вторая

Арденнский лес.

Входит ОРЛАНДО с листком бумаги. Прикрепляет бумагу к дереву.

 
ОРЛАНДО. Повисни здесь, свидетель грез любви,
      А ты, Диана, божество ночей,
      Очами чистыми благослови
      Пресветлый лик охотницы твоей.
      О, Розалинда! Врезаны в кору
      Моей души влюбленной письмена.
      Прочтут на каждом дереве в бору,
      Как ты чиста, прекрасна и скромна.
      Стальным стилом я выражу в лесу
      Твою невыразимую красу.
 

(Уходит.)

Входят КОРИНН и ТОЧИЛЛИ.

КОРИНН. Ну, господин Точилли, нравится ли вам жить в деревне?

ТОЧИЛЛИ. Видишь ли, пастух, вообще-то жить в деревне мне очень нравится, но жить деревенской жизнью – значит, по-моему, вообще не жить. Жизнь вдали от городской суеты совершенна, но жить в такой глуши совершенно неинтересно. Жить здесь полезно для здоровья, но пользоваться жизнью здесь просто невозможно. Да, жизнь без излишеств мне по душе, но жизнь, лишенная разнообразия, грозит мне несварением желудка. Это философия, пастух. Как ты к ней относишься?

КОРИНН. Никак. Зато я твердо знаю: если человек часто болеет, здоровье у него неважное. А если он испытывает нужду в деньгах, еде и одежде, то ему недостает трех преданных друзей. А если попадешь под дождь, промокнешь, а в огонь – сгоришь. А у хорошего пастуха жирные овцы. А ночью на небе нет солнца, и поэтому темно. А если кто и неумен и неучен, то он либо дурак от природы, либо рожден от дураков-родителей.

ТОЧИЛЛИ. Да ты от природы философ, пастух. Но бывал ли ты при дворе?

КОРИНН. Где уж нам.

ТОЧИЛЛИ. Ох и поджарят тебя в аду за это.

КОРИНН. Это еще почему?

ТОЧИЛЛИ. А потому. Философ, который не был при дворе, в аду уподобится яйцу, пропеченному наполовину, то есть тебя, пастух, поджарят с одного бока.

КОРИНН. Неправда, за это не поджаривают.

ТОЧИЛЛИ. А тебя поджарят. Если ты не был при дворе, то ты и понятия не имеешь о вежливости. Стало быть, ты – невежа. А невежество – тяжкий грех. За это тебя, грешника, и поджарят. Короче говоря, молись, пастух.

КОРИНН. Чушь это все, господин Точилли. В деревне над вежливостью придворного будут точно так же зубоскалить, как будут смеяться при дворе деревенскому невежеству. Сами же говорили, что придворным не кланяются, а руки целуют. Но вежливость по отношению к придворному превратится в нечистоплотность, если применить ее к пастуху.

ТОЧИЛЛИ. Поясни мне это на примере.

КОРИНН. Пожалуйста. Мы, пастухи, все время с овцами возимся, и руки у нас вечно жирные от их шкур.

ТОЧИЛЛИ. По-твоему, руки у придворных не потеют? Какая, скажи на милость, разница между овечьим жиром и человечьим потом? Пример неудачный, очень неудачный. Попробуй еще разок.

КОРИНН. Кожа у нас на руках грубая.

ТОЧИЛЛИ. Но губы об нее все равно не поранить. Снова мимо. Напрягись, пастух.

КОРИНН. А деготь у нас на руках? Мы им овец лечим. Прикажете деготь целовать, что ли? У придворных-то ручки небось мускусом пахнут.

ТОЧИЛЛИ. Дурачина ты простофиля! Ты просто падаль по сравнению с той же овцой. Слушай меня и мотай на ус. Деготь более благородного происхождения, нежели мускус, сырье для которого добывают из кошачьих желез. Ты меня не убедил, пастух, продолжай.

КОРИНН. Где уж мне убедить придворного философа. Я с вами во всем согласен.

ТОЧИЛЛИ. То есть ты согласен угодить на сковородку? Господи, смилуйся над этим кретином! Излечи его, Господи, от идиотизма!

КОРИНН. Что вы привязались к честному человеку, сэр? Я кормлюсь своим трудом, сам себя обуваю и одеваю, ни с кем не враждую, радуюсь успехам ближнего и никому не жалуюсь на неприятности. А когда у меня и овцы сыты, и ягнята здоровы, я просто счастлив.

ТОЧИЛЛИ. Ах ты дурень! Ведь это же великий грех – заниматься случкой баранов и овец. А ты зарабатываешь на жизнь, спаривая скотину. Да ты просто старый сводник: отдавать годовалую ярочку крутолобому самцу-рогоносцу да еще без брачного контракта! Если тебя за это не поджарят, то сам дьявол за пастухов. Словом, не представляю, как ты избегнешь сковородки.

КОРИНН. Смотрите, вон мой новый господин Ганимед, брат молодой госпожи.

Входит РОЗАЛИНДА, читая бумагу.

 
РОЗАЛИНДА. «Всех богатств в долине Инда
      Мне дороже Розалинда.
      От Рифея и до Пинда
      Всех прекрасней Розалинда.
      Ровен ствол у тамаринда,
      Но стройнее Розалинда.
      Краше Розы, чище Линды
      Светлый образ Розалинды…».
 

ТОЧИЛЛИ. Лично я могу извлекать из себя такие рифмы восемь лет кряду с учетом времени на еду и сон. Именно в таком ритме позвякивают пустые бидоны у молочницы, едущей с рынка.

РОЗАЛИНДА. Отстань, дурак!

ТОЧИЛЛИ. Не угодно ли убедиться?

 
      И по-русски, и на хинди
      Все поют о Розалинде.
      Бросит Розу, кинет Линду,
      Кто увидит Розалинду.
      Взор ее сияет, инда
      Всех затмила Розалинда.
      Я большой имею чин, да
      Лучше чина Розалинда.
      Сам себе я господин, да
      Мной владеет Розалинда.
      Так люблю ее, что вынь да
      И положь мне Розалинду.
 

Это же сущий галопад двустиший. Берегитесь, эти аллюротворения заразны.

РОЗАЛИНДА. Молчи, дурак! Я нашла эти стихи на дереве.

ТОЧИЛЛИ. Зря вы сорвали с него такие незрелые плоды.

РОЗАЛИНДА. Если привить к нему тебя, выскочка, вместе с мушмулой, то плодами с этого дерева мы будем лакомиться раньше всех. Ты – в качестве плода – сгниешь недозрелым, благодаря чему мушмула обретает истинный вкус.

ТОЧИЛЛИ. Как вам будет угодно. Но говорить в лесу такие слова? Что он о вас подумает?

Входит СЕЛИЯ, читая бумагу.

 
РОЗАЛИНДА. Молчи! Сестра читает. Не мешай!
СЕЛИЯ. Тишина. Безлюден бор,
      Но идет среди ветвей
      Стихотворный разговор
      Языком любви мой, —
 
 
      Что мгновенно человек
      Пробегает жизни круг;
      Что за час промчится век,
      Если друга бросит друг.
 
 
      Но о чем в лесной глуши
      Речь ни шла бы между крон,
      Каждый звук моей души
      Розалинде посвящен.
 
 
      И поймет любой, кто в лес
      Ни придет, что слиты в ней
      Благостынею небес
      Совершенства прежних дней.
 
 
      Все, чем девушек других
      Одарило небо врозь,
      По веленью сил благих
      В Розалинде собралось.
 
 
      Лик Елены был ей дан,
      Клеопатры гордый вид,
      Аталанты стройный стан,
      Честь Лукреции и стыд.
 
 
      Взять повелел совет божеств
      У той – лицо, у этой – стать,
      Чтоб совершенством совершенств
      Могла бы Розалинда стать.
 
 
      Ее удел быть вечным образцом,
      А мой – навеки быть ее рабом.
 

РОЗАЛИНДА. О милосерднейший из пастырей! Немилосердно с вашей стороны нагонять скуку на вашу паству такой нудной любовной проповедью и не сказать перед нею: «Запаситесь терпением, друзья мои».

СЕЛИЯ. Вы еще не ушли, друзья мои? Пастух, забирай своего друга и иди с ним куда-нибудь.

ТОЧИЛЛИ. Придется, пастух, с честью отступить. Пусть без возов и подвод, зато с сумкой и подсумком.

(КОРИНН и ТОЧИЛЛИ уходят.)

СЕЛИЯ. Как тебе стихи?

РОЗАЛИНДА. Так себе, сестрица, тем более что в последних строчках стоп несколько больше, чем в предыдущих.

СЕЛИЯ. На них и опираются эти стихи.

РОЗАЛИНДА. Видишь ли, хромым стихам не помогут никакие подпорки. Мало того, лишние стопы, не находя опоры в хромых стихах, только усиливают их хромоту.

СЕЛИЯ. Ну, конечно, чуть ли не все деревья в лесу испещрены нашим именем, а нас это не касается.

РОЗАЛИНДА. Нет, я не могу оставаться равнодушной к этому стихийному бедствию. Уже дней девять мне попадаются стихи, вроде тех, какие я нашла на пальме. Посмотри. Пожалуй, со времен Пифагора мне не ставили стихотворных силков. Хотя я не могу утверждать это наверное, поскольку была в то время ирландской крысой.

СЕЛИЯ. Тебе известно, кто поэт?

РОЗАЛИНДА. Наверное, мужчина, как и все поэты.

СЕЛИЯ. Как ты догадалась? И у него на шее твоя золотая цепь. Ты покраснела, покраснела!

РОЗАЛИНДА. Да кто же он, скажи на милость?

СЕЛИЯ. Господи Боже мой! Гора сходится с горою благодаря землетрясению, тогда как человеку встретиться с человеком нет никакой возможности.

РОЗАЛИНДА. Но кто же он, кто?

СЕЛИЯ. Ты это серьезно?

РОЗАЛИНДА. Селия, помилосердствуй! Я ведь не отстану, пока ты мне его не назовешь.

СЕЛИЯ. Странно это все, очень странно, донельзя странно и даже более чем странно! Особенно после всех моих намеков.

РОЗАЛИНДА. Еще бы мне не покраснеть! По-твоему, если я вырядилась мужчиной, то и сущность моя расхаживает в камзоле и штанах? Миг ожидания для меня по-прежнему подобен времени, за которое можно совершить не одно кругосветное путешествие. Говори, умоляю тебя! И как можно скорей. Ах, если бы ты была заикой, имя таинственного незнакомца выплеснулось бы из тебя, как вино из бутылки с шипучкой: или все, или ничего. Молю тебя, откупорь свои уста, напои жаждущую своей вестью.

СЕЛИЯ. Но если ты выпьешь мою весть до дна, то рискуешь подавиться мужчиной.

РОЗАЛИНДА. Всамделишним мужчиной? Мужчиной из плоти и крови? Если да, то кто он? Чем занимается? Носит ли шляпу? С бородою или без?

СЕЛИЯ. С небольшой бородкой.

РОЗАЛИНДА. Дай ей Бог отрасти, если этот мужчина благочестив. Я подожду, пока у него вырастет большая борода, если ты без проволочек расскажешь, как он выглядит с маленькой.

СЕЛИЯ. Сдаюсь. Это юный Орландо, одолевший в одном бою и силача и твое слабое сердце.

РОЗАЛИНДА. Орландо?

СЕЛИЯ. Орландо.

РОЗАЛИНДА. Вот ведь горе-то! На что мне теперь сдались эти штаны и камзол? Когда ты его видела? Что он делал? Что говорил? Как выглядел? Откуда взялся? Что ему нужно? Он спросил обо мне? Где он сейчас? Где он тебя встретил и когда ты его снова увидишь? Отвечай как можно короче, одним-единственным словом.

СЕЛИЯ. Пожалуйста, если ты мне подаришь рот Гаргантюа: для такого слова – даже одного-единственного – мой чересчур мал: однословный ответ окажется более пространным, чем все Священное Писание.

РОЗАЛИНДА. А он знает, что я тоже здесь, в лесу, и превратилась в мужчину? Он случайно не изменился с тех пор как одержал свою блестящую победу?

СЕЛИЯ. Наверное, песчинок в пустыне меньше, чем вопросов у влюбленных. Я дам тебе всего лишь кусочек моего открытия, и не моя вина, если от этого твой аппетит только разыграется. Орландо, когда я набрела на него, валялся, словно желудь, под дубом.

РОЗАЛИНДА. Если на дубе вызревают такие плоды, то это дерево Юпитера, не иначе.

СЕЛИЯ. Прошу не перебивать, милая барышня.

РОЗАЛИНДА. Слушаю и повинуюсь.

СЕЛИЯ. Орландо лежал, вытянувшись во весь рост, словно раненый рыцарь.

РОЗАЛИНДА. Как печально он, должно быть, выглядел, но как ему это, видимо, шло!

СЕЛИЯ. Умоляю, приструни свой язык. Что-то он у тебя слишком разболтался нынче. Твой рыцарь был в охотничьем костюме.

РОЗАЛИНДА. Ох, чуяло беду мое сердце! Недаром он мне его прострелил.

СЕЛИЯ. А нельзя ли без припева? Я не могу петь, когда меня то и дело сбивают с ритма.

РОЗАЛИНДА. Можно подумать, ты не женщина и не знаешь, что мы не в силах держать свои мысли при себе. Говори же, милая Селия!

СЕЛИЯ. Ты мне совсем голову заморочила. Но тише! Не он ли это идет сюда?

РОЗАЛИНДА. Он, он! Давай спрячемся и понаблюдаем.

(СЕЛИЯ и РОЗАЛИНДА прячутся.)

Входят ЖАК и ОРЛАНДО.

ЖАК. Спасибо за беседу, но, поверьте, мне куда интереснее беседовать с самим собой.

ОРЛАНДО. Мне тоже. Но позвольте учтивости ради поблагодарить за беседу и вас.

ЖАК. Дай Бог вам всего хорошего. Полагаю, наша следующая встреча состоится нескоро.

ОРЛАНДО. Будет лучше, если она вообще не состоится.

ЖАК. Я только прошу вас не осквернять деревьев столь слабыми любовными стишками.

ОРЛАНДО. А я в свою очередь прошу вас не портить моих стихов столь скверной декламацией.

ЖАК. Ее, стало быть, зовут Розалиндой?

ОРЛАНДО. Вы исключительно догадливы.

ЖАК. Не нравится мне это имя.

ОРЛАНДО. К сожалению, вам не предложили стать ее крестным отцом.

ЖАК. Какого она роста?

ОРЛАНДО. Достаточно высокого, если дотянулась до моего сердца.

ЖАК. Как изысканны ваши ответы! Вы, вероятно, общались с женами ювелиров, изучая вместе с ними надписи на кольцах.

ОРЛАНДО. Ошибаетесь. А вы, судя по вашим вопросам, хорошо вызубрили надписи на обоях.

ЖАК. Какой у вас легкий ум. Полагаю, тут не обошлось без пяток Аталанты. А что если нам присесть и вместе поиздеваться над мировым порядком, терзающим нас моровыми язвами разного рода?

ОРЛАНДО. В этом мире есть только одно живое существо, над которым я могу издеваться, – это я сам: я совершил немало непоправимых ошибок.

ЖАК. И самая главная из них – ваша любовь к Розалинде. Это в самом деле непоправимо.

ОРЛАНДО. Эта моя ошибка стоит всех ваших удач. Вы меня утомили.

ЖАК. Не моя вина, что я в поисках шута набрел на вас.

ОРЛАНДО. А в ручье искать не пробовали? Посмотритесь в него, – может быть, шут утонул в воде.

ЖАК. В ручье я не увижу ничего, кроме своего отражения.

ОРЛАНДО. В котором вы узнаете либо шута, либо шут знает что.

ЖАК. Мне больше не о чем с вами говорить. Прощайте, милейший синьор Любовь.

ОРЛАНДО. Скатертью дорога, милейший господин Меланхолия.

(ЖАК уходит.)

РОЗАЛИНДА (СЕЛИИ). Мне хочется порезвиться. Я надену на себя личину развязного лакея и поговорю с ним. (Выходит на сцену.) Эй, как вас там, охотник, идите-ка сюда.

ОРЛАНДО. Пожалуйста. Что вам угодно?

РОЗАЛИНДА. Узнать, который теперь час.

ОРЛАНДО. Вы, наверное, хотите узнать, какое теперь время суток? В лесу часов не наблюдают, их здесь ни у кого нет.

РОЗАЛИНДА. Жаль. Жаль, что в лесу нет ни одного влюбленного, а то бы он своими ежеминутными вздохами и ежесекундными стонами, как заведенные часы, извещал бы лес о ленивой поступи Времени.

ОРЛАНДО. То есть о стремительной поступи Времени? Разве не так?

РОЗАЛИНДА. Не cовсем так, сэр. Каждый из нас ощущает поступь Времени по-своему. Одному кажется, что Время идет иноходью; другому, – что оно несется аллюром; для третьего оно летит галопом; по мнению четвертого, Время не движется вовсе.

ОРЛАНДО. А для кого Время несется аллюром?

РОЗАЛИНДА. Для девушки в период между помолвкой и венчанием. В семь предсвадебных дней Время втискивает для нее целых семь лет.

ОРЛАНДО. А для кого Время идет иноходью?

РОЗАЛИНДА. Для неграмотного священника и для пышущего здоровьем богача. Первый не возится с книгами и поэтому спит сном праведника, а у второго ничего не болит, и он веселится напропалую. Один не надрывается в погоне за сухими и бесплодными знаниями, а здоровье другого не подорвано иссушающей тяжестью нужды. Для них Время идет шагом.

ОРЛАНДО. Так. А для кого оно летит галопом?

РОЗАЛИНДА. Для вора, которого ведут вешать. Как ни оттягивает он время казни, оно приближается к нему семимильными шагами.

ОРЛАНДО. А для кого Время не движется вовсе?

РОЗАЛИНДА. Для адвоката в отпуске. Он живет только во время судебной сессии, а до и после нее спит без просыпу и ему не до Времени.

ОРЛАНДО. А где живет столь ученый юноша?

РОЗАЛИНДА. Моя хижина находится на опушке леса, как узор на подоле юбки. А эта пастушка – моя сестра.

ОРЛАНДО. Вы и родились в этих местах?

РОЗАЛИНДА. Да, как кролик, живущий в месте своего рождения.

ОРЛАНДО. Вы слишком красноречивы для пастуха; это качество нельзя приобрести в деревне.

РОЗАЛИНДА. Не вы первый заметили это. Я нахватался учтивых речей от моего престарелого и набожного дядюшки, а он – от женщин, которых любил в молодости, когда жил в столице. Слава Богу, я не женщина, а то он мне прочел столько лекций на тему о вреде любви, что, будь я женщиной, мне было бы не по себе от чудовищных обвинений, предъявляемых им всему женскому сословию.

ОРЛАНДО. А не говорил ли он вам, который из женских грехов наихудший?

РОЗАЛИНДА. Среди них трудно было выделить наихудший. Они были похожи друг на друга, как полупенсовые монетки. Не успевал я прийти в ужас от одного греха, как приходилось ужасаться другому.

ОРЛАНДО. Не могли бы вы назвать хотя бы один из них?

РОЗАЛИНДА. Нет, вам мой бальзам ни к чему. Другое дело, если бы вы оказались тем тяжелобольным, который калечит молодые деревья. Этот малый настолько боготворит свою Розалинду, что вырезает ее имя на коре, увешивает ветки боярышника одами, а ветки терновника – элегиями. Этому горе-вздыхателю я бы помог: у него, насколько я могу судить, рецидив любовного помешательства.

ОРЛАНДО. Помогите мне, прошу вас. Ведь именно меня трясет эта падучая любви.

РОЗАЛИНДА. Я вам не верю. У вас нет ни одного симптома болезни, о которой я знаю со слов дяди. Он научил меня ставить диагноз влюбленным, а вы, убежден, не являетесь постояльцем этого сумасшедшего дома.

ОРЛАНДО. А может, вы осмотрите меня как следует?

РОЗАЛИНДА. Попробую. Итак, симптом первый: впалые щеки – этого у вас нет; симптом второй: мешки под глазами – у вас таковых не наблюдается; подавленное настроение – не имеется; спутанная борода – тоже, хотя это простительно, поскольку с этого имения прибыль у вас такая, какая полагается младшему брату. Но где же неподпоясанные штаны, помятая шляпа, расстегнутые манжеты, расшнурованные башмаки, – то есть где ваша неопрятность, присущая лицам, зараженным любовной проказой? Всего этого у вас нет. Более того, ваш наряд весьма тщателен, и я скорей допущу, что вы влюблены в себя и пользуетесь взаимностью, нежели страдаете безответной любовью к кому-нибудь другому.

ОРЛАНДО. Страдаю, милый юноша, еще как страдаю! Жаль, что это выглядит так бездоказательно в ваших глазах.

РОЗАЛИНДА. В моих глазах?! Попались бы вы на глаза своей возлюбленной с такими доказательствами! Впрочем, она, скорей всего, поверила бы в вашу любовь, хотя вряд ли призналась бы в этом даже себе самой. Женщинам очень приятно обманывать себя на этот счет. Но если не шутя, неужели это вы уродуете деревья стихами, посвященными Розалинде?

ОРЛАНДО. Увы, юноша. Клянусь нежной ручкой Розалинды, это несчастный – перед вами!

РОЗАЛИНДА. Неужели эти стихи выражают всю силу вашей любви?

ОРЛАНДО. Ни стихи, ни разум человеческий не в могут выразить то, что невыразимо.

РОЗАЛИНДА. Но ведь влюбленный – это сумасшедший, и его, как всякого безумца, следует подвергнуть бичеванию и засадить под замок. И если этих идиотов не лечат таким образом, то лишь потому, что любовное безумие сродни эпидемии: оно свирепствует и среди тех, кому следовало бы стать врачами. И только я своими предписаниями исцеляю несчастных больных.

ОРЛАНДО. Неужели вы кого-то уже исцелили?

РОЗАЛИНДА. Одного исцелил. Дело было так. Я заставил его вообразить, что я – его возлюбленная. Он должен был, по моему приказу, ежедневно обхаживать меня. А я, подобно молодой луне, непрерывно менялся. Женщина в моем исполнении была то капризной и жеманной, то желанной и любящей; она представала то гордой и неприступной, то веселой и легкомысленной; порою она заливалась слезами, порою беспричинно хохотала; иногда она понарошку прикидывалась страстной, то есть поступала как дети, а дети и женщины – это ведь животные одной породы. Она то любила беднягу, то ненавидела; то звала, то прогоняла; то жалела, то высмеивала. В результате этих процедур любовная болезнь моего пациента превратилась в душевную: он вырвался из водоворота обыденности и затаился в монастырской тиши. Мое лечение пошло ему на пользу. Если хотите, я могу заняться и вашим сердцем: очищу ее от любовной копоти, промою и сделаю похожей на сердце здорового осла.

ОРЛАНДО. Нет, юноша, меня исцелить невозможно.

РОЗАЛИНДА. Для меня нет ничего невозможного. Вы только зовите меня Розалиндой и каждый день являйтесь вздыхать под мое окошко.

ОРЛАНДО. Клянусь любовью, приду. А где вы живете?

РОЗАЛИНДА. Идемте, я вам покажу. А вы расскажете, как найти вас.

ОРЛАНДО. Буду рад сделать это, милый юноша.

РОЗАЛИНДА. Нет, я теперь для вас Розалинда, привыкайте. Сестра, идем? (Уходят.)