Текст книги "Асманкель"

Блуждание моё не есть сопротивление Богу, а есть попытки обрести опору под ногами – извечный смысл жизни. А он, точно издеваясь, с завидной закономерностью, ловко, подобно проворной рыбе, постоянно ускользает из рук и, упав снова в реку, исчезает из виду в глубинах вод. Потом снова появляется, как бы дразня, в самых неожиданных местах. Не во весь рост, а всплесками. И я снова окунаюсь в те места реки жизни, где видел или слышал его появление. Но всё было тщетно. Прошло много вёсен и зим, а смысла жизни я так нигде и не обнаружил. Устал за ним гоняться. Может, плюнуть на всё и заняться просто созерцанием жизни как таковым? Хотя рановато. Много вопросов осталось без ответов. Надо идти дальше.

Неуловимость смысла жизни открыла передо мной неожиданным образом некое свойство самой жизни – её стремительность, несмотря на всю её кажущуюся, порой вялую текучесть. Такой голографический, виртуальный иллюзионизм, не знаю кем демонстрируемый, ненавязчиво, но здорово отвлек меня и перевел стрелку моей неугомонной пытливости в другую сторону – в мир миража, вынудил меня бежать теперь за тем, за чем в принципе угнаться невозможно. В общем, на авансцену вышла скорость жизни, её темп. Вот с этой второстепенной составляющей – скоростью – я всё чаще и чаще теперь пытаюсь тягаться, придавая ей характер задачи, которую надумал решить. Она вырисовывается примерно такая: скорость поезда, что ныне мчится по казахской степи, высока относительно потока реки, мерно текущей по низине, но тепловоз не так быстр по сравнению с летящим в космосе астероидом. И все эти километры в час или километры в секунду не способны наглядно показать скорость неудержимого движения самой Жизни. Такое абстрактное движение Жизни ни одному поезду не догнать. Ни поезду, ни ракете, ни астероиду. Задача: вычислить формулу, а может, схему или систему связи между физической величиной и абстрактной, а она ведь точно существует. Иначе как объяснить взаимосвязанность всего между собой в нашем мироздании? Решить – значит догнать саму Жизнь и заглянуть ей в глаза, хоть раз. А то человек всё время видит ЕЁ спину, когда ОНА мелькает впереди, или её следы, когда она уже в прошлом. В стремлении людей создать сверхзвуковую машину усматриваю ещё ту вековечную подспудность – глянуть если не в глаза этой самой Жизни, то хотя бы в профиль её лика, совершенно беспристрастного и даже, подозреваю, бесчувственного. Ей наплевать, что каждый человек, если брать его как частный случай, переживает гамму чувств, пока живёт в физическом измерении. Ведь переживает наверняка. Каждый по отдельности. Жизнь нас всех берёт в общем, где наши личные эмоции отходят на второй план. Наши частные судьбы, сливаясь, перестают быть таковыми. Они превращаются в некую цепочку, бесконечно вьющуюся без начала и конца. Жизнь на планете Земля, как и в самом Космосе, благодаря этой цепочке не умирает и не исчезает, тогда как мы по отдельности рождаемся и умираем конкретно, пусть и бесконечно.

Этот поезд похож на левиафана-электричку из романа «Икар» рижского писателя Геннадия Падаманса. Едет себе и едет, как бы вечно пребывая в движении, иногда останавливаясь для того, чтобы одних высадить в иную жизнь, не связанную с поездом, а других принять в свою утробу на время. Железному чудищу всё равно, кто едет в нём, что с пассажирами происходит внутри и вне его, о чём они мечтают и переживают. У него своя задача – ехать в назначенном расписанием направлении. И он выполнит её независимо от количества людей и их намерений, если, конечно, не случится беды катастрофической. А если развить аналогию и далее по этому курсу, то похожую задачу, возможно, исполняет и наша Жизнь. Она тоже движется и исполняет своё предназначение независимо от человеческих капризов. Всё обобщённое, как массивное тело, неуклонно куда-то движется во Вселенной, и, похоже, оно знает, куда и зачем. Жизнь, суженная до нашей планеты, всё равно остаётся обобщённым организмом наших судеб.

Земля существует миллиарды лет, космос ещё больше, а человечество в формате активного гомо сапиенса – всего несколько тысяч лет. Но его интеллектуальная активность несколько настораживает, ибо он жаждет изменить планету, а затем Вселенную в рамках человеческого представления об этом. Остаётся надеяться, что такое вряд ли удастся. Иначе кто знает, изменив земную природу, вероятность чего отрицать никак нельзя, вдруг человек с подобной программой замахнётся и на космос? Такое теоретически возможно. А в мироздании всё взаимосвязано. Значит, возможна и обратная реакция. Кто сказал, что она будет положительной? Такой путь развития, думаю, не самый замечательный. Потому тенденция, повторюсь, настораживает. Хотя наш мир земной надо менять или, как сказал бы мой друг, обновлять. Технический потенциал как продукт разума по сути своей ограничен. Значит, надо искать иной путь – духовный. Жизнь частная на голубой планете коротка, в связи с этим хромает система преемственности поколениями лучших духовных достижений. А без подобной преемственности человечество превратится в роботическую биомассу. К тому же каждое новое поколение страдает амнезией. И у каждой новой смены возникают свои взгляды и соответственно свои ценности. Меня такое положение вещей беспокоит и одновременно сильно возбуждает. Пугает забывчивость общества о недавних лучших традициях или страшной тирании, о недавнем благоденствии или нищете. При такой патологической непамятливости сложно выстроить какую-нибудь надёжную систему преемственности духовных достижений. А они, безусловно, присутствуют в нашей жизни. Но почему-то не используются, как следовало бы.

Нет преемственности, нет нормального общества, того же государства. Хотя любое государство, по сути, ненормально. И в первую очередь по отношению к индивидууму, ибо опирается на усреднённую шкалу ценностей и конституционную их законность. Такова его органика. Поэтому всякая власть, как представительная надстройка общества, стремится создавать клонированный социум – так ей проще контролировать сограждан. Но это уже совсем из другой оперы.

Так вот. Настораживает забывчивость людей. Почти в каждом поколении кому-то приходится брать на себя бремя мудреца и заново всем напоминать вековечные истины, адаптируя их под новые веяния времени, без которых, повторюсь, сообщество разумных существ может легко превратиться в очередную стаю в нашей биосфере. А возбуждает эксклюзивный, неповторимый стартовый момент начала земного бытия для каждой новой смены. Твори, созидай.

Это моё почти амбивалентное чувство-состояние не только следит за человеческой историей, оно желает обрести опору под ногами, пытается экспериментировать, пробуя соединить то, что несоединимо с точки зрения материалиста. А я дуалист. Поэтому в моём случае желание соединить несоединимое вполне реально. Как, например, шорох человеческой суеты с мелодией природной тишины. То и другое не воссоединяются согласно законам физики. Не могут воссоединиться шорох и тишина. Но я отчего-то чувствую, что могут, пусть в другом измерении или под иным ракурсом. Ведь в нашей Галактике все взаимосвязано, как и задумал наш Творец. Но дальше предчувствия, однако, дело не идёт. Наверное, во мне самом что-то мешает, не дает чему-то воссоединиться. Например, сознанию и подсознанию. Каждое из них ведёт автономный образ жизни. Правда, чудесные соприкосновения происходят. Я иногда умудряюсь оказаться посередине того и другого, как бы одной рукой держусь за один мир, а другой прикасаюсь к иному, качественно иному. В такие чудные моменты жизни я слышу или чувствую еле уловимое нечто, сравнимое разве что с мелодией, и оно нисколько не похоже на что-то земное. И воспринимается не органом слуха и не областью головы, а неведомой мне антенной, расположившейся между сердцем, легкими и желудком. Мелодия – не мелодия, точно не выражу, но что-то похожее на это. И когда ОНО внутри меня начинает себя проявлять, то в груди происходят, я-то это явно ощущаю, дивные дела. Их не опишешь книжными словами. От всего ЭТОГО в груди, которую уже не ощущаешь как часть тела, так как она становится всем телом, вернее организмом или существом, происходит нечто изумительно приятное. Если кто-нибудь скажет, что это душевный экстаз, то возражать особо не буду. Так изумительно и неописуемо классно бывает только с «мелодией»! Ещё я слышу голоса, но их воспринимаю отчётливо уже в области головы, поближе к темени. Чаще всего теменная часть моей головушки улавливает голоса мамы или неведомого мне собеседника. Поначалу я только слушал и дивился внутренним голосовым проявлениям. Потом попробовал отвечать или завести беседу. И к моему дикому потрясению, получилось! Теперь, если получается контакт, мы полноценно беседуем. Я и сейчас скорее не сам с собой разговариваю, а беседую с ними или, может быть, ещё с кем-то. Неважно. Главное, что я чувствую присутствие кого-то рядом с собой, точнее внутри себя. Собеседника, таинственного и желанного. По жизни подобные собеседники встречаются весьма редко. Возможно, по этой причине у людей одиночество становится «модным» в силу обнаружения собеседника в себе, а уединённость превращается в норму существования. И подобных странных людей в современном мире не единицы. Коли так, то что это доказывает? Что поговорить-то по-людски, по душам многим, выходит, не с кем. Не поболтать ни о чём, а именно поговорить. Факт грустный, на мой взгляд. Хотя в эпоху древности люди разговаривали между собой лишь по самой необходимости, так, во всяком случае, утверждает историческая литература. Значит, понимали, что разговор не забава для языка, не пустое времяпрепровождение. Ныне слова сильно девальвированы. А это неизбежно обесценивает суть беседы. Диалог именно содержательный становится дефицитом. Пустая говорильня заменяет собой древнее многозначительное молчание. Ну, об этом достаточно. Вернёмся опять к нашим «баранам», а то меня всё время куда-то заносит. А «бараны» таковы: жизнь, смерть и моя поездка в отчий дом, где когда-то жила моя мама, где сейчас дожидается меня мой родитель.

Мама наша умерла около одиннадцати лет тому назад. Говорю: «наша», потому что нас три брата. Как самый младший сын родителей, по неписаным законам нашего рода, я должен был остаться при отце и матери, дабы наследовать дом и всё хозяйство. Но я ещё в юном возрасте покинул родные пенаты, чтобы найти своё место в большом земном мире, не обнаружив его в предгорье Тянь-Шаня. Правда, два раза возвращался по объективным причинам, но те возвращения не смогли меня остановить от скитания и поиска смысла жизни.

Вот нынче еду на этом поезде отцу навстречу. Между нами более двух тысяч километров. Железнодорожный левиафан, уже второй, так как в Москве я сделал пересадку, почти на половину пути приблизил меня к месту назначения. Дорога – лучший помощник дум. Догадываюсь, зачем он вызвал к себе своего несостоявшегося наследника, младшего сына. Он хочет проститься. Проститься, глядя в глаза. Хочет что-то в них увидеть. И затем оставить наш бренный мир навсегда и перейти в страну вечности, чтобы наконец с женой своей там воссоединиться. Именно этой осенью, видать, собрался уйти в неведомую и неизвестную даль. Туда, где обитают, как он говорил, духи предков и близких нам людей, где иное измерение, иная атмосфера, иные законы вечной жизни, никак не похожие на наши материально-земные, там совсем иные ценности. И перед длительным путешествием в ирреальные места отец, наверное, желает что-то очень важное сказать своему самому младшему сыну. Третьему. Правильнее сказать, пятому. Старшие брат и сестра умерли, прожив всего-то ничего. Причин их смерти я не ведаю. О том родители почему-то молчали, а братья то ли не знали, то ли не желали, но тоже ничего не говорили.

Отец ждёт и хочет нечто не простое сказать. Иначе он беспокоить бы не стал, так как уход из жизни для такого стоика, как мой отец, если, конечно, применимо греческое определение к мусульманину, не более чем ординарное событие, хотя и важное. А я еду к нему не столько проститься, сколько встретиться сначала, догадываясь, что папа собирается покинуть землю навсегда. Он, конечно, так бы не сказал. Для него смерть не конец всего и вся, не разрыв окончательный с чем-то или с кем-то. Для него смерть есть переход, с обязательной процедурой или вынужденным ритуалом умирания, в иное измерение, где продолжится жизнь, пусть другая, пусть в иной форме и с иным содержанием, но обязательно продолжится, не теряя связи с прежним миром. Только в тех краях, для него, будут существовать уже другие задачи, так я понимаю. Мне его глубокие познания миров этих и потусторонних, его изотерические знания ещё не доступны. Могу лишь подтвердить, что для него всё так и есть. Этому вполне верю. Как сын верю отцу. Но я не стоик. Да и остальные не таковы по натуре своей, как мой отец. Значит, они будут вести себя соответственно. То есть обязательно будут плакать, когда увидят, что мой отец умер, как делают это при виде смерти близких родственников или уважаемых людей. И им до лампочки все стоические представления о жизни и смерти. Пусть для кого-то смерть со слезами и стенаниями – это трагикомедия. Для большинства не так. Для массы людей смерть близкого человека – настоящая драма и даже трагедия. Как знать, кто из них прав? Кто точно знает, почему люди, условно говоря, смеются или плачут, провожая навсегда кого-то? И навсегда ли? Однозначного ответа у меня нет. Короче говоря, конец земной жизни пока для меня не ординарное явление. Хотя, повторюсь, ведь верю же отцу и смутно догадываюсь, что смерть, как всякая неизбежность, не говорит об обязательном плохом конце, – она вполне может означать начало чего-то другого, например бессмертия. Но это всего лишь слова. Возможно, поэтому к самому бессмертию отношение у представителей именно цивилизованного общества, если доверять моим наблюдениям, неоднозначное. В своей массе они хотят того, во что в общем-то не верят. Бессмертие как потенциальное явление соблазнительно, но оно как бы в очень ненадёжной перспективе. И будет оно или не будет, сомневающиеся люди не знают. А его, родимого, хочется сразу, как аванс, как гарантию. Но кто, интересно, им подобный сертификат вечности выдаст? Для одних достаточно внутренней веры, для других необходимы уверения священников, мулл, раввинов, третьим подавай тело пророка Иисуса, чтобы ощутить раны его воочию. А четвертые, не веря ни словам, ни ощущениям, отвергают бессмертие как таковое, существующее в природе земли и космоса. Однозначного для всех без исключения, прямолинейного восприятия нашего бытия и небытия не бывает. Не бывает и быть не может.

Опять не о том думаю. Да что же это такое?! Отец мой при смерти, ждёт приезда наследника его мыслей, преемника его философии, а я бог знает чем башку свою забиваю. Прости, отец. Прости. Твой наследник, честно признаться, ещё не готов принять твои заветы. А может, от меня не требуется никакой готовности? Может быть, хватит одного моего присутствия? Такой вариант меня бы больше устроил. Будем надеяться, что так всё и сложится. Будем надеяться. И всё же меня что-то внутри гложет. Что-то не даёт покоя. Допустим, я не знаю, как себя вести при встрече с отцом и с братьями. Оно и в самом деле так. Мой родитель, а он, похоже, выглядит удручающе, не одобрит горестно заламываемых рук и тем более слёз. А со мной нечто подобное может случиться. Никогда не знал и не знаю до сих пор, как себя поведу в том или ином состоянии, в той или иной ситуации. А отец, уверен, хочет видеть и знать, уходя в мир иной, что сын его повзрослел, стал эмоционально стойким и созрел принять родовую духовную эстафету или хотя бы обязательно примет, когда дозреет. Но человек не знает себя, сужу по себе. При его жизни я-то ещё сдержусь. А после? Не исключаю того, что буду позорно для отца, а он это увидит с потусторонней стороны, плакать и рыдать, целуя холодный лоб покойника. При этом все вокруг будут успокаивать, призывая смириться с вековечной человеческой драмой – смертью. Скорее всего, так и произойдет. Неужели это меня беспокоит? Моё слабое звено – неискоренимая совковая материалистичность. Она боится смерти, она глубоко засела в сознании и оттуда наушничает рассудку, как ей поступать в тот или иной момент жизни. А рассудок судит прямолинейно. Видит смерть: значит, плохо, можно плакать или расстраиваться. И человек поддаётся влиянию чёрно-белого восприятия сознания. Его власть не столь повсеместна, как может это показаться, но своё берёт. Прости, отец, прости заранее, если твой сын впадёт-таки в хлябь ревущую. Возьму себя в руки после похорон. Уеду. Не буду дожидаться сорока дней поминок. Уеду из этого родительского дома. Навсегда. Нацелю взоры свои на дом внутренний. Там нет населенного пункта и географической местности. Мои родители будут обитать на небесах и в моей груди, в глубине моей души, которая связывает мою бренность с таинственной вечностью. И спустя определенное время, стряхнув с ног пыль суетности, вновь обращусь к тебе и призову к разговору. Как призвал в своё время маменьку после её похорон. И это при всём том, что сама смерть для меня всё ещё не является ординарным явлением. Я её, врать не буду, страшно боюсь. Почему-то. А вот ты, отец, её – смерть – не боишься. Не то чтобы равнодушен к ней, ты, пап, к ней относишься как к данности свыше. И мама не боялась.

Милая маменька, как же я люблю тебя! Люблю, как может любить одинокое сердце, тоскующее по родимому дыханию. Ты, наверное, уже рядом с мужем, и вы вместе готовитесь в путь дальний. Вернее, готовится он, а ты помогаешь ему в этом. Он завидный однолюб. Всю свою нелёгкую жизнь любил тебя одну. Любил и любит поныне. Да и любит-то тебя он ведь больше чем жену, больше чем женщину и даже больше чем человека, больше самой жизни! Как бы я хотел любить так же, как отец! Но буду ли когда-нибудь достоин такой чести? Встречу ли когда-нибудь такую женщину, как моя мама?

Нет, я не разборчивый. Нисколько. Просто на моём пути, пусть ещё молодом, женщины, готовые разделить со мной ложе любви, встречались редко. Прекрасные половины человечества, у которых я просил руки и сердца, их было две, не считая той, которую я познал впервые в жизни, деликатно намекнули, что не намерены связывать свои судьбы с не совсем практичным, предприимчивым и любвеобильным человеком. Под любовью, как полагаю, они обе подразумевали сексуальную потенцию. С чем тогда на самом деле у меня были некоторые проблемы, больше связанные с собственной закомплексованностью, нежели с действительным отсутствием активной сексуальной потенции. Разумеется, любви такой, как у моих родителей, между мной и теми двумя женщинами не было. И, по большому счёту, они были совершенно правы, предъявляя мне свои приземлённые претензии. Ведь я сам возвышенных чувств к ним не питал, а лишь влечение и страсть мною руководили. Но всё же, не кривя душой, скажу, что откровенно поверхностных и грязных отношений между нами тоже не было. Но так получилось: жизнь связала меня сначала с одной, потом, когда я расстался с первой любовницей, свела с другой, разумеется, не сразу. И та и другая твёрдо отвергли моё предложение выйти за меня замуж. Моё мужское самолюбие было сильно уязвлено. Быть отверженным оказалось неприятнейшим положением. Тогда, весьма удручённый своей отставной ролью, вдруг задался вопросом: а не обречён ли я на одиночество? Кто мог мне помочь с ответом, как не отец. И незадолго до телеграммы от брата о резком ухудшении здоровья нашего родителя я успел написать ему письмо и получить весточку от него. Он писал, что любовь – дело везения. И если так случится, а я должен был в это свято верить, и она будет взаимной, то такое согласие никто и ничто изменить уже не сможет, даже смерть одного или одной либо обоих влюблённых, если, конечно, союз земной между мужчиной и женщиной благословлён самими небесами. И как бы в подтверждение своих слов приписал в послании мне суфийскую притчу-сказку про Синюю РоЗу, которую сочинил он сам.

Я помню эту историю. Она выглядела так: «Когда-то очень давно в стране Ур жила одна прекрасная принцесса. К её семнадцати годам монаршей дочери настоящего имени уже никто не помнил, так как обращались к ней с момента, когда та начала говорить, не иначе как Ро. Это слово на языке той местности означало обыкновенную колючку. А прозвали её так за острый язык. Он у неё был именно таким. Никто, включая самого царя, не мог миновать, если попадался ей на глаза, замечания с её стороны по поводу своей внешности, или вида, или поведения, или просто присутствия. Слова её всегда были полны глубокой иронии и колкого сарказма. Ни одному человеку не удалось избежать во дворце встреч с её высочеством и, понятное дело, осмеяния его, пусть и дружеского, её свитою, которая непременно везде сопровождала дочь государя.

Однажды, прогуливаясь по дворцовому саду, наследница трона натолкнулась на юного садовника. Его наняли недавно (прежний работник умер по старости), но и за это короткое время он обрёл на службе новое имя. К нему обращались: За. Это слово означало стебель цветка. А прозвали его так за высокую и стройную осанку. Окружение дочери властителя страны приготовилось к очередной потехе, ожидая колких замечаний принцессы. Но в этот раз, к общему недоумению, Ро не вымолвила ни одного слова, более того, наследница царского трона, глядевшая на всех подданных отца свысока и презрительно, впервые смотрела восхищённо на представителя обслуживающего её семью персонала. Она долго не могла оторвать взгляд от садовника, излучавшего изящность и чистоту. И тот, обо всём забыв (простым смертным запрещалось откровенно смотреть на царских особ, за нарушение запрета приговаривали дерзких к смертной казни), не мог отвести взор от дивного лика Ро, полного небесной красоты; особое очарование ей придавали её синие глаза. В таких случаях говорят: стрела амура пронзила их сердца. Принцесса с трудом взяла себя в руки, молча развернулась и ушла в свои покои. Остолбенелая свита, не зная, как себя вести в такой неожиданно пикантной ситуации, тихо разбрелась кто куда.

Как прошла ночь для обоих влюблённых, история умалчивает, но можно догадаться, что вряд ли они спали спокойным сном. Утром царская дочь пошла к садовнику и сказала ему: «Я вижу и чувствую, что наши сердца полны любви друг к другу и заслуживают счастья. Но мы обречены на несчастье. Я и ты из разных сословий. Отец никогда не позволит нам быть вместе, как бы он меня ни обожал. Таковы предрассудки нашей страны и людей, убеждённых, что всему в мире можно давать оценку соответствия. Речь не о них, бог с ними, а о нас с тобой. Мы с тобой одно целое. Поэтому я не смогу скрыть своих чувств к тебе. Значит, подвергну тебя смертельной опасности, а себя – скорейшему замужеству за ненавистного мне какого-нибудь заморского принца или короля. Мой родитель так поступит сразу после твоей казни, чтобы остеречь меня от новой возможности влюбиться в очередного простолюдина. Как будто бы любовь есть забава! И уйти с тобой куда-нибудь я не могу, ибо люди государя всё равно рано или поздно найдут нас. И я впервые в жизни не знаю, что делать». Ро ушла, возложив решение безвыходного положения на плечи любимого. А он, понимая справедливость её слов и, значит, неосуществимость их счастья быть всегда вместе, собрал свои пожитки и ушёл куда глаза глядят.

Прошло достаточно много времени со дня исчезновения садовника из дворца. Ро за эти годы как-то быстро утратила юную свежесть, даже заметно состарилась, но по-прежнему оставалась красивой, хотя совершенно безразличной к жизни. Без любимого само существование в бренном мире лишилось всякого смысла для неё. Когда царь как-то попытался выдать её замуж за достойного их положения в свете жениха, чтобы как-то отвлечь её от печали души, она предупредила отца, что наложит на себя руки. И сказала, что будет жить при одном условии: если останется одна до скончания своего века. Государь не только обожал наследницу его трона, но и знал её характер, поэтому, боясь потерять дочь, окончательно оставил её в покое. Он как родитель сильно страдал из-за горя родного человека. Какова причина невыразимой грусти чада, ему доложили. И властитель страны поклялся отыскать и казнить беглеца, считая его виновником несчастья их семьи.

Рассыльные царя наконец нашли садовника, арестовали и привели во дворец ранним утром. Царь так был зол на арестанта, что велел тотчас его приволочь в свои покои. За годы долгих скитаний и пленник сильно изменился: постарел и сгорбился. И для него жизнь без любимой была бессмысленной и постылой. Палачу приказали пронзить грудь пойманного беглеца, поразить то место, где болело у самого повелителя страны Ур. И когда меч готов был вонзиться в сердце садовника, в покои отца неожиданно вошла его дочь, в последние годы почти не покидавшая свою спальню. Она увидала возлюбленного и крикнула палачу: «Остановись!» Тот замер. А принцесса подбежала к За и прильнула к нему. Исполнитель казней, замахнувшись, ждал дальнейших указаний владыки. Но тот, потрясённый поведением будущей царицы, на некоторое время потерял дар речи. И тут у всех на глазах в покои царя за своей предводительницей вошла вся свита принцессы и произошло чудо: постаревшая дочь повелителя помолодела и расцвела, а садовник обратился в статного молодца! Все ахнули и застыли от удивления.

Палач невольно опустил меч. Пойманный беглец, не выпуская из своих объятий Ро, прямо, но без дерзости глядя государю в глаза, сказал: «Властитель всех подданных земли Ур, я когда-то совершил ошибку, оставив возлюбленную на произвол судьбы, думая так избежать ответственности за благословенную небесами любовь, и горько поплатился за это. Боги смилостивились надо мной и Ро и вновь воссоединили нас. Теперь нас уже ничто и никто разлучить не сможет. Даже смерть. Это я знаю точно. Тебе решать, принять волю небес и дать нам жить или отказаться видеть очевидный знак свыше и казнить нас». Ро тоже обратилась к родителю: «Отец, он сказал правду. Нас уже ничто и никто разлучить не в состоянии. Мы с ним единое целое. Если ты решишь всё же убить его, то знай, что этим самым погубишь и меня. Куда вонзится меч в него, там будет и у меня смертельная рана. Решай, жить или умереть нам». А царь молчал, раздираемый противоречивыми чувствами, возникшими от только что произошедшего чуда, наглости беглого слуги (он не только смотрел на него откровенно, но и смел что-то там говорить ему!) и поведения дочери – она предала отца, защищая обыкновенного смертного. Он стоял как вкопанный, не зная, как на всё происходящее реагировать. Его растерянность была настолько сильна, что он на короткое время лишился рассудка. Этим тут же воспользовался дух зла Асмодей, всегда появляющийся там, где пахло преступлением над невинными, и вмиг вселился в царя. Тот после этого сразу пришёл в ярость. И уже в неудержимом гневе вырвал из объятий слуги дочь свою и прорычал ей в лицо, к удивлению всех присутствующих, остававшееся твёрдым и спокойным, как и у возлюбленного её: «Как смеешь ты против меня защищать беглого раба, как смеет этот смерд касаться тебя! Говоришь, вы одно целое? Что ж, посмотрим. Палач, убей его!» Слуга-воин пронзил грудь арестанта мечом. Садовник издал негромкий стон и пал замертво. Тут же тихо вскрикнула принцесса и упала на пол. Царь побледнел. Его единственная и любимая дочь лежала у его ног с раной на груди, откуда текла обильно кровь. «Отец», – еле слышно позвала она. Государь опустился на колени. «Отец, именем небес прошу тебя, раз свершилось непоправимое, то похорони нас вместе в нашем саду», – сказала Ро и испустила дух. Бесстрашный суверен воинственной страны долго стоял на коленях, ничего не понимая, и вдруг страшный крик горя и отчаяния вырвался из его груди. И именно этот крик выдворил из него духа зла, и всемогущий царь зарыдал, повторяя: «Она говорила правду, она умерла, потому что был убит её избранник…»

Сорок дней оплакивала вся страна смерть принцессы и садовника. Их похоронили вместе в дворцовом саду, как и просила об этом отца его дочь. После сорока дней траура государь приказал своим подданным более не оплакивать ушедших в мир иной двух влюбленных. На тридцать восьмой день кончины дочери она явилась ему во сне и поведала, что они с любимым в мире вечности счастливы, и попросила отменить траур по ним на сорок первый день их ухода из земной жизни. Царь так и сделал. Но тоска по любимой доченьке никак не унималась. Так бы и горевал повелитель до скончания века своего, если бы не очередное чудо. На следующий год после известных печальных событий, а они свершились весной, прогуливаясь по саду, он увидел на могиле влюбленных одинокое создание необычайной красоты – стройный высокий цветок с изящным стеблем, с великолепной короной небесного цвета. Синее чудо распространяло вокруг себя опьяняющий блаженный аромат. Монарх приблизился к дивному созданию и, коснувшись пальцами стебля, укололся о щип цветка. Владыка счастливо улыбнулся и облегчённо вздохнул, воздел руки к небесам и сказал: «Спасибо, боги, за возвращение мне моей дочери и её возлюбленного. За то, что я осмелился противиться вашей воле, вы достаточно наказали меня. Видать, я искупил свой грех пред вами и перед неповинными детьми, раз дочь моя и садовник вернулись на землю в виде этого чудного цветка. Какая стройность, какая царственность создания!» Затем присел на могилу возле цветка и продолжил, обратив взор на дивное произведение природы, неба и земли: «Признаю, вы единое целое. И вас уже ничто и никто разлучить не в силах. Даже смерть. Истинная любовь никогда не умирает».

Государь каждый день теперь прогуливался у могилы влюблённых. Раз он присел там и начал размышлять: «Я потерял дочь. А мог приобрести достойного уважения зятя, пусть и простого человека, мог иметь внуков или внучек. У меня много жён, но ни одна из них так и не родила мне ни одного ребёнка. Ро родилась от первой моей супруги, которая умерла при родах. Единственное своё дитя я погубил сам. Этим самым погубил потомство своё. А что может быть хуже осознания того, что после себя ты в мире этом не оставляешь никого? Ведь смысл жизни в том, чтобы именно на тебе не обрывалась нить, связующая прошлое, настоящее и будущее. Человек с рождения обязан озаботиться тем, кого или что он оставит миру после себя. А кого или что я оставлю после себя? Кого или что?» – горестно вопросил он у цветка. И дивное создание в ответ качнулось и коснулось руки царя. И тут его озарило: «Да! Да! Моя Ро! Я оставлю после себя небесное творение – вас! Вас – символ истинной любви, символ бессмертия! И отныне, и на все времена небесный цветок будет называться вашими именами: РоЗа!» Вдохновлённый своим озарением повелитель страны Ур призвал лучших цветоводов страны и приказал им выращивать повсюду РоЗы. И в каждом цветнике, где приобретали их, посетителям непременно рассказывали историю любви принцессы и садовника, которые после смерти своей превратились в такое чудное создание.