Текст книги "Всё, что было"

– Как мне не хочется думать и вспоминать о тотальной слежке за мной, даже думать о ней устал, но в результате неприкрытого издевательства, учинённого спецслужбами в течении более пятидесяти лет надо мной и сыном, Коленька поплатился жизнью. Говорят, душевные раны у человека заживают долго, иной раз вообще не заживают, и застывшая боль всю жизнь его истязает, до кончины. Этому могут поверить только люди, пережившие тяжкое горе, настигшее их, да, пожалуй, тем счастливчикам, не испытавшим этого потрясения, желаю до конца жизни его избегать, как и своим торжествующим опричникам, которых у меня с избытком. Я старый человек и в своей долгой жизни испытал не мало разных несчастий, а неизбывное горе, рухнувшее на меня в конце жизни, превратили её в непроглядные сумерки. До сих пор так и не могу понять, по какой причине и по чьей злой воле за мной была установлена тотальная слежка спецслужб на несколько десятилетий, а потом и за сыном, как завершение садистского издевательства над нами. Не могу поверить, что это было осуществлено с разрешения российского руководства, как и убийство сына по их указанию. Это не укладывается в моей голове, как невообразимая дикость, не свойственная здравомыслящим людям, а в руководстве нашей страны таких не должно сегодня быть по определению. Значит это злодейство было надо мной совершено по указанию истерического аборигена из местных спецслужб, наслаждающегося своим садистским гигантизмом без чувства меры над избранной жертвой. Да будь же хоть немного милостив каратель и шепни мне, какой смысл следить за мной, когда я сижу в очереди к врачу, или с сыном едем на рыбалку и, как издевательство, когда еду в Курган на могилу к матери. Они стоят неподалеку, как правило двое, с угрюмыми, настороженными лицами и наблюдают за мной и блудливо отводят глаза, когда я на них внимание обращаю. Хорошо запомнил одну старушенцию из многочисленных «топтунов», сопровождавшую меня не раз в поезде из Тюмени в Пытьях и обратно. Забавной оказалась бабуля, она, как правило, занимала место неподалеку от меня и временами зыркала старческими глазёнками на меня и прислушивалась к моему разговору с попутчиком. Но была деловой, совмещала надзорную службу с полезным делом, всю дорогу вязала чулок, или носок, а что писала в донесении на меня оперативнику мне неизвестно. Также не знаю, делилась ли она с детьми и внуками успехами в своей работе, пусть не пыльной и не тяжёлой, но ответственной и беспокойной. За пятьдесят с лишним лет тотальной слежки за мной я много повидал различных «топтунов», но особенно меня поразили женщины из этого мрачной утробы спецслужб, как правило молодые, добровольно согласившиеся на работу, непопулярную в любом обществе. Что за причина заставила их пойти на эту работу я не знаю, но каждая из них должна была понимать, что безвозвратно теряет в себе на этой работе женскую привлекательность и очарование, присущее женщине с рождения и становится похожей по характеру на мужлана, как бы ей этого не хотелось сохранить свою природу. Да, но человек зачастую сам создаёт себе тяжёлые проблемы, которые ему трудно бывает преодолеть, даже прилагая огромные усилия, и не справившись мирится с ними. Мне казалось, что садизм, как опасное проявление человеческих фантазий, выраженное в телесном или психологическом унижении других людей, является врождённым явлением, присущим каждому человеку, но психиатры утверждают, что это не так. Якобы это чаще всего следствие насилия над ребёнком в детстве, или приобретено на работе, связанной с неограниченной властью чиновника над своей жертвой. Думаю, не будет лишним более подробно рассмотреть определение садизма психиатрами, «как психическое расстройство человека», не важно по какой причине возникшее. В основе его проявления, как они утверждают, лежит неудержимое желание получить моральное удовольствие от полного контроля над своей жертвой в форме издевательства, оскорблений, злых шуток и угроз. Подобная форма извращений, прежде всего, направлена на духовность жертвы, тем самым коверкая её внутренний мир». Да, неограниченная власть садиста преумножает удовольствие, как принятая наркоманом доза. Не ошибусь, если скажу, что садизм в разной степени, проявляется в работе у большинства сотрудников, якобы правоохранительных органов и приносит много бедствий и страданий, как их жертвам, так и другим гражданам. В подтверждение сказанного приведу пример, как нормальный человек приобретает черты садиста. «В 1971 году, американский психолог, по национальности итальянец, Филипп Зимбардо, провёл беспрецедентный психологический эксперимент. Абсолютно здоровых, психически устойчивых молодых людей поместили в условную тюрьму. Студентов поделили на две группы и распределили задания: одни должны были исполнять роль надзирателей, другие заключённых. У студентов-надзирателей начались проявляться садистские наклонности, в то время как заключённые были морально подавленными и смирившимися со свей участью. Через 6 дней эксперимент был прекращён (вместо двух недель). В ходе эксперимента было доказано, что ситуация влияет на поведение человека больше, нежели его внутренние особенности». А теперь представьте себе, что конкретный человек, да ещё ваш знакомый, проработал в правоохранительных органах 10 и более лет. Представили! Пообщайтесь – не помешает. С учётом написанного о садизме, – хочу напомнить читателю, что всякое нравственное зло действует на людей разрушительно, но избежать этого ещё никому не удавалось и вряд ли удастся. Оно всегда торжествует в характере человека с садистскими наклонностями, которых он не замечает, как человек не замечает своего врождённого уродства. Безнравственно прогрессирующее в нём зло не знает чувства меры в своём проявлении, тем оно и опасно для людей. В обоснование сказанного о садизме милицейских чиновников приведу несколько примеров, опубликованных в печати. Например, газета АиФ № 22 за 2008 год напечатала коротенькие сообщения, как 23-летнего Владимира Назаренко из села Гостищево Белгородской области сожгли во дворе отделения милиции. А в сентябре 2007 г. начальник ОБЭП Томской области Геннадий Никифоров допрашивал в своём кабинете местного бизнесмена Игоря Вахненко. По версии Никифорова, во время допроса предпринимателю стало плохо. Испугавшись, что он умер, начальник отдела с подчинёнными выбросили тело Вахненко из окна и вывезли в лес. Там его и нашли 4 октября. В середине мая начальнику ОБЭП было предъявлено обвинение в убийстве, совершённом с особой жестокостью. В другом случае милицейскому наряду не понравился мужчина, по их подозрению склонный к гомосексуализму, они его задержали и после допроса с пристрастием, вогнали в задний проход бутылку. О резонансных преступлениях, совершённых сотрудниками Тюменского УВД и ФСБ, но не опубликованными в печати, а лишь помещённые в новостных сообщениях компьютера, писать не буду. О подобных фактах читатели знают не меньше, а скорее больше моего, хорошо осведомлённые о работе местных правоохранителей по месту своего проживания, так что дальше мне писать об этом нет смысла. Однако, – эта газета напоминает, что «многие, вырвавшись из рук жестоких милиционеров, стараются поскорее забыть этот кошмар, боятся, что их борьба будет бесполезной, кто-то опасается мести со стороны обидчиков. Но если милицейский, а сейчас полицейский беспредел, будет оставаться безнаказанным, он никогда не исчезнет».

– Издевательства и пытки, подозреваемых сотрудниками известных органов стали сегодня для нас привычными, но благодаря правозащитникам и некоторым добросовестным журналистам, они становятся достоянием общественности, но массовых протестных проявлений, в нашем ленивом и не любопытном обществе, не видно. Привыкли жить, пока гром не грянул, и мы не перекрестимся. Вспоминая о работе сотрудников милиции за много лет по сообщениям в нашей печати и своего опыта в системе этих органов, пришёл к не обычному выводу, что сотрудники милиции, в своём большинстве, являются нетрадиционными писателями. От традиционных писателей, пишущих свои произведения пером и за письменным столом, они свои творения создают пинками и крепкими кулаками и надо признать, что нередко их произведения получаются довольно жуткими по содержанию, коверкающими наше представлении о справедливости, правах и свободах граждан, закреплённые в российской Конституции. Не зря академик Н. Алексеев, первый председатель Конституционного суда России, однажды сказал в своём выступлении по телевидению, что всегда переходит на другую стороны улицы, если видит неожиданную встречу с милиционером. А как же нам, бедолагам, в подобных случаях поступать, если академик, Председатель высшего судебного органа страны, опасается встречи с нетрадиционным писателем, не разбегаться же в панике врассыпную. Да нет, жизнь нас приучила, что днём в людской толпе они не опасны. Их нужно, иногда, остерегаться при исполнении ими служебных обязанностей в экстремальных ситуациях и желательно на глаза им не попадаться в ночное время, вызывая у них своим неосторожным поведением, вполне объяснимое подозрение. Добавлю, что специфическое творчество нетрадиционного писателя, не всегда навязчиво и во многом зависит от настроения, как любое творчество, но склонные к садизму правоохранители об этом не очень – то задумываются, а привычно, в поте лица, пишут свои нетленные произведения. Думаю, что можно понять тех людей, которые не хотят лично знакомиться с творчеством нетрадиционных писателей и это понятно. Ведь никто из нас не додумается, чтобы в нашу жизнь, по собственному желанию, вторгались несчастья и потрясения. Да Боже упаси!

– Наверняка надоел я читателю воспоминаниями о «топтунах» и садистах, но не могу не рассказать об одной провокации, правда не состоявшейся, в отношении меня одной сотрудницы карательных органов, не знаю каких, разговор с которой помню до сих пор. Жил я тогда в частном доме в пригородном посёлке и хорошо помню, как однажды в комнате раздался телефонный звонок. Я поднял трубку и со мной поздоровалась женщина, судя по её голосу не старая и представилась корреспондентом газеты Аргументы и Факты. Назвала свою фамилию и уверенным голосом сказала, что, поскольку я являюсь давнишним подписчиком их газеты, то она предлагает мне каждый четверг после обеда высказывать ей своё мнение по трём вопросам о понравившихся материалах в этой газете, полученной в среду. И пояснила, что ей это нужно для серьёзной статьи, над которой она работает. К сожалению содержание трёх вопросов сегодня я не помню, хотя, где-то, записывал, а тогда, на её просьбу высказать своё мнение по материалам газеты по вчерашнему номеру, охотно ответил. Она, сказала спасибо и попросила в следующий четверг, в это же время, снова ответить на предложенные вопросы. Я добродушно согласился, но в мыслях о злом умысле с её стороны даже не подумал. И в выходной день рассказал о состоявшемся разговоре старшему сыну Коле, заехавшему нас навестить по пути на дачу, даже похвастался при его отъезде о проявленном ко мне внимании корреспондента этой популярной газеты. Он с удивлением на меня посмотрел, положил обе руки мне на плечи и волнующим голосом сказал, что зря я связался с этой женщиной, якобы, корреспондентом и добром для меня такое знакомство не кончится. Подумай сам, папа, взволнованно говорил он, откуда она может знать, что ты являешься давним подписчиком этой газеты, ведь кроме тебя об этом никто не знает и, возможно, знают оперативники из спецслужб, от которых ты немало настрадался, как и вся наша семья. Побереги себя, папа, и нас тоже, затем торопливо сел в свой автомобиль и уехал. Я был удивлён его подозрением и с нетерпением стал ожидать четверга. В условленное время раздался телефонный звонок, я взял трубку и услышал уверенный голос, которым она меня поприветствовала и задала неожиданный для меня вопрос, «Говорить будем Богданов?» Меня, будто током ударило через трубку от её вопроса, который обычно входит в лексикон оперативных работников и следователей при допросе подозреваемого, доставленного надзирателями после соответствующей профилактики. И первый вопрос с разной интонацией именно такой, «Говорить будем?» При этом фамилию могут назвать, а могут и не называть, смотря на личность подозреваемого. Свидетелем таких допросов, как оперативниками, так и следователями, я был не раз и не помню случая, чтобы такой вопрос не задавали. Я решительно ответил, что разговаривать с ней не буду и прошу мне больше не звонить, положил трубку. Повторного звонка не последовало, видимо догадалась, что этим вопросом, невольно себя разоблачила. Никогда не слышал, чтобы корреспонденты задавали подобный вопрос человеку, у которого намерены взять интервью. Не мешкая позвонил в редакцию газеты и поинтересовался, есть ли в штате их газеты корреспондент с названной мне фамилией? Женский голос уверенно ответил, что корреспондента с такой фамилией в штате их газеты нет, но вполне может быть среди внештатных корреспондентов, а их немало, но такую фамилию она не помнит и срочно выяснить не может. Я положил трубку и задумался над не разрешимым для меня вопросом, какую же цель преследуют свирепые опричники, устраивая мне на протяжении многих лет одну провокацию за другой и с одной из которых я только что столкнулся? Признаюсь, я так и не сумел тогда найти объяснения их провокациям, как и тотальной слежки за мной, а потом и за сыном.

– После его похорон мы с супругой каждый месяц навещали могилу сына, где она со слезами на глазах читала молитву, а я, опустившись на колени и, уткнувшись лбом в холодный мрамор надгробья, плакал и просил у сына и всевышнего простить меня за его гибель на сорок шестом году жизни по моей вине. Об этом я подробно написал в книгах «Исповедь о сыне» и «Реквием по сыну» и повторять написанное нет смысла. Так было и в тот памятный день, когда к нам на кладбище подошли две женщины и бесцеремонно спросили, кто у нас здесь похоронен? Супруга, еле слышно ответила, а я, поднявшись с колен, узнал в одной из них сотрудника, надзорного отдела областной прокуратуры, с которой год назад разговаривал при личной встречи и по телефону. Это была женщина неопределённого возраста, но минувшая пик зрелых лет, ещё не обременённая годами приближающейся старости, с торопливым убаюкивающим говорком, обманчиво исключающим подозрение в её жестокости и цинизме. Вторая была немного моложе, из одной районной прокуратуры, я её там видел и хорошо запомнил. Я был ошеломлён их наглым поступком и запредельным цинизмом в эти скорбные минуты над могилой убитого сына. Ведь они хорошо знали кто здесь погребён и причину его гибели по вине известных им убийц, но их садизм привычно требовал получить моральное удовольствие и наслаждение мучениями жертвы спецслужб, которых они надёжно «крышевали», как уголовники. Подобная возможность наслаждаться моральными мучениями обречённой жертвы, преумножает их удовольствие, делая их счастливыми от проявленного садизма. Получив нужный им ответ, они пристально на меня посмотрели холодными настороженными глазами и уверенной походкой направились к иномарке красного цвета, стоявшей за оградой кладбища и уехали, наверняка довольные полученным наслаждением. А чуть дальше их автомобиля стояла иномарка чёрного цвета и через открытое окно дверки нас с супругой фотографировали бравые лоботрясы из спецслужбы, видимо для отчёта об удачно законченной операции. Другой причины их занятия придумать невозможно. Конечно, их бравый отчёт для начальства получился убедительным: на снимке могила и скорбящие возле неё пожилые родители убитого сына. Но после его убийства постоянная тревога за свою жизнь во мне исчезла, мне надоело их бояться, я жить устал.

– Должен сказать, что в те годы, эта «контора» в Омске, работала без сбоев. Её бывший сотрудник, майор Крысов, (фамилия изменена) зачастую навещавший кабинет оперативной части колонии, где я работал, выглядел молодцевато в свои неполные сорок лет. Волосы с благородной сединой, худощавое и розоватое лицо, как у тибетского монаха, производили, на первый взгляд, приятное впечатление, но в его глаза лучше было не смотреть, они отпугивали, застывшим в них холодом, а живая человеческая душа была упрятана глубоко внутрь и не ощущалась. Он то, видимо, и завёл на меня дело о тотальной слежке за мной, особенно после увольнения из колонии, о чём я случайно узнал, к сожалению, значительно позднее, но избавиться от неё не сумел, сколько ни пытался, о чём подробно написал в книге «Исповедь о сыне». Нет, в число нерадивых сотрудников администрации колонии, как начальник отряда, да и на оперативной должности, я никогда не входил. Напротив, меня всегда ставили в пример моим коллегам и при увольнении в мою трудовую книжку записали семь поощрений за три года. Я не знаю много это или мало, ни с кем не пытался сравниваться, но взысканий ни по партийной, ни по административной работе не имел. Тем не менее меня уволили, как сообщили мне по моему запросу, по несоответствию в занимаемой должности, хотя оснований для этого не было. Но не зря говорят, в жизни всё течёт, всё меняется. Случилось это со мной, кажется, в августе 1972 года, спустя чуть не год после увольнения из колонии Омского УВД. Тогда я переехал на постоянное местожительство в Нефтеюганск и уже работал начальником отдела кадров в Нефтеюганском управлении буровых работ, как однажды мне позвонил прокурор города Ф. Кузнецов и пригласил меня на следующий день прийти к нему в кабинет. Разумеется, я согласился, но был озадачен его приглашением и чем был вызван прокурорский интерес ко мне догадаться не мог, ведь ни в каких правонарушениях не был замечен ни на работе, ни в быту. Видимо это свойственно было не только мне, но и другим людям, что при любом к нам интересе правоохранительных органов, мы сразу начинаем себя мысленно прощупывать, не числится ли за тобой какой грешок, или какая-нибудь соринка в глазу появилась, а к ней и придерутся, и не так просто будет от их подозрения избавиться. Помню, что встретил меня, прокурор Феликс Кузнецов любезно, пожал руку, пригласил сесть к столику, приставленному к его столу и без всякого предисловия сказал, что хочет предложить мне на работу в городской прокуратуре в должности старшего следователя по особо важным делам. Квартиру обещаю предоставить в течение месяца. Чуть помолчал, глядя на меня и спросил: «как вы на это смотрите»? Признаюсь, от неожиданного приглашения на работу в прокуратуру, я чуть растерялся и во мне возникло двоякое мнение. С одной стороны, мне не хотелось снова испытывать себя в структуре власти, связанной с карательными органами, ведь и прокуратура, в известном смысле, была карательной организацией. С другой стороны, получение комфортабельной квартиры, в ту пору, было немыслимой удачей и перевешивало все мои сомнения, и я вынужден был согласиться с его предложением. Дело в том, что моя семья из четырёх человек ютилась в тесном балке, находившемся рядом с местом работы, где все необходимые удобства были на свежем воздухе, кроме отопления. Моё согласие было поспешным и вынужденным, и по этой причине не – разумным. Тогда сделаю так, сказал он, запрошу из Омского УВД ваше дело, ознакомлюсь с ним и вам позвоню, чтобы окончательно решить этот вопрос и на этом мы расстались. Возвращался я из прокуратуры в приподнятом настроении, шутка ли приглашают на солидную должность, с предоставлением квартиры, значит я неплохо себя зарекомендовал на работе, как начальник отдела кадров и об этом прокурор, видимо, заранее узнал. Наверное, учитывал, что я работаю в знаменитом в то время, да и позднее, управлении буровых работ, которым руководил незаурядный человек, Герой социалистического труда, Филимонов Александр Николаевич и зарекомендовать себя с хорошей стороны у него было не так просто. Ныне он покойный и похоронен на городском кладбище Нефтеюганска, вместе с родителями, ранее там умершими, царство ему небесное. Конечно, я с большим нетерпением ждал звонка от прокурора, но времени, на мой взгляд, прошло более чем достаточно, а звонка всё не было и я, в один из дней, решил прокурора навестить. Его секретарша меня встретила довольно сумрачным взглядом и, на мой вопрос, можно ли пройти к прокурору, молча кивнула в сторону его кабинета, и я вошёл. На моё приветствие он не ответил, не пригласил и сесть, лишь молча злыми глазами на меня посмотрел и с трудом сдерживая ярость, выдохнул: «Да тебя же надо расстрелять, а не в прокуратуру на работу приглашать, уходите»! От неожиданности я опешил и в тупой растерянности вышел из кабинета и пошёл к себе на работу. Только, отойдя немного от прокуратуры, спохватился, почему его не спросил за что меня надо расстрелять, причём без суда, лишь по записям в моём деле, которые он прочитал. Сгоряча хотел вернуться и спросить об этом, но понял, что возвращаться мне повторно не следует, не примет, а если и примет, то правды не скажет. Не принято у нас спрашивать вертухая за что он ведёт на расстрел очередную жертву. Раз приказали расстрелять, значит без нравственных мучений расстреляет и точка. Хотя о их нравственности в этом жутком деле говорить неуместно. Допустим, меня действительно надо было расстрелять, но почему он, как прокурор не заинтересовался отсутствием в моём деле судебного приговора? Более того, как он мог допустить, чтобы такой человек, как я свободно проживал в этом городе, где он является прокурором и не принял мер к моему аресту, проведению следствия и предания суду? Вопросов у меня тогда возникло много, но ответа на них не находил. Однако, ход дальнейших событий, происшедших в моей жизни, дал исчерпывающий ответ, хотя легче от этого мне не стало. А тогда, возвращаясь из прокуратуры, я понял, что, кто-то, из моих сослуживцев, после моего увольнения, вылил на меня вдогонку ушат помоев, от которых мне будет довольно трудно отмыться. Но почему, недоумевал я, в период моего увольнения, длящегося четыре месяца, и раньше в процессе работы, мне никто не сказал о моих недостатках в характере, или о порочащих меня аморальных проступках, за которые можно было расстрелять, или наказать. И на этот, мучительный для меня вопрос жизнь дала точный ответ, но поздно, когда решительно ничего было невозможно исправить. По своей природе любой человек всегда надеется на лучшую жизнь в будущем, и я не был исключением, но мрачная туча, появившееся на горизонте моей жизни, неумолимо наползала, пока полностью не закрыла последний проблеск чистого неба. Где-то, в январе или феврале 1973 года, для проверки моей работы, как начальника отдела кадров, приехал старший инспектор отдела руководящих кадров Главтюменьнефтегаза Иван Сергеевич Матросов, пенсионер, бывший заместитель начальника областного управления КГБ в звании полковника. Проверял тщательно, по каждому пункту моих служебных обязанностей, как и подобает чекисту и мою работу, к моей радости, признал положительной, что и отметил в акте. Была у Ивана Сергеевича одна странная привычка, на которую нельзя было не обратить внимания. Вся полость его рта была протезирована золотым протезом и при разговоре, видимо, с непривычки он ими клацал, издавая неприятный звук недовольного человека, и мне казалось в первый момент, что он на меня за что-то осерчал. Но капельку дёгтя он всё же мне капнул, когда перед отъездом строго высказал замечание, что в кабинете начальника управления Филимонова А. Н. на стене висит карта нефтяного месторождения с указанием скважин, не закрытая шторкой, доступная взгляду наших врагов. Я был удивлён его подозрением и сгоряча ответил, что всё месторождение давно сфотографировали американцы со спутников-шпионов вплоть до пустой сигаретной пачки, валявшейся возле буровой, и нет необходимости карту закрывать шторкой. Он возмутился, надел очки, внимательно на меня посмотрел, чаще обычного заклацал зубами и предложил мне немедленно пойти к начальнику управления и сделать ему замечание по злополучной карте. Я отказался, и в свою очередь посоветовал ему самому пойти к начальнику управления и высказать подобное замечание, как представителю главка и бывшему сотруднику КГБ, хотя бывших сотрудников спецслужб не бывает, они всегда в строю и при исполнении, даже с учётом статуса пенсионера. Однако, он не пошёл, лишь нахмурился, молча подал мне руку и уехал. В ходе проверки моей работы я попросил его, как работника отдела руководящих кадров главка, направить меня на, какие-нибудь, курсы повышения квалификации начальников отдела кадров. Он пообещал, и в середине апреля меня вызвали на эти курсы, организованные в Тюмени, которые находились в здании какого-то ПТУ, по улице Тульской, почти рядом с железной дорогой. Посмотрев на кадровиков, приехавших на эти курсы, я пришёл в недоумение от их состава, в подавляющем большинстве это были инспектора отдела кадров из разных организаций главка, как правило надёжные информаторы спецслужб по интересующим их вопросам. И конечно, малообразованные, с неполно – средним или средним образованием, невежественные и заносчивые с посторонними, из-за ощущения её значимости на предприятии и личного знакомства с представителями правоохранительных органов. Из начальников отделов кадров было пять или шесть человек, уже пенсионеров, из бывших работников прокуратуры и милицейского сословия. Но ещё большее недоумение и возмущение вызвал у меня сам процесс занятий, похожий на ликбез в послереволюционный период в нашей державе. Своеобразную лекцию, а вернее нудную долбёжку, нам продемонстрировал, знакомый мне и многим присутствующим, Иван Сергеевич Матросов. Он величественно восседал за столом, открывал толстую книгу КЗоТ с комментариями и невозмутимо читал весь текст буква в букву, как букварь, временами вскидывал глаза поверх очков, замолкал, вглядываясь в лица слушателей и, не найдя ничего подозрительного, продолжал читать. При этом никаких примеров из практики кадровой работы не приводил, как и судебных дел по рассмотрению этой категории дел, опубликованных в юридических журналах. По окончании двух, а то и трёх часов долбёжки он спрашивал, есть ли вопросы: как правило, вопросов не было и не могло быть. Ведь буквально все кадровики, почти наизусть знали КЗоТ, как основу всей их работы, но безропотно переносили эту мучительную тиранию долбёжкой, которую Иван Сергеевич, видимо, по привычке не замечал. Я с трудом высидел два часа, слушая необычные лекции чекиста и решил с ним поговорить, а вернее попросить доверить мне эту лекцию читать. Уверен был, чтоне заглядывая в книгу, прочитал бы её наизусть, причём привёл бы множество примеров из обзорной практики судов по рассмотрению трудовых конфликтов, опубликованных в разных юридических журналах. Понимал, что моё желание было благородным, но как воспримет моё предложение самолюбивый Иван Сергеевич угадать не мог и решил не искать приключений, перетерпеть его долбёжку, но на собственном опыте убедился, что моральное насилие над собой, пытка тяжелейшая. Вот и решил я по – возможности избегать его «лекций», навещая в ближайшей поликлинике хирурга, чтобы избавиться от давнишней болячки, которая меня, иногда, донимала. На лёгкую операцию хирург сразу не согласился, пока не сдам нужные анализы, что заняло бы дня три, а после я отказался от операции до окончания курсов. Каждый раз посещая этого врача, я просил выдавать мне справку о его посещении, что он охотно и делал, но удивлялся зачем такая щепетильность в простом и ясном деле. Наверное, я тогда неправильно поступал, что обедал и ужинал в кафе, иногда в ресторане, а не в столовой вместе со всеми коллегами и это, почему-то, некоторых очень обижало, но открыто мне не об этом не говорили, а привычно писали доносы, чтобы при случае начальство мне напомнило, а их в начальственной памяти отметило, как самых верноподданных подчинённых, и такой случай подоспел. В один из дней мне позвонила из Кургана мама и попросила найти возможность к ней хоть приехать, чтобы повидаться. К моему удовольствию чтение «лекций» Иван Сергеевич закончил и начал читать цикл лекций по экономике преподаватель из индустриального института молодой человек, (фамилию не помню) с учёной степенью, или соискатель оной, но читал лекции, не заглядывая в конспект, или учебник и это радовало. В перерыве я подошёл к нему и сказал, что веду предмет по обществоведению в Нефтеюганском вечернем техникуме и хорошо овладел экономикой развитого социализма в юридическом институте и гожусь для работы юрисконсультом на любом предприятии. Для убедительности добавил, что уже имел опыт практической работы юрисконсультом и попросил его разрешить мне не посещать его лекции три дня по личной надобности, полагая, что за это время успею съездить в Курган. Он охотно согласился, но документально разрешение о его согласии я не оформил, полагал, что все экзамены сдам на отлично и моё отсутствие не заметят. О Боже, как я ошибался. Уезжал в Курган в солнечный день, когда сияние весны было в полном разгаре и предстоящая встреча с мамой была, как радостное наступление праздника, она привычно радовала меня и волновала. Так было всегда, когда ехал к ней в гости, или заезжал по пути, следуя в командировку. В Тюмень вернулся через три дня и был поражён происшедшими переменами по отношению ко мне, как моих коллег по курсам, так и руководства, особенно начальника отдела руководящих кадров Шибакина Николая Николаевича и Матросова И. С. К своему стыду, как бывший чекист, я даже не предполагал, что на меня будут писать доносы руководителям курсов за каждый мой прогул мои сокурсники из числа женщин, и отношение ко мне двух бывших чекистов, накалилось до предела. Поэтому они на меня дружно и набросились за пропуск занятий, якобы без уважительной причины. Их лица полыхали негодованием и решимостью меня строго наказать, как прогульщика. Пригласили в кабинет и потребовали объяснений. Каменно – невозмутимое лицо Матросова, его холодный и уничтожающий взгляд, меня не удивил, а вот свирепое лицо Шибакина, его хмурый вид и та злость с которой он со мной разговаривал, вначале меня насторожили, а потом заставили содрогнуться. В своё оправдание я предъявил им справки от хирурга и сослался на преподавателя политэкономии, разрешившего мне три дня не посещать его лекции. Это не оправдание, решительно заявил Матросов, тебе это не поможет, и как не изворачивайся, а за прогулы с работы будешь уволен. Я возмутился и заявил, что увольнять меня они не имеют права, поскольку моя должность является номенклатурой начальника управления, а в порядке наказания они могут меня лишь отчислить с курсов и рекомендовать начальнику управления наказать в пределах своих полномочий, вплоть до увольнения. Лучше бы я им не возражал, что тут началось, будто вулкан начал извергаться. Да мы твою должность без проблем сделаем номенклатурой начальника главка и в любом случае тебя уволим. Твои справки для нас не имеют оправдательного значения, забери их и никакого преподавателя мы спрашивать не намерены, что он тебе, якобы, разрешил не посещать его лекции. А сейчас иди в класс, где коллектив обсудит твоё поведение и примет решение о твоём наказании. Признаюсь, от этих слов я растерялся и послушно, как нашкодивший мальчуган поплёлся в класс. Это было моей ошибкой. Входя в класс, я понял, что ими всё было заранее отрепетировано, лишь требовалась жертва для публичной порки и я глупейшим образом подставился. Вглядываясь в возбуждённые лица сокурсников, их разинутые глотки, я не узнавал миловидных дам и скромных мужчин, с которыми жил в одной комнате. В них, будто, дьявол вселился, готовый сокрушить свою жертву. Как же они старательно тянули руки выше и выше, чтобы начальство заметило их верноподданность и при случае отметило. Выступавшие упрекали меня в зазнайстве, что я хожу обедать не в столовую вместе с ними, а в кафе и ресторан, не уважаю преподавателей, которые для нашей же пользы стараются нас учить, при этом несли явную чепуху, не имеющую никакого отношения к делу. И снова я не сдержался и откровенно высказался по поводу этого сборища сокурсников, не имевшие никакого представления, что они творят над человеком, которого не знают и никогда не узнают из-за своего скудоумия. В ответном слове, перебивая гнев очередного оратора, я высказался ещё более откровенно, чем вконец разозлил всех присутствующих, особенно двух бывших чекистов, организаторов этих курсов, не имеющих никакого значения для повышения квалификации работников отдела кадров. Я заявил, что данный коллектив не является юридическим лицом, не имеет устава предприятия и нет у них права принимать решение о моём наказании и увольнении. Более того, есть Постановление Совета министров СССР, что увольнять работника с работы за нарушение дисциплины, не связанной с основной работой, запрещается. Тем более переводить должность начальника отдела кадров управления в номенклатуру начальника главка задним числом, является грубейшим нарушением закона. Трудно передать словами, как взбешен был от высказанных мною возражений Н. Шибакин, а И. Матросов бросал на меня косые взгляды и всё чаще клацал золотыми протезами зубов. Итог моей экзекуции решительно подвёл Шибакин, сказавший, что для меня эти законы, перечисленные мною, не имеют никакого значения и собрание коллектива закрывается. Наконец я понял, что моя судьба была решена заранее по настоянию бравых ребят из известной «конторы» и не случись этих прогулов, нашли бы другой удобный случай, чтобы меня уволить. Я был обречён, как впоследствии ни в чём не повинная и моя жена, пострадавшая, чуть позднее, из-за моего увольнения по инициативе администрации, где работала. Конечно, я понимал, что виноват в допущенных прогулах, но были же документы, представленные мною, что прогулы были совершены по уважительной причине и есть свидетель, разрешивший мне его лекции не посещать. Может быть и не следовало мне сейчас писать об этом, но тогда я пришёл к убеждению, что два чекиста, устроившие мне публичную порку, были неучами, профанами в кадровой работе, связанной с юридическими вопросами, особенно в незнании КЗоТа, который взялся преподавать Матросов. Их косноязычие при разговоре меня поражало, и я сомневался, что они имеют высшее образование, дающее им право руководить кадровой работой главка. Конечно, думал я, каждый из них наверняка окончил высшую партийную школу, возможно при ЦК и, какие-нибудь, курсы по повышению квалификации чекиста и это был гарантированный пропуск на работу на любой должности, не требующий доказательства профнепригодности. Но время наступило такое, что страна Советов неумолимо скатывалась в гибельную пропасть и психушки работали в полную силу, искореняя возникшее инакомыслие у некоторых граждан о судьбе страны, а после известной оттепели начались заморозки. Вот почему Шибакин и Матросов воспользовались своим опытом из тридцатых годов в борьбе с врагами народа, при рассмотрении моего проступка. Всё, до мелочей предусмотрели, когда временный коллектив, по их настоянию, в ярости обсудил мой проступок и вынес самое суровое наказание, какое было ему рекомендовано чекистами, увольнение меня от должности, и спасибо им хоть не расстрел. Бесспорно, что в отношении меня ими были приняты репрессивные меры с политическим подтекстом и прокуратура, будь она на высоте исполнения своих обязанностей, предусмотренных нашей Конституцией, имела все основания пересмотреть дело о моём незаконном увольнении и меня реабилитировать. Мы привыкли за массовый террор в нашей стране винить Сталина и его окружение и правильно поступаем, но надо признать, что без таких людей, как Шибакины, Матросовы и услужливые инспектора отделов кадров, эти репрессии не состоялись бы и жертв по их доносам было бы значительно меньше. Нет и не было у меня обиды на Шибакина, Матросова, Филимонова и В. Муравленко и тем более злобы на них я не затаил. Эти качества в моём характере с детских лет не прижились. Не зря же говорят, что злая жизнь гнёт к земле, а во мне зла не было и гнуться к земле оснований не было, но при любых обстоятельствах я как мог этому всегда бы сопротивлялся. И зачем же я буду показывать свою обиду на них, доставляя им удовольствие от их морального садизма надо мной. Да ни в коем случае я не мог так поступить. Провидчески писал о советской власти русский философ Ильин; «За эти долгие, мучительные годы советская власть делала всё, чтобы отучить людей от свободной лояльности, чтобы смешать её в душах с пресмыканием, с грубой лестью и подлым доносительством. В советской России право стало равнозначным произволу и насилию; в душах угашалось всякое уважение к закону; правонарушение стало основной и необходимой в тоталитарной системой в номенклатурных партийных чиновниках высокого ранга? Да ни в коем случае. Они, были верноподданными партийной диктатуре, старательно исполнили свой долг, расправившись со мной, а иначе поступить не имели права. Я же понимал, что моим карателям, расправившимися со мной, было совершенно безразлично обижаюсь я на них, или нет. Они об этом даже не задумывались, списав меня в утиль, как вещь, пусть и живого человека, но не нужного им, вместе с моей семьёй. Такая вот диспозиция тогда нарисовалась в моей жизни, что я до сих пор не знаю кто меня уволил, либо Филимонов, как начальник управления, либо начальник главка В. Муравленко, как номенклатурного работника главка, оформленного задним числом в его юрисдикцию. Не до этого было. Мог ли В. Муравленко меня пощадить, разобравшись в сути дела? Нет не мог, не имел права нарушать привычный этикет номенклатурного работника ЦК партии, тем более являвшегося заместителем министра нефтяной промышленности. Он был наделён государством большими властными полномочиями над своими подчинёнными, и моя должность в сравнении с его была ничтожной. Конечно были и сочувствующие мне, но высказать это вслух не могли, тем более за меня заступиться. Они хорошо понимали, что своим лбом бетонную стену не прошибить и даже не пытались идти на смертельно опасный риск. Обладал ли В. Муравленко состраданием к человеку, попавшему в беду и обратившегося к нему за помощью, я не знаю и писать об этом не буду.