Текст книги "Всё, что было"

– Хотя и медленно, но уверенно подъезжал я к деревне и вскоре показались чернеющие крыши её низких домов, а потом и сами приземистые дома, будто шагнувшие к нам из мрачного средневековья. В томящем волнении, сдерживая дыхание, подъезжал я к дому своего дяди. И удивился, увидев его с женой тётей Нюрой у калитки ограды, наверное, заметили меня в окно, когда я въезжал в деревню, и вышли нежданного гостя встречать. Подъехав к ним, я во всю ширь рта заулыбался и вопросительно смотрел на них с нескрываемым восторгом, ожидая торжественного момента, когда меня пригласят в дом и вручат подарок. Наверное, они растерялись, что я сам за подарком приехал, подумал я, и хотел спрыгнуть с лошади, но дядя тревожным голосом спросил, чо приехал то племяш, поди – ка беда какая дома случилась? Да нет дядя Лавруша, за подарком приехал, за ружьём, которое давеча сулил, продолжая улыбаться, весело ему ответил. Он растерянно на меня посмотрел и враз сник, даже съёжился, будто от пронзившего холода и опустил голову. Тётя Нюра, ничего, видимо, не понимала и с тревогой смотрела широко открытыми глазами, то на меня, то на мужа. Наконец, он с явным недовольством на меня посмотрел и выдохнул: продал я обещанное ружьишко племяшок, так что зря лошадку-то мучил по такому бездорожью; чуть умолк и добавил: соберусь, как-нибудь, и подарю тебе ружьё получше берданки. Да, было одно потрясение в моей жизни, но то, которое мне тогда пришлось испытать, больше со мной не случались. От услышанного я онемел, казалось, перед моими глазами рухнул весь мир, мои радостные мечты о скором счастье, брызгами осколков беспорядочно разлетелись по сторонам и их уже никогда не собрать. Мне, вдруг стало холодно я сгорбился, будто меня больно ударили, машинально развернул лошадь и, не оглядываясь, молча отправился в обратный путь. Выехав из деревни, я заплакал от неожиданного приступа обиды, а потом разревелся и не было со мной рядом человека, который мог бы меня успокоить и рухнувшее на меня горе я сам должен был переживать в одиночестве всю обратную дорогу. Тяжким был мой путь домой без обещанного подарка, о котором не хотелось больше и думать, так он меня измаял. Вообще-то до сих пор непонятно, как мог мой дядя Лавруша, по характеру добрый и приветливый человек, так грубо обмануть, наивного, доверчивого племянника, к тому же сироту, который его любил и уважал, о чём он хорошо знал и с таким же уважением ко мне относился. С горечью и обидой вспомнил папку, в этот нелёгкий для меня момент, что не сумел, каких-то, два месяца дожить до победы, а вернись он с войны живым, никто бы меня так жестоко не обманул. И от нахлынувшего горького воспоминания об отце, тяжёлой тоской перехватило моё дыхание, я навзрыд давился слезами, не видя всей красоты весеннего дня. И эти горестные для меня минуты воспоминания об отце, ещё более утяжелили мои страдания из-за обмана дяди и во мне надолго умерли сладостные мечты, связанные с получением ружья, как подарка. А с умершей мечтой исчезла и надежда на скорую радость в моей сиротской жизни, которой в детские годы я так и не дождался. Признаюсь, что детская память неизгладимо запечатлела, чуть ли не на всю жизнь, жестокий обман, впервые случившийся в моей жизни, в сказочно далёкие послевоенные годы, хотя со временем он и забылся. Потом, уже во взрослой жизни мы не раз с ним встречались, когда он приезжал ко мне в гости, или я к нему и за гостевым столом вспоминали те годы, но я никогда не напоминал о его обмане, как и он мне. Боялся, что он, вдруг, начнёт оправдываться, а то и врать, а для меня это было бы ещё одним потрясением, оборвалась бы связующая ниточка в наших искренних родственных отношениях, чем мы дорожили. О его смерти я узнал в конце марта 1973 год, находясь в командировке в Новосибирске и на похороны не сумел приехать, чтобы сказать у его гроба прощальные слова, но с волнением думал о его кончине и доволен был собою, что ни разу в своей жизни я ничем его не огорчил, тем более не напоминал ему о его давнишнем обмане. А тогда, радостно яркий весенний день для меня померк, я ничего вокруг не замечал, убитый горем и только желал побыстрее вернуться домой. Подъехав к своему дому лошадь отпустил и она, к моему удивлению, вскачь понеслась в стадо, откуда её утром забрал. На крыльце меня поджидала баба Лепестинья, скрестив руки на груди: взглянув на моё страдальческое лицо, всё поняла, где я был и что со мной произошло. Она торопливо подошла ко мне, я, взглянув ей в лицо увидел, что из её глаз бисеринками катятся слёзы и прижавшись к ней хотел заплакать, но сил на это у меня уже не было и я лишь давился слезами и хрипел. Потом она меня умыла, покормила и, как больного, уложила спать на русскую печку. Я действительно был тогда больным, от перенесённого потрясения и выздоравливал долго, даже в школу не ходил в первые дни. Да, рухнувшая мечта, постигшая меня в тот памятный весенний день, тогда чуть не раздавила, но я справился с навалившимся горем, благодаря бабе Лепестинье. Чуть позднее того дня, я сквозь сон слышал, как баба Лепестинья, ранним утром, рассказывала маме, когда она собиралась уйти на работу, что дядя Лавруша давеча заехал к нам по пути в МТС и, будучи под хмельком, посулил племяннику подарить ружьё, знаешь ведь, какой он любитель похвастаться своей добротой в таком случае, а трезвый об этом, видать, забыл и никакого значения своему обещанию не придал. А внучек по малолетству и доверчивости поверил его обещанию, не стерпел ожидаемого подарка и верхом на лошади заявился к нему за обещанным ружьём. Не могу без слёз и думать, что он, сердешный, пережил, узнав, что дядя его обманул и домой вернулся весь урёванный с горя. Расстроенная мама, услышав эту печальную историю, взволнованным голосом сказала, что она брату выскажет всё, что он заслужил этим поступком, но баба Лепестинья отсоветовала ей так делать и призналась, что она уже с ним поговорила, как следует, и он из дома выскочил красный, как рак и своего носа теперь у нас долго не покажет. Додумался же дурень, так пакостно своего племянника обмануть, это же непростительный грех для любого человека обманывать дитя, тем более сиротку. Как ни удивительно, но обиды на своего дядю за обман я не держал, поскольку меня до этого никто не обманывал и, по малолетству, ещё не знал, что такое обида и как к ней относиться. От всех дурных свойств, от всего непотребного в характере человека в нашей будущей жизни, во все годы нашего сиротского детства, нас оберегала баба Лепестинья, наш семейный Ангел-хранитель, царство ей небесное. Но без обиды скажу, что строже к нам относился дед Арсентий, человек неиспорченный годами прожитой жизни при царском режиме и, даже при советской власти, в проклятое время потрясений в государстве и душах людей. Он был необычайно трудолюбивым человеком, морально устойчивым, не падким на блага, обещанных властью в неизвестном будущем, и с недоверием относился к непривычно новой жизни, навязанной народу коммунистами. В светлое будущее и обещанное ими счастье одураченному народу, он не верил и обычно говорил, что надо на своей земельке робить от зари до зари, тогда и жить можно будет с достатком, а само по себе светлое будущее не наступит, как его не призывай. Как истинный хлебороб, он землю ласково называл земелькой и жалел, что её нет в его собственности, чисто всю государство захапало, с тоской говорил он. Нельзя крестьянину верить в такую сказку, не раз повторял он, только детишкам можно рассказывать на ночь глядя, вреда не будет. За свою долгую жизнь дед так и не привык матерно ругаться, презирал таких людей и мне запрещал общаться с дружками, которые уже научились материться. Зная об этом, мои сверстники его побаивались, чтобы он, кого-то из них, не обозвал матершинником. Этим позорным прозвищем никто из моих приятелей прослыть не хотел, чувство стыда у деревенских жителей той поры ещё не было утрачено, а случилось это несчастье в сознании сельчан позднее, с приближением развитого социализма. Помню, что я отчаянно начал материться в тридцать с лишним лет, когда поступил на работу в колонию в качестве начальника отряда, но что послужило причиной такой напасти, случившейся со мной, до сих пор не могу понять.

Дед Сазонов Арсентий Григорьевич, 1939 г.

Бабушка Сазонова Епестиния Лавровна, 1950 г.

– Прочитал написанное и удивился, как много я описал случаев из своей жизни печальных, горестных, нагоняющих мрачное настроение, как надоедливые, ненастные дни поздней осени, но ведь были же и, какие-то, радости в той жизни, их не могло не быть, хотя военные годы и послевоенные к этому не располагали. Всё правильно, но не может нормальный человек постоянно жить под гнётом тяжёлых воспоминаний, терзающих его душу, какими бы тягостными они ему не казались. Ведь от такой жизни можно и умом тронуться, или душу испепелить и раньше срока сойти в могилу. Да, подобное может случиться с отчаявшимся человеком, но природа, всё-таки, милостива к нему и предусмотрительно устроила в его душе спасительную отдушину, куда исчезают, накопившиеся жизненные несчастья, истерзавшие его до критического состояния, а вместо них в нём начинает трепетать живинка радости, порой, захватывая всё его существо, и по неведомой причине, вдруг там же исчезает. Так и пролетает вся человеческая жизнь в хаотичной и непонятной пересмене горя и радости, но горестных дней в его жизни, почему-то, случается больше, нежели радостных. Примеров тому великое множество и моя жизнь, изложенная в книге, со всей очевидностью это подтверждает. Радости в том жизни, иногда, нас навещали, но были мимолётными, как мелькнувшие тени, слишком мелкие по сравнению с нынешними, и вспоминать о них сегодня, мне показалось даже неприлично, но они так привязчиво вписались в мою жизнь, стали её неискоренимой частью, что нельзя о них сегодня не вспомнить. С щемящей грустью, сегодня вспоминаю, как баба Лепестинья с вечера нам ласково говорила, улыбаясь, что утром изладит блины и надо бы нам пораньше лечь спать, чтобы поутру пораньше встать и по очереди садиться за стол и кто раньше всех встанет, тому первый блин достанется, самый вкусный. От ожидания завтрашнего праздничного утра, наши восторженные лица светились молчаливой радостью, душа пела от предстоящего праздника, какой завтра случится, не частым гостем он тогда был, в нашей полуголодной жизни и, ложась спать, каждый был уверен, что проснётся первым. Но сколько помню, первым всегда просыпался младший братишка Виталий и, когда я просыпался, он уже сидел за столом и победно улыбаясь, уплетал блины, а после и сестрёнки по очереди за стол усаживались. Дед Арсентий, по-хозяйски присматривался к нему с детских лет и пришёл к выводу, что Виталиий, когда вырастет будет умным человеком, с хозяйской жилкой и с завидной хваткой сумеет добиваться намеченной цели. Я завидовал братишке, что наш строгий дед так уважительно о нём отзывается и не знал, как добиться его уважительного ко мне отношения. Да, как ни горько признавать, но наш мудрый дед ошибся только в одном, не сумел мой братик справиться с навалившейся проблемой в личной жизни и покончил с собой, а остальными завидными качествами, угаданными дедом, Виталий обладал в полной мере и мог бы добиться в жизни многого, но не сумел по названной причине. Этого дед Арсентий, к сожалению, в нём не угадал и отвести от него беду никто из нас не сумел. Когда бываю на кладбище у могилы братика, то не могу сдержать слёз, так мне его жалко, милого, родного и доброго, свидетеля нашего сиротского детства, опалённого войной. Мысленно прошу его, душеньку христовую, немного меня подождать, и мы с ним, возможно, там встретимся. И какой будет наша встреча представить не могу, хотя при его жизни встречи с ним всегда для меня были радостными, как праздники, которые я помню до сих пор.

– Праздники, праздники, как светлые зорьки они сегодня видятся мне из тех далёких лет, мало их тогда было, да и не имел возможности обездоленный войной народ часто праздновать, настроение у людей в ту пору было далеко не праздничное, но светлая память о них, у нас, детей военного времени, осталась на всю жизнь, пусть и не у всех счастливую. Невозможно забыть, как мы, деревенская ребятня, в те голодные и холодные годы, с волнением ожидали и праздника, как возможность досыта поесть. Прежде всего, запомнился праздник 7-ое ноября, как государственный, к которому готовились во всех семьях, как бы бедно кто не жил, а в колхозной конторе собирались отпраздновать все колхозники и за праздничным застольем арельно его отмечали. Не забыть, как мы, деревенская ребятня, радовались этому праздничному дню, прежде всего из-за обилия еды, которая нам перепадала: и праздничное настроение нас не покидало весь день. Мне этот праздник запомнился не весельем, его не было и не могло в те годы быть, а песнями в исполнении подвыпивших деревенских вдовушек, которые после первого бокала бражки, вполголоса между собой разговаривали, с аппетитом закусывая, потом, через короткую паузу, опрастывали по второму и третьему бокалу и, разомлев от выпитого, скидывали на плечи цветастые платки и шали, сохранившиеся с довоенной пор и начинали хором петь любимые песни, выражавшие тяготы их жизни и лица их светлели со слезами на глазах. Обычно запевалой была мама и её надсадный запев с хрипотцой, в дружном порыве, подхватывали остальные, вначале разноголосо, а затем, от настроившихся голосов, дом начинал реветь песней и моя душа, от охватившего оцепенения замирала, а ноги, будто к полу прилипали. Такая, необыкновенно сокрушающая сила исходила из их песни, будто ураган со всею силою ворвался в нашу замордованную жизнь, сметая на своём пути все преграды, стесняющие её мощь, которая выпескивалась через стены на улицу, взмывала ввысь и неслась над землёй и всё живое, что встречалось на её пути, в скорби замирало и с душевным содроганием слушало, как поёт неизбывное горе вдов войны. Так пели тогда деревенские вдовы, измотанные горем и страданиями, навсегда поселившимися в их жизни, что принесла с собой война-разлучница. Она заграбастала и убила у них мужей, осиротила детей и навсегда обездолила их в личной жизни. И песня в их исполнении несла в себе такую неистовую силу тоски по улетевшему счастью и несбывшихся надежд, чем они до войны жили, что дыхание перехватывало от их голосов, рвущих душу. Я до позднего вечера простаивал у открытых дверей большой комнаты и с замиранием смотрел на поющих вдовушек, пока мама не выпроваживала меня домой и говоря: «Чего ты сынок, как сыч, весь вечер глазеешь у дверей на пьяных баб, иди домой и ложись спать, дружки твои, поди-ка, давно спят и тебе пора». Я молча плёлся по улице в свой дом, с не смолкавшими во мне песнями и, будто подхваченный их вихрем, казалось всё летел и летел в немыслимую даль, а сейчас, будто на землю опустился и с грустью шёл домой, огорчённый расставанием с оборвавшимся праздником. Я не шёл, меня песня несла домой на своих крыльях и потом несколько дней звучала в голове, вызывая тоску и отчаяние от того, что она скоро и надолго во мне смолкнет. Зачастую бывает, что от навалившейся тяжёлой грусти, иногда включаю сейчас записи хорового пения и, вслушиваясь в очарование и неистощимую его силу мысленно, будто уношусь на крыльях тех песен в своё далёкое прошлое. Тогда мне кажется, что я слышу их слабый отголосок, сохранившийся во мне через прорву лет, в исполнении деревенских вдовушек, от чего душа стынет. Уверен, что никакой хор не сможет с такой пронзительной тоской и болью, исполнить те песни, какие пели вдовы в те далёкие годы жестокой жизни, выпавшие на их долю. Скорее не они тогда пели, а пело их горе, которое может повторить только тот, кто его пережил. А кому сегодня это надо? Да никому на свете. Это был единственный праздник в году, который коллективно праздновали в нашей деревне.

Сестра, Вязникова Людмила Николаевна. 1969 г. Уфа.

Мама, Богданова Татьяна Тимофеевна, г. Уфа, 1969 г.

Сестра Богданова Римма Николаевна. 1967 г. Курган

Сын, Богданов Николай Валентинович, 2006 г., г. Тюмень

Брат, Богданов Виталий Николаевич, 1970 год, г. Курган

– Не помню, чтобы новый год он у нас в те годы праздновали в семьях, или коллективно, скорее из-за бедности он не прижился, да и не был он государственным, значит и не обязательно было считать его праздником. А Рождество по старой памяти отмечали и запомнилось оно тем, что некоторые мои сверстники ходили по домам и, гурьбой, стоя у входных дверей, в белом облаке, хлынувшего из избы тёплого воздуха, встретившегося с холодным «славили» примерно такими словами: «славите, славите сами люди знаете…», и заканчивали словами: «Господи, слава Тебе» и просили, что-нибудь, им подать. Хозяева дома, улыбаясь, молча их слушали, вспоминая с лёгкой грустью этот светлый праздник своих предков, ещё не стёртый коммунистами из народной памяти и выделяли от своих скромных приготовлений к празднику, что-нибудь из съестного и подавали ребятишкам. Обычно подавали только в тех домах, где было что подать, а в бедные семьи они не заходили, наперёд знали, что там, из-за наступившего к этой поре обнищания, ничего не подадут. Ведь всё, что в таких семьях получили на заработанные в колхозе трудодни, они уже проели к новому году и кормились только тем, что выросло на своём огороде, в основном картошкой и всем остальным, что там вызрело. Случались дни, когда, некоторым полуголодным семьям, каким-то чудом удавалось изладить хлеб из горсти муки и всякого снадобья, пригодного для еды. Он лишь отдалённо напоминал хлеб, а о его вкусе лучше не вспоминать, но кормились и таким, помирать с голода никому не хотелось. Наша мама категорически мне запрещала ходить «славить», «стыдно поди-ка, будто милостыню выпрашиваете», говорила она, а мне хотелось с ребятами «славить». Пусть коллективно, где не так стыдобушка одолевала, но мамин запрет меня огорчал, и я не мог её ослушаться. Первомай был весёлым праздником, но только для ребятни, как наступившее привольное время для радостных игрищ на уличном просторе, когда природа на глазах оживала и всё живое тянулось к солнцу. Но для взрослых наступали хлопотные дни последних приготовлений всего необходимого для весенне-полевых работ, да и по своему хозяйству работы было неоглядно много. Конечно, упомянутые праздники не все были общими, а мне запомнился только один, 7-ое ноября, который праздновала вся страна, даже в такой деревушке, как наша. Но в нашем детстве той поры стихийно случались и весёлые дни мимолётной потехи, но быстро забывались до следующих курьёзных случаев, зачастую происходивших при общении деревенской ребятни между собой в школе и на улице.

Помню, как учитель Степана Васильевича, недавно вернувшегося с войны без ноги и контуженным, попросил ученика 3 класса Мишаню Фёдорова рассказать наизусть басню, которую тот должен был выучить дома. Мишаня поднялся из-за парты и звонким голосом произнёс: «Басня Крылова «Слон и Москва», от – чего весь класс разразился хохотом, но враз смолк, когда увидели, как мелко задрожали губы Степана Васильевича и как он часто заморгал, сердито уставившись на Мишаньку. «Прочитай и повтори», сказал он озадаченному Мишаньке, Тот, не садясь прочитал и снова громко выпалил: басня Крылова «Слон и Москва». Класс сдержанно хохотнул и умолк, опасливо поглядывая на рассердившегося учителя. А он в третий раз, сдерживая гнев, попросил его правильно назвать басню и наизусть рассказать её содержание и к его удовольствию, Мишаня, наконец, с этим справился. Только не надо смеяться над незадачливым учеником из глухой сибирской деревушки, Мишаней Фёдоровым, младшим из шестерых братьев, трое из которых были на войне, не сумевшим запомнить непонятное для него название басни. Ну никак, в его сознании, эту ничтожную моську, нельзя было сравнить со слоном, даже деревенские дворняги, которых было полно, не годились для сравнения с ним, а тут какую-то Моську сравнивают. Другое дело Москва, слышалось ему в этом названии, что-то огромное, величественное и несокрушимое, необъятное по масштабу, даже превосходящее тучного великана слона. Он никогда живьём не встречал моську и слона, тем более не бывал в Москве, а всё это видел на картинках в школьных учебниках, но в масштабах этих величин разобрался, хотя и по интуиции, но верно. После этого случая Мишаню долго дразнила деревенская ребятня названием этой басни «Слон Москвы», не осознавая, что своим жестоким эгоизмом, свойственным детворе, причиняют ему душевную боль, но куражились, дразнили, пока не забылось. Встретился я с ним только однажды, в середине восьмидесятых, незадолго до его кончины и с трудом узнал, Мишаню, больного, измотанного работой и тяжелейшими бытовыми условиями, нисколько не изменившимися с памятных военных лет. Мне трудно было поверить, что это тот дорогой мне земляк Миша, который младше меня на три года Он уже не был не жильцом на этом свете, так ухайдакала его колхозная жизнь, что и врагу не пожелаешь.

Вспоминаю другой случай, происшедший со мной гораздо позднее описанного, когда я сдавал выпускной экзамен за семилетку в Коноваловской неполно-средней школе. Вместе со мной сдавал экзамены и мой закадычный дружок Толя Поздняков по кличке «Позяня». В тот майский, солнечный день мы с ним сдавали экзамен по геометрии я, каким-то, образом легко ответил по билету на все вопросы в числе первых и строгая учительница выпроводила нас из класса, чтобы не мешали другим готовиться. Я сразу вышел на улицу и, как мы с ним договаривались, подошёл к окну, из которого хорошо просматривался весь класс и чёрная доска, у которой стоял мой дружок Толя. По нашему уговору я должен был в открытую форточку ему подсказывать и на оконном стекле пальцами изображать подсказки. Уставившись в пол, он не знал, что ответить учительнице на дополнительно заданный вопрос и, зыркнул глазами на окно, за которым увидел меня, своего спасителя и взбодрился. Деловито шмыгнув носом, он широко открытыми глазами с надеждой посмотрел на меня и всем корпусом повернулся к окну, силясь услышать подсказку. «Так чем измеряется прямая линия»? – повторно задала ему вопрос учительница и начертила на доске мелом коротенькую прямую линию. Толя тупо молчал, тяжело вздыхая то с недоумением и презрением посматривал на прямую линию на доске, то с надеждой на мою подсказку, всматриваясь, что я пальцами изображаю на оконном стекле. Услышав, заданный ему вопрос, я растопыренными пальцами, указательным и большим, попеременно давил на стекло, визуально ему подсказывая, что прямая линия измеряется двумя точками. Как верному другу Толя мне верил и мою подсказку, какой её увидел, изображённой на стекле окна, понял в буквальном смысле. Повернувшись к учительнице, он с улыбкой выпалил, что прямая линия измеряется четвертью и вопросительно на неё уставился. Ученики вначале сдержанно хохотнули, а потом склонив головы над партой, давились от смеха. От его обескураживающего ответа, я отпрянул от окна, отошёл подальше и, прислонившись к стене школы, хохотал до слёз. Тот злополучный экзамен Толя, каким-то чудом, сдал на спасительную тройку, но, встречаясь с ним, друзья и ученики класса, в котором он учился, шутливо напоминали ему о знаменитом ответе по геометрии. Напрасно старались, Толя был невозмутимым человеком и не обращал на эти шутки никакого внимания. Вспоминаю и вспоминаю детские годы и пытаюсь припомнить весёлые моменты из той жизни, далеко не радостные, но приятные и, будто наяву вижу просёлочную дорогу, раскисшую от дождя, по которой мы с ним еле плетёмся, возвращаясь с охоты. Оба до изнурения уставшие, голодные, мы с трудом тащимся по грязной дороге, но до родительского дома ещё далековато и думать об этом не хочется. От скуки и нахлынувшего уныния вспоминаю его памятный ответ по геометрии и начинаю над ним посмеиваться, чтобы скрасить наше поникшее настроение. Толя на меня сердится и посылает подальше вместе с геометрией, и, охрипшим голосом, просит рассказать об Илье Муромце. Это интересно, говорит он и добавляет, поглядывая на меня: люблю, когда про него рассказывают. Я с усилием начинаю исполнять его просьбу, хотя при ходьбе по такой дороге мне это трудно даётся, но я стараюсь, он молча слушает и, наклонив от усталости голову вперёд устало идёт и часто шмыгает носом от надоедавших соплей. А вот и родной дом, наше спасение и отрада от всех случавшихся с нами невзгод в детские годы той далёкой поры. Господи! Сколько же было у нас с ним вылазок на охоту, ночёвок у костра возле озера и бесконечных разговоров обо всём на свете, что приблудило тогда в наши детские головы, сейчас уже и не вспомню. С возрастом моя память стала заикаться при воспоминании о прошлом, и ничего с этой бедой не могу поделать. Давненько мой дружок детства ушёл из жизни, царство ему небесное, и жаль, что не сможет прочитать моих воспоминаний о нём в этой книге, слишком поздно я спохватился её писать, когда многих моих знакомых в живых нет, а кто из них продолжает ныне здравствовать, даже не знаю.

– Признаюсь, не хотелось мне писать о некоторых моментах из своей личной жизни, как, например, о своей женитьбе, оставившей в моей жизни заметную вмятину, да, наверное, в таких случаях и со многими другими подобное случалось. Но не зря говорят, один ум хорошо, а два лучше: посоветовавшись с женой, всё-таки, решился, но пишу с ощущением в постоянного дискомфорта, будто должен публично донага перед читателем раздеться. Нет, ничего постыдного в моей женитьбе не было, как и для большинства моих ровесников того времени, хотя некоторая особенность просматривается при воспоминании и вызывает у меня смущение. Да ладно, стыд не дым глаза не выест. Началось это событие в один из золотистых дней августа 1959 года, когда меня отправили в командировку в самый северный город Свердловской области, Ивдель, о существовании, которого тогда я даже не подозревал, но об Ивдельлаге мимолётно, от кого-то, слышал, но никакого значения этим слухам не придавал. Тюрем и лагерей в нашем отечестве в то время было ещё много и, какой-то, Ивдельлаг был, всего лишь, из их числа. Этот невзрачный городишко в ту пору был похож на поселение первопроходцев из средневековья, завоевателей Сибири, но с отличительной особенностью советской эпохи. Вокруг города, куда не кинь взгляд, его плотно опоясывали лагеря заключённых, как удавка на шее города. В глазах рябило от бесконечных рядов из колючей проволоки, сторожевых вышек и нескончаемым лаем караульных собак в утренние часы и вечером. Что любопытно, по городу и до ТЭЦ, где я работал, были проложены по непроходимому болоту тротуары из досок и дорога называлась лежнёвкой, которые издавали характерный частый перестук, издававших частый перестук, когда по ним ехал автобус, или другое транспортное средство. Долго же, однако, где-то бродило моё счастье и наконец наткнулось на меня. Я впервые в своей жизни смертельно влюбился в девушку с синими, как небо глазами и потерял покой, не мог не думать о ней ни днём, ни ночью и решил ей признаться в любви, и к изумлению, она ответила мне взаимностью. Чтобы избавиться от терзающих моё сердца страданий, при следующей встречи предложил ей стать моей женой и снова был изумлён её согласием выйти за меня замуж. От нахлынувшего счастья, в моей восторженной душе нескончаемо пела музыка, не смолкавшая все дни до нашей следующей встречи. Помню, был надоедливо скучный и ненастный день поздней осени, какой бывает только здесь на севере, а я с восхищением смотрел на свою любовь, не замечая серого дня, и слушал её волнующее и сбивчивое объяснение, что сейчас мы пожениться не можем из-за упрямства мамы. Она противится нашему браку, говорит мне, что я неудачно выбрала себе мужа, да ещё из общаги, наверняка, с пустым чемоданом и за душой у него ничего нет, кроме этого чемодана. Видя моё посеревшее и растерянное лицо от услышанного, она торопливо добавила, чтобы я на её маму не обижался, она добрая и ко мне привыкнет и всё у нас будет хорошо, вот увидишь. Лучше бы моя любовь не говорила мне этих слов, от которых я в молчаливой ярости вскипел, как от неслыханного унижения и не знал, как мне на это реагировать, чтобы её ненароком не обидеть. Расстались мы оба вконец расстроенными от случившегося разговора, и даже не предполагали, что никогда больше не встретимся. Конечно, её мать была права, возражая выходить замуж, за пролетарского парня от мозга и до костей, у которого ничего за душой не было, кроме чемодана под кроватью в надоевшей общаге, правда, не совсем пустого. Да я умел тогда неплохо зарабатывать, но мои пролетарские руки её матери были не нужны в частном доме со всем привычным хозяйством. Как ни горько мне вспоминать, но моя первая любовь, как долгожданная гостья, мимолётно полыхнула во мне жаром, обожгла доверчивое сердце любовью и навсегда улетела, будто облако, унесённое ветром в невидимую даль. Возникший во мне гнев на несостоявшуюся тёщу недолго меня мучил, выход я нашёл довольно легко, даже не задумываясь об этом. Неожиданно для себя и своих знакомых я женился на малознакомой девице, с которой познакомился накануне, а на следующий день мы пошли с ней в ЗАГС, где официально оформили наш скоропостижный брак. Хорошо запомнил, что морозы в первые дни февраля 1960 года всё крепчали, а в день регистрации было за сорок градусов. С грустью вспоминаю, что сама регистрация заняла несколько минут, и было всё так обыденно и скучно, без малейшего намёка на торжество момента, что на душе стало тяжко, лишь брачный регистратор, поставив в наших паспортах штампы, кисло улыбнулась и, вкрадчивым голосом, с чуть заметным испугом, нас поздравила с законным браком и пожала руки. Мы даже обручальными кольцами не обменялись, у нас их не было и купить было не на что. Наши с ней полупустые чемоданы терпеливо ждали срока, когда они наполнятся, а до этого было ещё далековато. Моя ЛЮБОВЬ была потрясена моим бездумным поступком, как и мои приятели по общаге. Со мной на работе она избегала встреч, как и я с ней, будто мы сговорились не доставлять друг другу огорчений. Вскоре я получил от неё, переданную подружкой записку, на тетрадном листке со строчками из неизвестного мне стихотворения, которое я с интересом сгоряча прочитал, но больше никогда о её прощальном стишке старался не вспоминать, поскольку оно оказало на меня удручающее воздействие. Судите сами, прочитав эти строчки:

 
Упали розы на пески,
Разбилось сердце на куски,
Блестит слеза в ночной тиши,
Совсем одна во мраке лжи
 

– И больше ни слова не написала, за что я на неё немножко обиделся.