Текст книги "Асманкель"

С тех пор много воды утекло. И тот царь давно уж канул в Лету. История садовника и принцессы превратилась в легенду, а та в свою очередь стала сказкой. Почему так произошло? Потому что люди, не способные на великие жертвы, а их большинство, не допускают и мысли, что истинные высокие чувства, творящие чудеса, в самом деле могут быть. И тем не менее любовь продолжает шествовать по миру, истинная в том числе.

Синяя РоЗа ныне на клумбах не растёт, по причине утраты своего показательного символического значения. Но она не сгинула на земных просторах. Она преобразила свою суть, став частью атмосферы. Так она своим дыханием окутала всю планету и через воздух проникает в сердца людей, обретая там своё постоянное место жительства. И если кто-то почувствует в груди у себя что-то прекрасное, значит, РоЗа там расцветает, а это знак того, что ему явилась свыше истинная любовь. А она безответной не бывает». В письме своём отец добавил, что мой цветок ещё дремлет и я свою половину пока не встретил. Естественно, отцу, к которому питаю неограниченное уважение, я поверил и успокоился. Теперь свято верю, что моя Ро приближается ко мне или, наоборот, я направляюсь к ней, неважно, главное не просмотреть её, не упустить. В этом плане полностью полагаюсь на своё сердце. Как это в те далёкие сороковые годы сделали мои папа и мама.

Милая маменька, конечно же, мне очень хотелось бы, чтобы отец мой жил во здравии долгие годы, но он, по всей видимости, сам того уже не желает. Не видит смысла более оставаться здесь, на этом свете. Он давно к тебе собирается. Все одиннадцать лет после твоего ухода из мира земного в мир потусторонний. Как обещал тебе присмотреть за нами и не уходить от нас, пока мы на ноги не встанем, так ровно одиннадцать лет исправно исполняет данное слово. Теперь он свободен, так как мы уже взрослыми и самостоятельными стали, надеюсь. Теперь он с чувством исполненного долга готовит себя в дорогу дальнюю, в страну, где обитает отрада души его. Отца я тоже люблю, но люблю всё же чрез твою призму, мама. Чрез призму твоей мягкости, твоего тепла, твоей любви. Как и воспринимаю всё вокруг с самого своего рождения, если быть точнее, то с первого стука сердца в твоей утробе, и осязаю, и впитываю чрез призму твоей души. Разум созерцательный мой от отца, а душевность – от тебя, мама. Разумом пользуюсь, а душевностью живу, ею ощущаю и чувствую. Она, душа моя, есть альфа. Она моё вечное Начало. Источник жизни, родник, бьющий ключом, любви моих родителей. Вашей любви, папа и мама.

В нашей семье языком общения между братьями был русский, между всеми членами семьи – киргизский, молитву все читали на арабском языке. Сами родители между собой общались, оставаясь наедине, на сибирском говоре, похожем на киргизский.

Удивительно всё это. Мама свободно владела несколькими иностранными языками, как и мой папа, обладала абсолютным музыкальным слухом, имела энциклопедические знания, прекрасно знала русскую и зарубежную художественную литературу. При этом выглядела совершеннейшей простушкой и тихоней. Внешне. На первый взгляд. На самом же деле она была невероятно неординарной личностью. Её внутреннюю необычность все чувствовали и потому невольно проявляли своё уважение к ней и всегда прислушивались к её мнению. Я тоже прислушивался. А вообще-то мне нравилось всегда внимать её голосу. О чём бы она ни говорила, завораживался её голосом так, как может заворожиться душа музыканта на концерте, например симфонического оркестра, вдохновенно и виртуозно исполняющего Третий концерт Сергея Рахманинова. Если, конечно, он любит музыку Рахманинова. Хотя, как можно не любить его музыку, мне непонятно. Кстати о нём, композиторе. Как-то по радио передавали концерт симфонической музыки, вернее, какой-то отрывок. Мама застыла и, прикрыв глаза, слегка начала покачивать головой в такт звучавшей музыке. Отрывок музыкальный закончился быстро. На мой немой вопрос она ответила: «Это Рахманинов!» Двух слов было достаточно, чтобы заразиться неизлечимо! Рахманиновым… Как она это сказала! И как слушала! Такое надо было видеть… Откуда она могла знать великого композитора, для меня осталось загадкой. Она как-то мельком упоминала про путешествие большое, устроенное ей отцом перед своей кончиной. В тридцатые годы СССР уже сформировался и выехать за границу было не так-то просто. Но если были родственники за кордоном, они могли помочь. Через Китай многие киргизы покидали и возвращались на малую родину. Хотя какая разница? Факт: она знала композитора, вернее его сочинения. Вот с тех пор Третий концерт Рахманинова называю маминым, полюбил его с первых звуков того кусочка произведения, какое чудесным образом проникло в моё, тогда ещё совсем юное сердце. Целиком весь Третий концерт Рахманинова я с неописуемым наслаждением слушал много позже. Ничуть не удивился, когда всё произведение оказалось именно таким, каким себе его и представлял. Более того, слушая весь концерт, воспринимал его будто уже не впервые. И самое волшебное то, что его мелодия, звуки, музыкальный симфонический голос потрясающе были схожи с волнением, точнее с пульсацией, если можно так сравнивать, сердца моей мамы, с её силой содержания, силой влияния на слушателя, когда она, впечатленная кем-то или чем-то, рассказывала о том. Моя мама не говорила так, как обычно разговаривают многие. Речь от неё исходила как свет от солнца или луны, который невозможно не принимать. Схожесть тональности музыки художника и волнующей пульсации сердца девы, их одинаковая сила излучения и проникновения в слушателя временами переплетаются во мне. Это происходит, когда пребываю в одиночестве у берега реки, озера или вообще нахожусь где-нибудь в уединении. В такие моменты внутри что-то вспыхивает и опаляет душу, сердце и грудь мои заполняются неземной атмосферой. Параллельно открывается третье зрение – внутреннее, видящее одновременно всё моё прошлое, настоящее и будущее в красках. И ОКО всё видит, что, несомненно, приятно, в оптимистических тонах. Во всяком случае, так мне думается. Правда, краски имеют как бы природу переживаний без определенного указания на дату времени, прошлого, настоящего или будущего. Это домысливается уже потом, после видений. По окончании оптимистической «зарядки» всё моё существо некоторое время находится как бы в невесомости, возможно, о ней или о чем-то похожем на неё говорил Гаутама, и блаженный покой ощущается повсюду. Нирвана, одним словом. В таком состоянии, точнее после него, иногда рождаются поэтические строки, но, что парадоксально, почему-то не совсем весёлые. Грусть, пусть и спокойная, всё же присутствует в них. И (никуда, видать, от них не деться) мысли о смерти. Но в том состоянии эти думы не пугают и не страшат, они воспринимаются как естественные, нормальные, даже любопытные немножко.

Я как-то с отцом поделился своей озабоченностью о не вечной земной жизни. На что мой мудрый папа выдал такую вещь: «Смерть есть конец одной формы жизни и начало другой. Но, чтобы познать другую или хотя бы представить, надо сначала попробовать познать эту».

…Мысли пассажира приостановились вместе с резкой остановкой скорого поезда Москва – Фрунзе на какой-то захолустной станции. За окнами купе, в котором ехал Асманкель, было темно, двое попутчиков спали, и он решил тоже хоть немного поспать.

Наталья

Ночью на одной казахской степной станции поезда Москва – Фрунзе два силуэта выскользнули сначала из купе, в котором ехал наш герой, затем и из вагона, бесшумно спрыгнули на привокзальный щебень и растворились в кромешной тьме. С освещением в тех местах, видно, не дружили. Знакомый нам пассажир, оставшись один, устроился удобно на своей нижней полке, чтобы вздремнуть наконец. Ему не спалось, в голову лезли сумбурные мысли, с которыми он совладать никак не мог; тут в купе не то чтобы громко постучали, а, можно сказать, требовательно. И, не дожидаясь ответа, кто-то резко открыл дверь, но, к удивлению Асманкеля, она открылась бесшумно. В образовавшемся проёме стояла женщина. Это была проводница – среднего роста, красивая, молодая, стройная, русая с рыжим оттенком. – Чай будешь? – Буду. – Тогда пошли ко мне. – К вам? – Если хочешь, пей здесь. – Здесь не хочу. – Тогда пошли.

Она села у стенки противоположной двери в своём купе проводников и глянула ему прямо в глаза, пристально. Он взгляда своего не отвёл. Проводница взяла его за руку и, подтянув ошарашенного молодого мужчину, посадила рядом с собой. Настолько близко, что её жаркое дыхание обдало того словно паром. Она заметно волновалась. – Посиди тут. Я сейчас подойду.

Женщина встала и начала медленно протискиваться между ним и столом к выходу, не сводя с него взгляда. Он же завороженно наблюдал за её действиями. Когда проводница вышла в коридор, ошеломлённый Асманкель вдогонку почему-то шепотом спросил: – У меня в сумке хороший молдавский коньяк, принести? Она утвердительно кивнула и исчезла куда-то. И отсутствовала столько, что пассажир успел к коньяку принести, сделав вторую ходку, копченой колбасы и минералки, после разрезать закуску и даже разлить благородный спиртной напиток ровно по половине стакана им обоим. Проводница, вернувшись и удовлетворенно отметив расторопность гостя, закрыла дверь своего купе на ключ. И села так же близко к нему, но уже у дверей. Взяла стакан и взглядом пригласила то же сделать гостя. Тот молчаливо повиновался. Но выпил первым – по-гусарски залпом, словно водку – до дна. Она, глядя на него, тоже выпила коньяк залпом. Затем, глубоко вдохнув и выдохнув воздуха, взяла обеими руками голову мужчины, решительно притянула к себе и крепко поцеловала в губы. Поцелуй ударил обоим в голову. Они повторили бессловесный тост и снова замерли в затяжном поцелуе. Теперь уста их горели от возбуждения, как и кипела уже бурно в их жилах кровь. Лихорадочно поснимали с себя одежду, на манер любовных сцен американских фильмов вцепились друг в друга, перекатываясь на довольно узкой купейной кровати, как-то умудряясь не упасть с неё, постоянно меняя позы, истово занимались сексом. При этом они не проронили ни слова. В купе слышалось одно сплошное страстное сопение и характерные скрипы от трения голых тел по кожзаменителю – обшивке купейных кроватей. Первый именно половой, а не любовный, акт их завершился одновременно негромкими, но затяжными выкриками. Морской узел, в который они сплелись, случайные любовники расплетать не торопились. А может, и не хотели вовсе. Своеобразные сиамцы, передохнув, молча и не отрывая своих взглядов друг от друга, в четыре руки стащили со стола бутылку с коньяком, стаканы и закуску и, ухаживая друг за другом, выпили, закусили и всё добро вернули на место. Затем они немного передохнули, рассматривая визави, после, как по команде одновременно глубоко вздохнув, словно собирались надолго окунуться в воду, слились в затяжном страстном поцелуе и продолжили сексуальное знакомство, правда, теперь не так экстремально, как в первый раз. Во второй раз они уже со знанием дела, со вкусом, занялись сексуальной любовью, отдаваясь каждому чувству организма сполна и не торопясь. И второй их уже любовный, а не половой, акт завершился также одновременно, но уже не выкриками, а продолжительным дуэтным сладостным стоном. После чего они наконец расплелись и долго лежали обнявшись. До третьего любовного сеанса, которого оба хотели и не скрывали этого, дело не дошло. Она, про что-то вспомнив, приподнялась на локте и, пошарив в кармане своей куртки, оказавшейся под их головами вместо подушки, вытащила часы, глянула на время.

– Прости, скоро станция. Мне надо приготовиться.

– Мне подождать или одеться?

– На всякий случай второе.

Проводница вернулась быстро, как только поезд тронулся с места. Про себя приятно отметила оперативность необычного любовника, так как он привёл в порядок не только себя, но и всё купе. В её жизни были мужчины, не уступающие этому пассажиру в страсти, но они все были предсказуемы, все до противности скучнели после секса. Этот мужчина ей показался иным, но она всё же боялась увидеть банальную картину – скуку самца после снятия полового напряжения. Он её не разочаровал, проявив живое и ласковое внимание к ней. Ещё она отметила, что у незнакомца присутствует какая-то загадочность. Оглядев пассажира, она мягко поцеловала его в губы и улыбнулась – впервые за всё время их близости. Скоренько организовала обещанный чай и разлила в стаканы, те самые, из которых они пили молдавский коньяк.

– Можешь курить.

– Спасибо.

– Меня зовут Наташа.

– Меня Асманкель.

– Красивое имя, а что оно означает?

– Небесный вестник. А твоё имя означает чистоту.

– А если бы меня звали не Наташа?

– Всё равно ты олицетворяешь чистоту. У тебя глаза чистые, от этого и взгляд твой похож на родниковую девственность.

– А ты, оказывается, не только страстно любить умеешь, но и красиво говорить. Как мужчина, а не как бабник, у которого все слова штампованные. Редкий ты мой, скажи, едешь домой или к кому-то в гости?

– Еду на встречу, чтобы проститься.

– ?

– Мой отец при смерти. И он хочет видеть меня.

– Он болен?

– Нет. Он при смерти.

– О чём ты думаешь, Асманкель?

– О нас с тобой.

– Мне приятно это слышать, но у меня такое ощущение, что ты о чём-то своём мыслишь. Обычно после секса кобели думают только об одном: как им свалить, ведь, чего хотели, они добились и объект им уже скучен. А ты внимателен ко мне и одновременно весь в мыслях своих.

– Да нет, это всего лишь твоё впечатление. И оно ошибочно.

– Чем же?

– Недоверчивостью, скорее всего. У тебя, возможно, дефицит общения по душам. Эта нехватка, наверное, и выработала в тебе недоверие к собеседникам. И у тебя сложилось впечатление, что ты никого не интересуешь, что к тебе не проявляют должного внимания. И эти чувства недоверия стоят на страже твоего сознания, они первыми реагируют на всё, в силу привычки, так я понимаю.

– Ты случаем не психолог?

– Нет.

– Но про чувства ты угадал. Скажи, а о чём ты чаще всего думаешь?

– О смерти, Наташенька.

– Странный ты.

– Это не я странный, а ты странная. Вот на чай позвала. Рабочее место своё доверяешь незнакомцу. Откуда у тебя такое ко мне доверие?

– Ты только что говорил о моём недоверии…

– То недоверие относилось к моему вниманию к тебе.

– Поняла.

– Так откуда доверие ко мне?

– Оттуда. С Павелецкого вокзала.

– ?

– На перроне, в день отправления, среди множества людей, которые то и дело туда-сюда безостановочно сновали и суетились, чем и не привлекали к себе внимание, ты выделялся какой-то серьёзной одинокостью и отрешенностью. Твоя задумчивость пробудила во мне интерес и вот это самое доверие. Тогда подумала, что такая вдумчивость не может быть простой, приземленной, что ли.

Ты ни разу на меня не глянул, хотя стоял напротив. Правда, ты вообще ни на кого не смотрел. Зато я не сводила с тебя глаз. И чем дольше всматривалась в тебя, тем больше ощущала нашу некую родственность. Внутреннюю, что ли, близость. Она пробудила во мне тягу к тебе. Я ведь одинока, несмотря на множество знакомых, друзей и родственников. И мне почему-то показалось, что ты, как и я, одинок.

Когда объявили посадку, ты, заходя в вагон, не посмотрел, а пробуравил мои глаза. Твой взгляд буквально вонзился в моё сердце. Оно ёкнуло, заволновалось, начало бешено колотиться, и я никак не могла настроиться на работу.

Так долго продолжаться не могло, надо было что-то делать с этим волнением. В общем, не понимаю, как на то решилась, но вдруг очутилась на пороге твоего купе и предложила чай. Затем я испугалась своего поступка. Когда ты вошёл сюда, мой страх куда-то исчез. Но появились сомнения, а вдруг ты начнёшь заводить банальные разговоры скучающих пассажиров, ищущих приятные приключения в долгой дороге. Как тогда отвязаться от тебя? Но ты вёл себя безукоризненно.

– ?

– Ты многозначительно молчал, если не считать шёпота по поводу коньяка, и действовал. Не навязчиво, а ожидающе. Не снисходительно, а ответно… Не подумай на счёт меня чего такого неприличного.

– Не подумаю.

– Верю. Так вот. Какая-то неестественная страсть лишила меня рассудка.

– То же самое я могу сказать и о себе.

– Не перебивай. Потом поделишься, если захочешь. Мне сейчас надо выговориться. Сейчас, когда я немного остыла, могу признаться, что и не подозревала о такой мощи страсти, о такой её неуправляемости. Стихийное влечение, оказывается, опасная штука, правда очень сладостная.

– …

– Ты чего молчишь?

– Так ты сказала: «Не перебивай».

– Сейчас можно.

– И моё влечение к тебе не уступает твоему ни на йоту. Что тут много говорить, разве по мне это не видно?

– Видно. Моя физиология, говорю как на духу, от нашей сексуальной близости получила долгожданное удовлетворение. В общем, блеск. Такого сытного упоения физической любовью хватит надолго. Секс – очень важная составляющая нашей жизни, спору нет, но не главная. Главное – это то, что сердце моё от нашего, можно сказать, комплексного общения обрело давно позабытое спокойствие. Такой пищи, даже если мы простимся навсегда, тебе скоро сходить, хватит мне на всю жизнь. За сладостное удовлетворение, конечно же, спасибо большое, но я благодарна тебе больше не за это, а именно за спокойствие сердца. От тебя веет настоящим, искренним, естественным. Можно вопрос?

– Разумеется, можно.

– Отчего твои глаза грустные? Они грустные даже тогда, когда ты улыбаешься. Грустные и спокойные одновременно.

– Может, задумчивые?

– И задумчивые тоже. Они ещё и притягательные.

– Наташ…

– Молчи. Пока помолчи. Дай сказать. Ещё вчера на сердце тревожно было, на душе кошки скребли. А теперь тишь и благодать. Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить.

– Тьфу, тьфу, тьфу…

– Интересно, а кто из твоих родителей тебе глазоньки такие тёмно-карие подарил?

– Они мамины.

– А она…

– Мама умерла. Одиннадцать лет тому назад. В возрасте пятидесяти лет. Когда мне было всего двадцать, матросу трюмной группы, боевой части номер пять, эскадренного миноносца «Несокрушимый», Северного флота СССР.

Здесь Асманкель закурил глубокими затяжками и, разлив по стаканам остатки коньяка, не говоря ничего, залпом осушил граненый стакан советского образца. Наташа тоже выпила и закурила его сигареты, хотя до того смолила свои папиросы «Три богатыря». Этим самым она дала ему понять, что его переживания ей небезразличны. Он оценил её жест, так как с детства отличался внимательностью. Погладил её руки и затем их нежно поцеловал в знак благодарности за утончённое соболезнование. Заглянул в её глаза, полные понимания, и, предугадав следующий вопрос, начал говорить:

– Так получается, я заранее знаю, кто из моих близких людей, знакомых или друзей уйдёт из земной жизни навсегда. По-разному такие вести приходят. В день её смерти мне было неспокойно, я тогда прослужил всего год. Тревожное состояние длилось до самого отбоя. Как только мы легли спать, в голову откуда-то буквально вонзилась мысль: мама умерла. И все мои попытки освободиться от неё ни к чему не приводили, наоборот, она укрепляла свои позиции с упорством клеща, пробиралась глубже и глубже в моё сознание. Под утро, вконец измучившись, решил лечь и дать той мысли полностью меня захватить, раз от неё никак не избавиться. Но она вдруг пропала. Зато неожиданно из сомкнутых глаз моих потекли слёзы. И в полном внутреннем мраке, глаза-то были прикрыты, вспыхнуло некое сияние. Оно то там, то тут загоралось и, тая, исчезало, точь-в-точь как настоящее северное сияние, которое впервые наблюдал за пять месяцев до этой ночи с бака, то есть с носа, корабля на нашей базе в Североморске. Видения полностью отвлекли от тягостных дум и тревоги. На душе понемногу всё улеглось. Я лежал под люльками (так называются кровати, висящие на цепях и расположенные в два-три яруса на рундуках, то есть на тумбочках, где хранятся личные вещи матросов) и любовался удивительным светопреставлением, происходящим внутри моей головы, больше ему разместиться было вроде негде. И тут на фоне фейерверка появилась она – мама. Вся такая величавая, светящаяся, лёгкая как пушинка и радостная. Молодая. Когда мы с ней год назад прощались, она провожала меня домой, а сама оставалась в больнице во Фрунзе, – её лицо было в морщинах от пережитой болезни и переживаний за нас, непутёвых детей. А тут ни одной морщинки! Ещё мама ходила немного сгорбившись, так как болела хронической пневмонией и как бы всегда оберегала свои лёгкие от ветра и стужи. Это последствия её нелёгкой судьбы – то, что мама в последнее время немного горбилась, а тут, в моём видении, она вся такая статная, стройная и изумительно красивая. Красивой она была всегда, а здесь – ну просто изумительно! Её глаза буквально лучились бриллиантами. В общем, я был дико рад её приходу. Даже как будто ждал её. Мама пристально поглядела на меня своими новыми глазами, которые отражали её свет и чистоту, и, чем-то удовлетворившись, улыбнулась вновь. Меня поразила её улыбка – неземная. Точно, неземная. Всё понимающая, спокойная и всепрощающая. Она что-то сказала, да я не расслышал. Хотел переспросить её, но не успел: мама исчезла в небесном сиянии. Одно слово всё-таки разобрал, точнее догадался. Мама простилась со мной киргизским словом «кош», что в переводе на русский язык означает «до свидания». А через сутки из Киргизии, от брата пришла телеграмма. Её мне не передали, а отнесли командиру нашей боевой части. (На военных кораблях находятся сразу несколько боевых частей, каждая из которых отвечает за свой участок.)

Командир вызвал меня к себе и после неуместной театральной паузы, почему-то он решил, что так следует поступать, когда сообщаешь горестные вести, выразительно зачитал текст телеграммы от брата. Зачитал так, словно сообщал, что Берлин пал. Вдруг кто-то моим голосом выкрикивает в круглые недоуменные глаза командира: «Нет!» Тот вздрогнул, я пошатнулся. Моё сознание отключилось. Всё слышу, понимаю, реагирую, но такое ощущение, что происходит это не со мной, а с тем, кто мной представляется. Всех, включая самого себя, вижу со стороны. Весьма странное ощущение. Хотя почему странное? Я ведь в детстве умел так медитировать, что выводил из себя своё астральное тело, которое видело всё вокруг и меня самого со стороны. Правда, делал это очень редко, часто нельзя. А после того как стал взрослеть, много читать, многое вроде понимать умом, умение моё куда-то улетучилось.

– Совсем улетучилось?

– Моё астральное тело иногда выходит из меня, но уже автономно и никак не слушается меня. Оно проявляет себя во время стресса, как в случае на корабле во время службы.

Продолжу. Из каюты командира меня вывел старшина и повёл в наш кубрик.

Немного посидев в кубрике, где на меня старались не обращать внимания мои сослуживцы (так они проявляли соболезнование по поводу кончины моей матери), я встал и тихо выскользнул оттуда. Ноги принесли меня почему-то в вентиляторное отделение – это такой боевой пост, находится напротив корабельной душевой. Закрылся, заклинил ручки броняшки, так мы железные двери на корабле называем, каким-то прутком. Вентиляторное отделение состоит из двух частей. Верхняя полна труб, а нижняя состоит из площадки и основных кранов для закрытия или переключения потока воздуха по разным направлениям, она метра на три глубже, и доступ туда только через люк по вертикальному трапу. Открыл люк, присел на корточки и упёрся отрешённым взглядом вниз, на железные поёлы, настилы то есть. Если головой вниз, то этого вполне хватит, чтобы не приходить в сознание никогда, а в сознании оставаться совсем не хотелось. Тянуло к маме, туда, где небесное сияние. А туда попасть можно было в том случае, если, прыгнув головой вниз, расшибиться насмерть и освободить свою иррациональную сущность. Я наблюдал за собой со стороны и видел, как серьёзно готовлюсь к полёту вниз головой, чтобы затем взлететь вверх душой. В ушах с каюты командира, когда тот сообщил о смерти матери, стоял какой-то шум, очень похожий на шум прибоя волн о пирс или крутой берег. Так вот, сквозь морской плеск слышу: пробиваются какие-то стуки. На них не обращаю внимания, так как сосредоточился только на полёте. При готовности свершить задуманное я вновь сливаюсь с самим собой и бросаюсь в люк. Но вместо падения вниз почему-то взлетаю вверх. Это сильно тогда меня удивило. После холодного душа (так мои сослуживцы приводили несостоявшегося самоубийцу в чувство) сознание начало возвращаться на место. Они сумели-таки выбить железную дверь и успели поймать меня за ноги. Спасибо ребятам, они поняли моё состояние, не доложили, как положено, командиру боевой части о чуть не случившемся суициде, а это чрезвычайное происшествие. То есть меня бы сразу изолировали ото всех надолго в специальном лазарете, где напичкали бы химией. Чем бы закончилась подобная терапия, можно только догадываться.

Потом я впал в прострацию и снова раздвоился. Продолжил наблюдать со стороны за всем происходящим и за собой в том числе. Видел, как соображаю, что надо ехать домой, на похороны, на могилу матери, к отцу, а значит, вести себя нужно соответственно, то есть нормально для окружающих. Меня всё время куда-то водили под руку, что-то говорили и заглядывали в глаза, так внимательно-внимательно. Видать, с задачей не выдать себя справился хорошо, раз отпустили молодого матроса в сомнительном состоянии домой на похороны родительницы.

Первый самолет из Мурманска доставил в Москву, второй – из столицы страны во Фрунзе, в центр республики. Тот, за кем внутренний двойник наблюдал, действовал точно по инструкции старшины, данной перед отлётом военного моряка домой. Иначе тот не добрался бы до дома. Правда, этому способствовала вторая его личность, контролирующая действия первой. Она отключила все мои эмоции, оставив в активной фазе одну лишь биороботическую запрограммированную сущность. Поэтому я нигде не затерялся и благополучно добрался до киргизской столицы.

Наташ, ты не устала от подробностей и вообще разговоров?

– Нисколько. Знаешь, мне нравится твой голос и твоё умение рассказывать. Складно и не утомительно. Мне интересно, даже очень, слушать мужчину после секса.

– ?

– Обычно мужики привлекательны до того, как… Чтобы завлечь женщину в постель, самцы соловьем заливаются. А уши у нас, как известно, падки на трели. Дама под впечатлением неотразимости кавалера распластывается под ним, подчиняясь его настойчивости и своей слабости. После полового акта женщины, по большей части, продолжают наивно воспринимать мужчин такими, какими они старались перед этим себя показать. Это наша трагедия, женская, общая. Так как возбуждённый кобель прекрасен только до секса. После он просто козёл. К тебе это не относится.

– Спасибо.

– Мужчины, в подавляющей своей массе, «после того как» тут же скучнеют, сереют, теряя всякий интерес к недавнему объекту повышенного внимания. Это факт. Неприятный момент в любовных утехах не само соблазнение вами нас, женщин. А именно послесловие. Цинизм. Они с совершеннейшей наглостью могут, глядя на женщину, с которой только что страстно проводили время, со спокойной совестью уйти или бежать от неё, заявив, что им теперь куда-то позарез надо, или, ещё хуже того, всем своим видом продемонстрировать безразличие к ещё недавно обожаемой и желаемой особе. Такие вот козлы вряд ли себе представляют, как они своим поведением оскорбляют природу женщины! Нам после физического удовлетворения хочется ласки душевной, а она даётся только через беседы и откровения. Мои ухажёры ограничивались всегда первой частью наших общений. И оставляли меня голодной и не утоленной в полной мере, как до сексуального акта, так и после. Полумеры мужские до того обрыдли мне, что в моём организме стали отмирать всякие там половые влечения.

– ?

– Не смотри так. Всё, что было с тобой, было чудесно, как будто и не со мной. До нашей любовной связи я была уверена, что лишена влечений. Как оказалось, нет. Они, похоже, заснули крепко. Спасибо тебе. И за то, что пробудил во мне давно заснувшие влечения, и за то, что опроверг мою убежденность – все мужики козлы. Не все. Прости, я немного отвлекла тебя.

– Не извиняйся, всё нормально.

– Итак. Ты добрался до Фрунзе…

– Наташ, прости, не по теме, скажи, а про удовлетворение и козлов ты серьёзно?

– Я понимаю, о чём ты спрашиваешь. Так получалось у меня: любила тех, кто потом или предавал меня, или несправедливо обманывал. Физиология важна, но без чувств, без родственности душ, в общем, без любви, это не главное. Я тебе отдалась не из-за физиологической потребности или сексуального голода, хотя и то и другое присутствовало во мне. Чувства, Асманкель, чувства важны. Ладно, не вводи меня в искушение признаваться тебе в любви. Достаточно того, что ты мне нравишься. Очень. Ну, так что там дальше? Ты прилетел во Фрунзе…

– Да, там и очнулся. Мой двойник, который за мной же и наблюдал, снова слился со мной. Ехать в Маймак, ты эту станцию должна знать, так как проезжаешь её каждый раз, не хотелось. Ноги сами шли туда, где мы с мамой ещё год назад гуляли вместе. По двору республиканской больницы, где она лечилась, по аллеям, скверикам, по парку и тротуарам, по знакомым улицам. Или мне так хотелось, или на самом деле было так, не знаю, но я улавливал во всех этих местах мамин запах. Она волшебно пахла. Опьяняла меня, если долго находился рядом с ней. Ни с чем не сравнимый и незабываемый запах родимого существа, отдающий спокойствием, вековечной плавностью, если можно так сказать. В общем, гулял по местам наших с ней прогулок двое суток. На ночь только ездил переночевать к дальней родственнице, которая о смерти мамы не знала, и я ей ничего не сказал. На похороны опоздал ещё тогда, когда вылетал из Мурманска. У мусульман хоронят быстро. К месту захоронения с обернутым в ковёр телом умершего почти бегут после официального прощания с ним во дворе его дома. А женщин хоронят ещё быстрее и самих представителей слабого пола на кладбище не допускают. Не положено. Такое к ним странное отношение у нас в Средней Азии, да и вообще в мусульманских государствах. Удел женщин там незавидный. Воспевают и посвящают им целые поэмы, а за человека с полноценным достоинством не считают. Современный мир вносит свои коррективы в быт азиатских стран, особенно в больших городах. Правда, вся эта цивилизация европейская на нравах наших женщин сказывается не лучшим образом. Почитание как достояние племенных народов сменяется презрением к нравственным достижениям наших предков.

– А про какое почитание ты говоришь?

– Про элементарное. Почитание традиций, старших, родителей.