Текст книги "Родом из ВДВ"

– Рома, ну ты же каратэ дома занимался, ты ж мужиком был, что ж ты так опустился! – причитал на ухо Петроченкову Антон Терехов. Сыну военного врача, ему было особенно неприятно исполнять эту предательскую экзекуцию, и он говорил скороговоркой, словно извиняясь за насилие над лицом товарища. Он интуитивно понимал, что чужое лицо – слишком интимное место и их действия не пройдут бесследно, еще долгое время Петроченков будет с ненавистью и болью помнить прикосновения чужих рук к своей коже.

– Да чё ты его приглаживаешь?! – орал с другой стороны Глеб Осипович, нестандартный москвич, неизбалованный и неизнеженный, не в пример большинству юношей столицы. – Знал он, куда шел?! Чего мы должны его жалеть, если он на всех нас положил?! Вы слышите, он уже воняет, потому что не моется?! У-у, чадо! – Если Терехов осторожно мылил лицо Петроченкова, который на свою беду имел черные, как воронье крыло, волосы, моментально видимые жирными черными точками на подбородке, то Осипович оказался решительным цирюльником и главным насмешником с бритвенным станком.

Игорь и Алексей молчали. Да и дело уже было сделано, надо было опять хватать Петроченкова на плечи и тащить, как подраненного зверя, в кубрик. Приказ есть приказ. Но по мере того как Осипович завершал бесцеремонное орудование бритвенным станком по лицу Петроченкова, Игорь видел, как на круглые кроличьи, еще испуганные и немигающие, но все больше тускнеющие глаза неудачника накатываются большие прозрачные слезы. Парень не утирал их, как будто руки его были парализованы, или ему, может быть, самому хотелось ощущать свои слезы, чтобы лучше запомнить день и час своего губительного унижения. Игорю в какой-то момент стало невыносимо жаль этого наивного, не готового к предельному напряжению парня, который, он теперь уже точно знал, навсегда потерян и для училища, и для ВДВ. И для армии вообще, потому что армия везде одинакова. И еще Игорь знал, что вместе со своим пресловутым каратэ и множеством иных навыков, приобретенных благодаря натаскиванию за деньги родителей, он сам еще слишком мало совершил волевых актов и слишком долго находился в зоне комфорта. И теперь, как оторвавшийся от дерева лист, он уже начал свое замедленное падение, которое неминуемо закончится ударом о твердую землю. Конечно, этот Петроченков, вполне вероятно, может стать когда-нибудь и где-нибудь авторитетным врачом или видным инженером, но позорный момент своего морального уничтожения все равно запомнит на всю жизнь. Действительно, мысленно подчеркнул Игорь, когда-нибудь и где-нибудь, но не здесь и не сейчас. Просто он, этот самовлюбленный мальчик, который дефилировал ряженым франтом в своем городе, которого, вероятно, затискивала в объятиях мать, за которым умиленно вздыхали девочки, слишком перебрал в своих тайных мыслях желания выглядеть великолепно, царственно, круто. Слишком сильно замахнулся и в ключевой для броска момент фатально потянул руку. «Не по Сеньке, видать шапка», – вспомнил он своего простоватого и вместе с тем мудрого деда Фомича из такого же глухого, как и он сам, украинского села Межирич.

И сам Игорь знал, что никогда не забудет это неприятное, в оспинных рытвинах лицо, с выпученными полубезумными глазами и застывшими на щеках слезами. И все же когда Игорь потом размышлял о судьбе Петроченкова, в нем происходила переоценка ценностей. Как будто это событие заронило в его душу зерно необычайного, ранее несвойственного ему чувства. Он мог бы найти это странным, но неожиданно всецело принял сторону Осиповича. И чем дальше бежало время, тем меньше жалости у него оставалось к Петроченкову, тем больше он понимал, что каждому – свой путь и каждому – вдыхать свой воздух. И тем меньше желал, чтобы когда-нибудь и где-нибудь его жизнь оказалась в зависимости от таких, как этот чужак. Прошло еще немного времени, и всякое инородное для ВДВ тело, каким оказался неженка Петроченков, стало почти ненавистным Игорю, вызывало в нем желание выжигать такие бородавки каленым железом, вырезать, как гнойники на здоровом теле.

Игорь быстро забыл, что публичное наказание Петроченкова удивительным образом спасло и его самого от унижения за не пришитый вовремя воротничок. Все внимание, как это обычно случается, переключилось на первого в роте аутсайдера, и, легко улучшив момент, Игорь довел шитье до конца, потратив на нехитрое дело меньше минуты и затем сразу же навсегда вытеснив воротничок и связанные с ним переживания из своей памяти.

Рома Петроченков в самом деле не дотянул даже до отпуска. Что было явным демаскирующим признаком его принадлежности к так называемым «блатным» – тем, кого устроили в училище через высокопоставленных родственников или просто за взятку. Вместо того чтобы показательно исключить курсанта, не выдержавшего испытаний, от Петроченкова избавились тихо, и он дослужил положенный срок где-то на задворках армии или, быть может, в беззаботном военкомате. Те две или три недели, которые курсант Петроченков еще находился при роте, он казался отрешенным и безмолвным: ни с кем не разговаривал и на все смотрел отсутствующим взглядом. Он не посещал более занятий, его не привлекали к нарядам или работам; оставленный, заброшенный и опустошенный, он сидел одиноко у окна и взирал на рвущиеся от ветра последние листья, на первый снег и зябнущих от холода птиц. Преданный забвению, он только физически еще находился здесь, в то время как мысли уже унесли его далеко; он смирился со своей участью утлого суденышка, не выдержавшего темпа с остальными кораблями флота.

Единственное место, где Петроченков невольно пересекался с остальными, была курилка. Однажды, когда Рома молча, с угрюмым видом, уставившись в пол равнодушным взглядом, появился там во время общего перекура, курсанты других взводов брезгливо зашикали на него, как на прокаженного. И, сделав несколько затяжек, Рома исчез. На нем висел ярлык изгоя, и Игорь подумал, как легко общество соглашается с тем, что ему предлагается. А ведь никто даже не знал, да и не захотел узнать, что творится на душе у этого маленького серого человека. Игорь и сам удивлялся своей жестокости, осуждению и полному безразличию к дальнейшей судьбе Петроченкова. И только когда тот исчез навсегда, Игорь мимо воли подумал: «Ну вот, и второй человек выпал из обоймы с начала учебы. А скольких мы еще потеряем?» Он вспомнил и первого – Андрея Симонова из пятого взвода, интеллигентного и аккуратного паренька, выделявшегося щуплым видом, мелким лицом в подростковых угрях и подозрительно небольшим для десантного училища ростом. Но хотя тот также исчез, и еще тише, чем Петроченков, результат его исключения самым неожиданным образом отразился на судьбе старшины Мазуренко. Выяснилось, что, когда в один из особенно холодных дней Симонов последним выходил на построение на утреннюю зарядку, Шура не сдержался и нанес ему роковой для обоих удар в лицо. Тройной перелом челюсти решил судьбу и первого, и второго. Первого тихо исключили из училища и под шумок, при совместном содействии влиятельных родителей и не менее влиятельных военных, комиссовали. Второго – сняли с должности старшины роты, разжаловали в рядовые, сделав простым курсантом. «Вот она, настоящая мужская жизнь, – размышлял после этого Игорь. – Если слаб, то подвинься и не мешай». Ему не жаль было и Симонова; почему, собственно, все они должны были мерзнуть на морозе в тонких, насквозь продуваемых хэбэшках, непрестанно падая на лед и отжимаясь, чтобы тело не одеревенело от стужи? А он, привыкший дома к поблажкам и потаканиям, намеревался и тут лукавить, последним выходя из казармы, чтобы меньше быть на холоде. «Правильно поступил Мазуренко, – неожиданно для себя заключил Игорь. – Терпи или уходи, хотя и уйти-то не так просто…» Но для себя он сделал совершенно однозначный вывод: сцепить зубы и держаться. Во что бы то ни стало!

Игорь удивлялся тогда реакции роты. Все тайно признавали, что явное бесчинство и самосуд Мазуренко были следствием не столько неуравновешенности обладающего невероятной силой человека, сколько его уверенностью, что героям все прощают. Его почти не осуждали, а если кто и был против, то высказывал это как-то тихо, робко и неуверенно. А вот про Симонова почти все в один голос твердили, что он, дескать, получил свое. Потому что, гнус эдакий, прятался где-то в уборной, чтобы выйти последним и не мерзнуть, как ждущие его остальные сто тридцать человек. И людям, пришедшим сюда в поисках настоящего мужского дела, была гораздо ближе какая-нибудь грубая реплика Мазуренко, как то «Спать будем в морге!» – ответ на чей-то наглый вопрос из строя, а будет ли рота вообще спасть этой ночью, чем подтягивание слизняков до уровня среднего бойца ВДВ. И поэтому Игорь также, осуждая Симонова, испытывал чисто мужскую, рыцарскую симпатию к Мазуренко. И при этом он забывал совсем, что ведь и сам мог бы считаться «блатным», но не считался таковым. Однажды он с ужасом подумал об этом и тут же решил никогда не пользоваться возможностью обратиться к дяде. Не состоять в этой сомнительной компании курсантов, а быть членом мужского братства, привыкшим терпеть боль, неудобства и зуд неутоленных желаний. Только после отчислений Симонова и Петроченкова Игорь по-иному начал воспринимать нарочитую суровость своего отца и показную эмоциональную скупость дяди. Ведь благодаря этим двум мужчинам ему тут, в огромной казарме, где на двухъярусных кроватях спали сто тридцать человек, вполне было комфортно. В таком случае, поделом им, ушедшим, – слабым, аморфным, безликим!

В сущности, сам Игорь всегда знал, что станет офицером. Неважно, какого рода войск. Каким-то образом с раннего детства в его жизнь ворвались и укоренились незыблемые принципы, привитые то ли отцом с матерью, то ли их незамысловатым образом жизни, то ли самим временем и местом становления. Сам он никогда не задумывался над причиной их появления и, вероятно, не сумел бы ответить, почему в тех или иных обстоятельствах он поступает именно так, а не иначе. Обостренное понятие чести и исключительности мужского предназначения как воина было настолько органично вплетено в его мировоззрение, точно на генном уровне досталось в наследство от тех стойких скифов и воинственных скандинавов, которые формировали характер древних обитателей берегов Днепра и Роси. В этом смысле Игорь был поразительно предсказуем и последователен, его логика, как четко написанная компьютерная программа, никогда не давала сбоев. И на земле не существовало такой кислоты, которая была бы способна разъесть, растворить его жизненные принципы; ни чужая лихая сила, ни мифические золотые горы, ни заманчивый соблазн обольщения. Он, сколько себя помнил, жил неприхотливо, бесхитростно, без тени лукавства, почти ни о чем не мечтая, не хватая с неба звезд, не попадая в сети собственных заманчивых иллюзий, ибо их просто не существовало. Была, правда, в его жизни одна-единственная любовь, вынесенная из глубокого детства: самолеты. Однажды, уж он не помнил при каких обстоятельствах, отец взял его с собой на военный аэродром. Там он впервые увидел рычащий, подобно лютому зверю, истребитель, который вдруг резко, по немыслимо крутой траектории, подняв ураганный порыв ветра у земли, ударив пылью в лицо, взмыл в небо. Волна горячего воздуха обдала его лицо, заколдовав и приворожив. Он испытал неподдельное, непревзойденное восхищение совершенством! Чудесная машина из гладкого блестящего металла показалась ему живой, умеющей дышать и чувствовать. И может быть, даже разговаривать. Восьмилетним мальчиком он стоял тогда, потрясенный и застывший, как статуя; он был раз и навсегда покорен фантастической, непредсказуемой силой машины, которая потом еще несколько раз сотрясала воздух, проносясь с быстротой молнии над ними и оставляя за собой причудливый ватно-дымчатый след.

Но Игорю не суждено было стать летчиком, он рано ясно осознал это и безропотно принял. Да он и не ставил перед собой такой цели, просто любовался сказочно прекрасными железными птицами любой масти. Всякий самолет вызывал в нем смутные ощущения полной свободы, ничем не сдерживаемого порыва, и глубоко в подсознании идеальное, пленяющее взгляд движение самолета ассоциировалось у него с безмятежностью и независимостью от любых обстоятельств. Полет являлся зеркальным отражением абсолюта мечты, победы человеческой мысли над бесконечностью, означал возможность любых побед. Он был символом полного счастья, которое, как известно, не может воплотиться полностью. Между тем, сценарий его собственной жизни был предопределен нехитрым родительским сценарием; по существу, он стал логическим продолжением отцовского. Реальная жизнь с раннего детства заставила его крепко стоять на земле, удерживая прессом нескончаемых обязательств, которые Игорь рано привык выполнять. Кочевая жизнь семьи с бесконечными контейнерами, чемоданами, многочасовыми перелетами, монотонными переездами заставила его с ранних лет довольствоваться малым, не имея ничего сверх необходимого. Он научился не строить воздушных замков и не путать благодать с забытьем. Все будни Игоря состояли отнюдь не из сказочных хитросплетений; в них не было места ничему воздушному, романтическому или пылкому.

Вплоть до отъезда в Рязань Игорь пребывал в уверенности, что его отец достиг всего, чего хотел. Лишь однажды он усомнился в этом, что оказалось к месту и ко времени. Игорь на всю жизнь запомнил, как они втроем – рядом был еще несмышленый брат-шестиклассник Витя – рыбачили в последнее лето его детства на маленькой, основательно заросшей по берегам осокой и покрытой в заводях тиной, когда-то легендарной речушке. Отец давал какие-то наставления касательно будущей жизни в военном училище, как вдруг в небе на несказанно низкой высоте пронесся истребитель. Игорю показалось, что самолет на мгновение отразился в речной глади, которая тут же стала вибрировать грациозной ковровой дорожкой от мощного потока воздуха сверху. Полет самолета был совершенно неожиданным и потому чарующим, захватывающим, как цирковое представление, пронзающим сознание особенным, изломанным звуковым ритмом и замысловатым, поддразнивающим танцем. Они втроем дружно задрали головы, неотступно следя за разорвавшим тишину самолетом, и Игорь вдруг с изумлением обнаружил, что его всегда твердый и непреклонный родитель как-то расслабился, растаял, словно конфета на солнце. Он понял, что и его отец, сильный и мужественный, достигший успеха, в действительности наивно, по-детски мечтал всю жизнь о несбыточном. Возможно, о самолетах, о непокоренном бездонном небе, и этой мечте, как и его собственной, не суждено было воплотиться в жизнь. Это самое большое откровение за его короткую жизнь въелось, как проповедь случайного пророка, заключенная в единственном, все объясняющем жесте, как выглянувшее из непроглядных туч солнце, внезапно осветившее ранее скрытое откровение.

И электрический разряд внезапной, глубокой скорби пронзил чуткое сердце юноши, оставив в нем неумолимую, щемящую боль за недовоплощенность отца и за уготованную ему самому точно такую же недосказанность.

Отъезжая в училище, Игорь очень хорошо осознавал: для него приготовлен слишком узкий коридор, чтобы можно было спокойно плыть по течению. Единственное преимущество, которым он обладал, – плыть быстрее. Но, к немалому удивлению Игоря, в училище у него оказалось много преимуществ. Связанных, как он понял позже, с его непритязательностью и привычкой к терпению. На работы и наряды он вовсе не обращал внимания, порой удивляясь маскам разочарования на лицах своих сослуживцев, которых назначали дневальными. Он видел, как откровенно портилось настроение у несколько романтичного Алексея Артеменко, прозванного за скрытую страсть к мечтаниям Артом. Недоумевал, почему сожаление и злость появлялись на лице Антона Терехова – Терехи. Сожалел, когда случайно прорывалась, подобно сбежавшему молоку, досада у шельмоватого, вечно взвинченного Горобца, которого за природную изворотливость величали Птицей. И втайне беззлобно смеялся, когда противно урчал кто-нибудь из старослужащих, типа незадачливого Вадима Шепелева, нареченного за постоянное недовольство Урюком. Если и ему самому не хватало артистичности в восприятии окружающего мира, то товарищи его и подавно не блистали качествами избранных. Все они почему-то казались большими детьми: точно так же обижались, когда были лишены игрушки, и так же наивно радовались, когда гладили их по голове. И все они неизменно раздражали Иринеева, которого тотчас выворачивало от любого проявления протеста и который умел сам себя в считаные мгновения довести до состояния слепой ярости. Эту ярость со временем перестали бояться, но с нею всегда считались – сержант был готов мстить, давать невероятно гадкое поручение, внезапно отправлять на грязные работы, во время, предназначенное для отдыха, устраивал поучительный эксперимент. Иринеев не любил всех без исключения, ко всем относился пренебрежительно и даже презрительно, и это было видно. Но Игорь менее всех страдал от замкомзвода, вернее, испытывал он неприятные ощущения только от страданий товарищей – бессильных, податливых, уязвимых.

Игорь же, поразительно апатичный внешне, отличался подлинным бесстрастием. Он никогда не употреблял баррикадных фраз или мятежных жестов. Не потому, что не хотел протестовать, просто ему была чужда не только любая форма протеста, но и вообще умение ярко выражать эмоции. Кроме того, ему незачем было восставать против установленных правил, он был подготовлен к ним. В нем совершенно отсутствовала любая форма плутовства, а если бы он когда-нибудь всерьез задумался над собственным мировоззрением, то, верно, определил бы его как средневековое, насквозь пронизанное предрассудками. Он не привык и не умел протестовать с детства и поэтому часто производил впечатление стойкого оловянного солдатика из известной сказки. Он вынес из этого неожиданного умения совершенно очевидную практическую пользу: его командирам поразительно удобно было с ним. Даже в сослагательном наклонении он никогда не выдвигал никаких дополнительных условий или пожеланий. Ко всем этим достоинствам можно было бы смело прибавить еще одно качество, о котором Игорь сам не догадывался. Он оказался на редкость выносливым и к тому же абсолютно лишенным брезгливости. Попадая в наряд по роте с Артом или Птицей, он заметил, что им легче таскать по полу гигантскую «машку», натирая ее до блеска, или драить громадное пространство холла и лестницы, чем убирать в уборной. И он уступал просьбам, легко соглашаясь на более грязные работы. Вернее, на те, которые считались более грязными, потому что для него самого вид работ не имел никакого значения. Игорь не отдавал себе отчета в причинах, почему так, и, откровенно говоря, не задумывался над этим. Это была данность, его стартовая позиция, которая возникла из образа жизни до училища: из необходимости помогать по дому матери, из спокойного отношения к обычной просьбе деда помочь убрать нечистоты у свиней или коровы, из косной привычки весной перекапывать огород, летом косить траву, а под осень «копать картошку».

Наконец, существовал в училище предмет, который всякого доводил до сумасшествия. В самом деле, строевая подготовка монотонностью, беспристрастностью и отсутствием всякой логики развития изнуряла всех, но только не Игоря. Алексей сказал ему как-то, что усиленное, рьяное битье ногой об асфальт с одной лишь целью – провалить его пяткой – ведет к распаду личности. Игорь усмехнулся в ответ: он не знал, что такое распад личности, и эта фраза вообще была не из его жизни. И как это Леша может отчетливо чувствовать то, о чем твердит? И это ведь форменная слабость – чувствовать всякие глупости, которые мешают спокойно жить.

Тем не менее, Игорь все больше привязывался к Алексею, светловолосому земляку с серьезными серыми глазами и глубокими суждениями, в которых он часто улавливал томление ранней зрелости, смешанное с почти чуждой ему самому романтикой. Слишком многое в поведении и мироощущениях задумчивого Алексея виделось противоречивым, вызывало его недоумение и оставляло расплывчатый, словно из рассеивающегося дыма, знак вопроса. Игорь никак не мог взять в толк, как человек пришел в военное училище, не только не любя, но чувствуя явную неприязнь к армии и военной службе. С ним самим ведь ничего подобного не происходило, а полиэстетическое восприятие действительности являлось своеобразной защитной пленкой. Оно, как синтетический полимер, не пропускало в душу ничего чрезмерно чувствительного, эмоционально-сентиментального, отчего можно было бы прийти в замешательство или смятение. Неистовая радость, умиление или фатальное уныние были одинаково чуждыми ему чувствами, и он тайно радовался этому. Что же касается его странной связи со строевой подготовкой, то хотя исступленное топание по плацу под собственный счет ничуть не вдохновляло Игоря, но и не отравляло ему жизнь, как многим другим. Зато хождение ротной коробкой с зычной, надрывно взлетающей песней придавало военному построению особый блеск, напоминало о принадлежности к несокрушимой рати, власти, ради которой не грех до хрипоты драть горло. Игорь не понимал, вернее, не отдавал себе отчета в том, что именно его возбуждает: была ли это неистовая детонация энергии мужской силы, сжатой казарменными стенами, а тут в одночасье выброшенной в пространство, или здесь имел значение смысл песен, может, еще что-либо. Кроме того, это ощущение было из детства, из далекого грузинского Ахалкалаки, где его отец был заметной фигурой в части и где хорошо спетые патриотические строевые солдатские песни порой с лихвой заменяли скудные телепередачи. И всякий раз, когда пламенная песня взвивалась ввысь вихрями неподражаемых вибраций, когда звучание набирало силу, незримую, но вместе с тем явную, озорную, бесшабашную, внутри у него замирало, сердце билось громче и почему-то слезы выступали на глазах. В такие моменты перед глазами проходили в тяжелых доспехах ратные полки древнерусских воинов, летела неудержимая конница бесшабашного Буденного с шашками наголо, шел на врага уверенный танковый клин, и, наконец, рассекала небо, поражая синхронностью движений, бесподобная и несокрушимая пятерка грозных металлических соколов от конструкторского бюро Сухого. В сознании же надолго застывал отпечаток незыблемой военной удали, росла жажда самоотречения, обострялось восприятие человеческих возможностей, которые порой казались безграничными.

И все-таки, если бы Игорь мог в это время пристально и без спешки взглянуть на себя в зеркало, он, верно, удивился. На него бы смотрел осунувшийся молодой человек с серым, угрюмым лицом и горящими от возбуждения и непрестанного напряжения глазами. Так выглядит зверек, которого впускают в маленькое помещение и потом гоняют для дикой забавы с улюлюканьем и щелчками кнута. Под глазами у своего зеркального двойника Игорь обнаружил бы темные круги от непрестанного недосыпания, а руки показались бы более заскорузлыми и огрубевшими, чем у самого ярого огородника. Если бы не погоны с желтой полосой и многозначительной буквой «К», между Игорем и чернорабочим из кочегарки нашлось бы слишком мало существенных отличий. И очень хорошо, что он не обращал внимания на свое отражение в зеркале, заглядывая в него, чтобы найти на подбородке несколько некстати вылезших волосков, он просто не видел себя, не мог увидеть. Иначе он бы поразился изменившейся внешности, внезапному и стремительному взрослению. Заметил бы неуклюжую походку, как если бы обе ноги его болели, а он, превозмогая боль, старался бежать на полусогнутых ногах.

Приспосабливаясь к новой жизни с тяжелыми, порой предельными нагрузками, Игорь никогда не задумывался о причинах и цели своего пребывания в училище. И дядя, бравый полковник кафедры марксизма-ленинизма, хвалил Игоря за правильность избранного пути.

За первые, самые трудные полгода счастье оказаться в гостях у дяди выпало Игорю целых четыре раза – полковника нельзя было упрекнуть в том, что он баловал племянника. В один из таких моментов, когда Игорь опустошал вторую тарелку наваристого украинского борща, а его тетя – добрая фея – многозначительно вздыхала, дядя пророчески изрекал:

– Терпи, Игорек, это все временно. Прими как стихийное бедствие. И запомни: воздушно-десантная подготовка и тактика. Это то, что надо командиру. Тактика, чтобы командовать и понимать команды. ВДП, чтобы не угробить технику и людей при десантировании. Все! А эти глупости, разбивание кирпичей, лопание досок руками, метание саперных лопаток – это все забудь. Это ребячество, баловство! У нормальных это проходит, как только получают лейтенантские погоны. Запомни, дорогой мой, война выигрывается не лопатками и бицепсами, война выигрывается мозгами. Ты – будущий командир, так что думай! Вижу, отец будет гордиться тобой, когда в отпуске тебя увидит…

Подобный монолог, только в ином наборе слов, у дяди повторялся в каждый приход Игоря, местами менялись только предложения, иногда добавлялись несколько новых слов. Но смысл Игорю был ясен, как и неизменный сценарий короткого увольнения: плотный обед с десертом, горячая ванна и несколько часов сна, пока дядя с тетей смотрели телевизор. Затем Игорь на короткое время присоединялся к ним, но с наступлением темноты беспокойство само собой нарастало в нем. И позже, когда дядя отправлялся на прогулку с боксером, беспечно-игривым, прыгучим, повсюду развешивающим слюни, маршрут прокладывался мимо ворот училища – Игорь, естественно, был без увольнительной. И ему порой казалось, что отношение дяди к нему приблизительно такое же, как к этому душевному псу, которому видавший виды полковник, с ласковой усмешкой говаривал: «Ну, чё ты хочешь, дуралей?», когда тот пронзительно и преданно заглядывал хозяину в глаза перед прогулкой. А дуралей восторженно помахивал обрубком хвоста, смотрел, как на бога, иногда ухитрялся лизнуть шершавым языком не менее шершавую щеку пытающегося увернуться хозяина. Ради прогулки пес готов был откликаться на любую кличку, и Игорь за это-то и недолюбливал собаку – начало радости боксера означало конец его собственного короткого отрезка блаженства. Они с псом были на равных в восприятии действительности. То был период, когда Игорю сложно было судить о превратностях человеческой привязанности, и через двенадцать лет после тех тоскливых уходов в расположение роты, получив известие о смерти дяди, Игорь долго с мрачной отстраненностью размышлял об этом. Дядя сошел в могилу ровно через полгода после того, как его по старости покинул пес, до последних дней по-щенячьи любивший хозяина…