Текст книги "Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого"

Часть II
Ясная Поляна

Глава 1
Секретарство у Л. Н. Толстого

Приезд в Телятинки. – Чай без сахара. – Первые трудовые навыки. – Прием в Ясной Поляне. – Техническое участие в составлении книг Л. Н. Толстого «На каждый день» и «Путь жизни». – Авторская скромность Льва Николаевича. – Помощь Толстому в ведении корреспонденции. – Переезд из Телятинок в Ясную Поляну. – Новые обязанности. – Отношение Льва Николаевича к сотрудникам. – Совместные верховые прогулки с Толстым.

По приезде моем в Телятинки меня крайне радушно встретили в маленьком флигельке. Письмо В. Г. Черткова, как я узнал после, заключало в себе целый ряд подробных указаний на этот счет.

Началось, однако, с того, что, когда меня решили напоить чаем с дороги, то случайно забыли подать на стол сахар. Я же, как ни в чем не бывало, сидел и преспокойно, стакан за стаканом, пил чай без сахара, вообразив, что новые сожители мои, в качестве последовательных «опрощенцев», сахару совсем не употребляют. Сколько было потом извинений и смеху!

А на другой день Егор Кузевич слетал на станцию Щекино, за семь верст, и закупил там для меня сливочного масла, сыру и не помню каких еще деликатесов. Но тут уже я заявил, что другой пищи, чем та, какой все в доме питаются, я употреблять не стану, и категорически отказался от сыра и масла. Деликатесы эти регулярно выставлялись на стол в продолжение двух или трех дней, но я выдержал характер и так-таки ни разу к ним не прикоснулся. Вследствие этого решено было на первый раз уничтожить все привилегированные яства совместно, а затем уже не возобновлять их запасов.

Отвели мне в телятинском флигеле небольшую, продолговатую комнатку с бревенчатыми стенами, с некрашеными полом и потолком и с одним окном, выходившим на занесенный снегом огород и на дорогу в Ясную Поляну. Это было идеальное «толстовское» жилище, о каком я только мог мечтать.

В первый же вечер по прибытии в Телятинки я отправился ко Льву Николаевичу в Ясную Поляну, чтобы сообщить ему о своем приезде, передать письмо Черткова и получить какую-нибудь работу. Егор Кузевич отвозил меня туда и обратно на санках. Так повторялось несколько раз. После мне совестно показалось, что я беспокою Егора и заставляю его дожидаться в «людской», пока я сижу в «господском доме», и я решил ездить один. Но… я не умел править лошадью. Надо было учиться. Егор показал мне, как надо тянуть правую вожжу, если хочешь, чтобы лошадь повернула направо, и левую, если хочешь, чтобы она шла влево. Усадил он меня одного в санки, дал вожжи в руки, и я – Господи, благослови! – тронулся. Когда я, с грехом пополам, выбрался за пределы телятинской усадьбы и Толстый (вполне отвечавший по комплекции своему прозвищу) весело побежал вперед по укатанной зимней дорожке, я, как дитя, начал подпрыгивать на сиденье от восторга, что в первый раз в своей жизни один еду на санях и сам правлю лошадью!..

Потом я начал учиться колоть дрова и качать и носить на кухню воду из колодца.

Очень радостны были эти первые уроки труда.

Да, я предвидел, предчувствовал, еще и не бывши в Телятинках, – и не только позднейшие впечатления, но уже и первые дни пребывания там оправдали мои предчувствия, – что я вступаю в какой-то новый, еще неведомый мне мир.

В аристократической Ясной Поляне меня встретили не менее радушно, чем в демократических Телятинках. Я не говорю уже о самом Льве Николаевиче. Но и Софья Андреевна отнеслась ко мне с прежней любезностью и, по-видимому, с полным доверием: хоть я и приехал «от Черткова», а эта марка была подозрительная, но все же я был «московский студент», и за это многое можно было простить. И только одна Александра Львовна держалась суховато: явился «соперник». Здороваясь и прощаясь, она вежливо пожимала мне руку, но при этом – губы сжаты, глаза суровы. Мне ужасно хотелось проломить ледок и в ее сердце! Ведь я не привез никаких «завоевательных» тенденций, и ей ничто решительно не могло грозить с моей стороны.

Работа, которую поручил мне Лев Николаевич, касалась как раз составлявшегося им в то время сборника мыслей «На каждый день», – иначе говоря, относилась к области, в которой Александра Львовна действительно была некомпетентна. Ни по возрасту, ни по развитию, ни по степени проникновения в духовный мир Льва Николаевича она и на самом деле не справлялась с теми заданиями, какие Лев Николаевич ставил своим «помощникам» (так он называл меня и Гусева). «На каждый день» было вариантом «Круга чтения», который, в свою очередь, родился из очень расширенных по объему «Мыслей мудрых людей на каждый день». Этот последний (а по времени возникновения первый) сборник составлен был Л. Н. Толстым как бы «случайно», во время болезни. Испытав на себе плодотворность ежедневного обращения к кладезю мировой мудрости и веря, что общее содержание этой мудрости – едино и соответствует его собственным взглядам, Толстой увлекся идеей сборников. «Круг чтения» – уже очень обширная, двухтомная книга, снабженная, в дополнение к отдельным, коротким мыслям, также более обширными «недельными чтениями», среди которых оказались и такие чудесные вещи, как рассказы самого Льва Николаевича «За что?» и «Корней Васильев». «Круг чтения» был несколько раз издан двумя или тремя издательствами и еще при жизни Толстого достиг значительной популярности в России.

Теперь перед Л. Н. Толстым стояла новая задача. Видимо, охватывая более строгой, старческой мыслью более полно и последовательно свое миросозерцание, он захотел и любимому своему сборнику мыслей, который читал ежедневно, придать вид большей последовательности и систематичности. Оригинальная идея родилась в его голове. В «Круге чтения» мысли мировых мудрецов и самого Толстого распределены по месяцам и дням, – иначе говоря, на каждый день года читатель имеет несколько мыслей, посвященных тому или иному вопросу веры, жизни и нравственности. Но сами вопросы точно не определены, и порядок их – произвольный. Толстой решил, что в новом сборнике, именно в сборнике «На каждый день», все вопросы, или все, так сказать, темы будут следовать в определенном, логическом порядке одна за другой. Но сколько же их будет? 365? По числу дней в году? Нет. Только 31, по числу дней в месяце. С тем, что каждый месяц эта последовательность тем будет повторяться. Иначе говоря, при таком порядке должно было получиться (и действительно получилось) так, что, скажем, 1-е число каждого из 12 месяцев посвящено одному вопросу, одной теме, 2-е число – другому вопросу, другой теме и т. д. Значит, каждый месяц читатель прочитывал бы мысли новые, но по плану старому, одинаковому. Получалось своеобразное круговращение, долженствовавшее, по-видимому, – по мысли Толстого, – закрепить в голове читателя присущий автору строй мыслей, свойственное ему мировоззрение, его духовно-нравственную схему.

К январю месяцу 1910 года, когда я приехал в Ясную Поляну, четыре месячных выпуска «На каждый день» (январь, февраль и затем, в нарушение очереди, август и сентябрь) были уже готовы и сданы для печати московскому издателю И. Д. Сытину, которому В. Г. Чертков, отчасти вопреки воле Льва Николаевича, поручил это издание. (Лев Николаевич предпочитал передать его «толстовскому» книгоиздательству «Посредник».) Теперь Лев Николаевич работал над остальными книжками. И вот тут-то я ему должен был помочь и помогал: выбирал из разных источников мысли по отдельным вопросам, сравнивал тексты разных вариантов книги, правил корректуры и т. д. Работа, однако, осложнялась. Толстому пришло в голову, что необходимо переработать все тексты «На каждый день» так, чтобы сделать эту книгу совершенно доступной народу, его низшим, необразованным кругам. Прежняя версия, как он говорил мне, «более подходит для вашей братии, для интеллигентов». Ее, в конце концов, можно сохранить, но надо, кроме того, во что бы то ни стало, создать и другую версию, упрощенную, народную.

И Лев Николаевич стал работать над этой «народной» версией, продвигая в то же время вперед и первоначальную версию, «интеллигентскую». Но в то время как над народной версией «На каждый день» он, по его словам, работал с любовью, та, другая, не народная, ему «надоела».

Поскольку, кроме прежней, надо было создавать новую, народную версию «На каждый день», работы прибавилось. Лев Николаевич выбирал из прежней версии только некоторые, более подходящие мысли для версии народной, упрощал текст мыслей и т. д. Мне он поручал и подбор мыслей, и редакцию их текста (на это, впрочем, я никогда не отваживался), и определение порядка мыслей.

– Смелее работайте, свободнее! – повторял он все время. – Я бы хотел, чтобы вы в тексте делали изменения. Проследите, что годится и что не годится: одно возьмите, другое выбросьте! Просмотрите все критически! Мне очень будет интересно ознакомиться с тем, что вы сделаете.

Должен, положа руку на сердце, сказать, что в свои 23 года я никогда не забывался и, производя для Льва Николаевича всю необходимую техническую работу, тоже достаточно ответственную, поскольку дело касалось подбора материала и его распределения, никогда не позволял себе, несмотря на неоднократные требования Толстого, делать какие-нибудь исправления текста мыслей по существу, или хотя бы даже «годное» брать, а «негодное» откидывать. Для меня у Толстого все было годное. Я даже готов был себе представить, что Лев Николаевич проверяет себя на мне, как на рядовом читателе, но все-таки на поправки по существу не решался.

– Ну, что, выбрасывали мысли? – спрашивал, бывало, Лев Николаевич, когда я появлялся перед ним с докладом о произведенной работе.

– Нет, ни одной.

– А я думал, что вы много выбросите, – говорил он с оттенком некоторого разочарования.

Не в пример мне, большой храбростью в критике Льва Николаевича отличался проживавший зимой 1910 года в Ясной Поляне зять его, муж Татьяны Львовны Михаил Сергеевич Сухотин, новосильский уездный предводитель дворянства, бывший член 1-й Государственной думы, человек очень образованный и на редкость милый и остроумный. Он позволял себе иногда яростно и упорно нападать на те или иные выражения или страницы писаний Толстого, и Лев Николаевич скромно и снисходительно его выслушивал.

В процессе работы над «упрощенным», «народным» «На каждый день» у Л. Н. Толстого родилась новая творческая мысль. Если 1-е число каждого месяца посвящено мыслям о вере, 2-е – о душе, 3-е – о Боге и т. д., причем и о вере, и о душе, и о Боге вы читаете 12 раз в году, с перерывами, то нельзя ли также все мысли по каждому отдельному вопросу соединить вместе? Так, чтобы, кроме сборника в прежней форме, получилась еще 31 книжка, из которых каждая была бы посвящена одному вопросу?

Лев Николаевич решил, что можно.

1 февраля он вручил мне стопку листов в осьминку, с мыслями о вере, извлеченными из первых чисел каждого месяца сборника «На каждый день», и попросил распределить эти мысли так, чтобы избегнуть однообразия, которое могло бы показаться утомительным для читателя, выпуская при этом лишнее.

– Можно разбить мысли на группы, – говорил Лев Николаевич, – отобрать отдельно мысли положительные, отрицательные, метафизические, притчи… попробуйте, что выйдет!

Я попробовал и нашел, что проект Льва Николаевича едва ли целесообразен. Что значит мысль «положительная» или «отрицательная»? И почему мысль метафизическая не может в то же время быть мыслью «положительной» или «отрицательной»? А разве иные притчи не имеют отношения к метафизике или не выражают тенденции то «положительной», то «отрицательной»? Словом, распределение мыслей по формальному признаку, предложенное Львом Николаевичем, показалось мне и недостаточно выразительным, и просто даже неосуществимым. Вместо того я, на свой страх и риск, попробовал распределить мысли в книжке «О вере» по содержанию и на другой день принес Льву Николаевичу свою работу.

Он просмотрел ее, прочел названия отделов:

1. В чем заключается истинная вера? 2. Закон истинной веры ясен и прост. 3. Истинный закон Бога – в любви ко всему живому. 4. Вера руководит жизнью людей. 5. Ложная вера. 6. Внешнее богопочитание не согласуется с истинной верой. 7. Понятие награды за добрую жизнь не соответствует истинной вере. 8. Разум поверяет положения веры. 9. Религиозное сознание людей не переставая движется вперед[29]29
  Беру окончательный вариант, так как первоначального текста нет под рукой. Но существа дела это не меняет. – В. Б.


[Закрыть].

Естественно, что в каждом из этих небольших отделов мысли также распределены были в порядке логической последовательности.

Опыт мой был одобрен. «Очень интересно!» – сказал Лев Николаевич и попросил меня точно таким же образом, по содержанию, а не по формальным признакам, распределить мысли и во второй книжке – «О душе». Ну а потом за второй книжкой последовала третья, за третьей – четвертая и т. д., пока в течение года мы не перебрали и не подготовили со Львом Николаевичем все – 31 книжку, по числу дней в месяце. Лев Николаевич выбирал из разных месяцев сборника «На каждый день» и передавал мне материал, а я распределял его по содержанию мыслей и давал названия отделам в каждой книжке.

Работая, ни я, и, кажется, ни Лев Николаевич сначала сами не знали, что из этой работы и из этих книжек выйдет, а вышел последний большой философский труд Л. Н. Толстого – книга «Путь жизни», интересная именно тем, что в ней впервые предлагается читателям, в популярной форме, систематически изложенное мировоззрение Толстого. К сожалению, Льву Николаевичу не пришлось увидать «Путь жизни» в печати. Книга эта, хотя и в очень искаженном по цензурным соображениям виде, издана была московским книгоиздательством «Посредник» уже после смерти Льва Николаевича в трех различных по качеству и по цене изданиях, совершенно разошедшихся к концу 1917 года. Она уже начала приобретать популярность не меньшую, чем та, какую имел в свое время «Круг чтения», и, думается, приобрела бы еще большую, если бы издание ее могло все снова и снова повторяться. В самом деле, в «Пути жизни» Толстой высказался вполне и окончательно.

Лично я, несмотря на все перемены своих взглядов, очень люблю «Путь жизни», люблю его углубленный, спокойный и уравновешенный тон, достойный мудреца, и считаю, что книга эта при всех условиях и при всех режимах могла бы во всяком случае сыграть роль прекрасного учебника морали. И, разумеется, я очень счастлив, что мог оказать Льву Николаевичу свою скромную техническую помощь при составлении этой замечательной, но, к сожалению, еще мало известной и потому недостаточно оцененной книги[30]30
  Полный текст книги «Путь жизни» составил 45 том так называемого «Юбилейного» Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого (1958) (примеч. В. Ф. Булгакова).


[Закрыть].

Кроме технической помощи в работе над новыми, не изданными еще выпусками книги «На каждый день» и над книгой «Путь жизни», Л. Н. Толстой постоянно передавал мне письма его корреспондентов для ответа. Вскрывал и читал полученные письма он всегда сам, так что никакие «секретари» между великим человеком и народом не стояли. Но отвечал сам – просто по недостатку времени и сил – не на все письма. Иногда он коротенько помечал на конверте, что именно я должен ответить на данное письмо, а по большей части не писал ничего, или только коротко: «В. Ф., ответьте». Стало быть, отвечать надо было самостоятельно, начиная лишь письмо обычной формулой, составленной Толстым: «Лев Николаевич поручил мне, как близкому ему по взглядам человеку, ответить на ваше письмо». Все мои ответы Лев Николаевич, однако, перед отсылкой предварительно прочитывал, и я, бывало, трепетал душевно, особенно на первых порах, предъявляя Льву Николаевичу свои произведения для контроля. Но великий писатель был судьей снисходительным и обычно одобрял все, что я писал, изредка, разве, рекомендуя сделать ту или иную вставку или то или иное изменение в тексте ответа.

Проверял Лев Николаевич написанное мной обыкновенно вечерком, приходя для этого в мою комнату, так называемую «ремингтонную» (потому что Александра Львовна и В. М. Феокритова писали здесь на «ремингтонах») и усаживаясь рядом со мною на старый, плоский и твердый клеенчатый диван, стоявший перед моим письменным столом. На этом диване я днем писал, а ночью спал. На столе – керосиновая лампа. Лев Николаевич склонялся близко, голова к голове, над рукописью, а я любовался сбоку его прекрасным, одухотворенным старческим лицом и ярко освещенной из-под абажура, необыкновенно опрятной и тщательно расчесанной седой бородой, в которой можно было пересчитать каждый волосок. Кто-то сказал, что у каждого человека есть свой специфический запах. Как это ни смешно, мне казалось, что Толстой пахнет каким-то церковным, очень строгим запахом: кипарисом, ризами, просфорой… За одни эти тихие и благодатные минуты близости с великим писателем и человеком можно было все отдать.

Я говорю, что Лев Николаевич приходил ко мне вечерком и что я помещался в «ремингтонной». Дело в том, что недели через три после моего приезда из Крекшина, Александра Львовна заболела корью, и я был приглашен Львом Николаевичем и Софьей Андреевной – переехать из Телятинок в Ясную Поляну. В. М. Феокритова совершенно не справлялась одна даже с обычной, менее ответственной ежедневной работой. Александра Львовна прохворала с месяц, а потом у нее обнаружились признаки туберкулеза (к счастью, не развившегося), и она должна была, уже вместе с В. М. Феокритовой, уехать на леченье в Крым, так что я продолжал заменять ее в Ясной Поляне. Таким образом, не говоря уже о том, что даже и в периоды жизни моей в Телятинках я навещал Ясную Поляну почти ежедневно и часто оставался там ночевать, – судьба устроила так, что я оказался со Львом Николаевичем совсем под одной кровлей. Червячок ревности (растягивавшийся, кажется, иногда и в червячище) все еще копошился в душе Александры Львовны, но, узнав меня поближе, она, кажется, все же убедилась, что не настолько уж я опасное для нее чудовище и стала ко мне более снисходительна. Надо сказать, что в «ревности» своей она уже признавалась мне самому, а разве это – не прямой признак, что ревность ослабела?

 
Ненавижу Гуську,
Не люблю Булгашку! —
 

напевала, бывало, Александра Львовна, сидя за пишущей машинкой, в то время как «обер-секретарь» (как она меня называла) восседал, разбирая важные бумаги и корректуры, за письменным столом. Слушая каверзное пение, «обер-секретарь» только посмеивался, как добросовестно отмечает и сама Александра Львовна в своих воспоминаниях об отце и Ясной Поляне, изданных в Париже.

И все же, когда Лев Николаевич написал отсутствующей дочери в Крым, что Булгаков ему хорошо помогает¹, у нее по приезде не хватило духу показать мне эти строчки отца, которые, конечно, порадовали бы меня, ибо и для меня, как и для Александры Львовны, в то время не было большей радости, чем ласковое слово Льва Николаевича. Об этом крымском письме я узнал совершенно случайно лишь года через три, разбирая у Чертковых материалы для «Свода мыслей Л. Н. Толстого».

В Ясной Поляне я не только помогал Льву Николаевичу в составлении его сборников и в ведении корреспонденции, но также принимал его посетителей, снабжал их, если это нужно было, книжками, рассылал бандероли с книгами и брошюрами Льва Николаевича всем интересующимся его мировоззрением или мнениями его по отдельным вопросам, копировал на копировальном прессе письма Льва Николаевича и свои ответы его корреспондентам, особенно если на них имелись собственноручные приписки Льва Николаевича, сопровождал Льва Николаевича на верховых прогулках (алтайские уроки верховой езды пригодились), записывал втихомолку беседы и быт Толстого[31]31
  См. мою книгу «Лев Толстой в последний год его жизни: Дневник секретаря Л. Н. Толстого». Изд. 4-е. М.: Гослитиздат, 1957. Имеются чешское (Прага, 1923) и итальянское (Фолиньо, 1930) издания. Частично переведено на французский, немецкий, английский, болгарский и сербохорватский языки (примеч. В. Ф.Булгакова).


[Закрыть], раздавал милостыню прохожим и нищим из особой деревянной кубышки, время от времени наполнявшейся Софьей Андреевной медными пятаками, и т. д.

Я не умел писать на машинке, а между тем иногда надо бывало что-нибудь переписать. Это делали всегда Александра Львовна, В. М. Феокритова или приходивший из Телятинок переписчик Чертковых черноволосый С. М. Белинький (внучок Льва Николаевича Илюшок Толстой называл его «Белинький, который черненький»). С отъездом двух переписчиц в Крым у третьего прибавилось работы, а иногда и он почему-нибудь не приходил в Ясную Поляну. Надо бы начать писать на машинке мне, но я воображал, что это страшно трудно, и не начинал. Тогда Татьяна Львовна, гостившая в Ясной Поляне, усадила меня однажды за «ремингтон» и, стоя за моей спиной, начала писать моими пальцами. Так я научился писать на машинке и потом иногда переписывал Льву Николаевичу что-нибудь не очень длинное. Помню, между прочим, что перебелил для него несколько сцен из написанной им в последний год его жизни маленькой комедии «От ней все качества».

Лев Николаевич был всегда удивительно нов, свеж, интересен и разнообразен, а также деликатен и легок в общении. Работать с ним было одно удовольствие. Ни малейшего давления его необычайного авторитета я никогда не ощущал. Помогавших ему Лев Николаевич всегда благодарил, искренне и трогательно, за каждую услугу. Старался проявлять свое внимание к окружающим: раз принес мне грушу, в другой раз подарил записную книжку, всегда справлялся о здоровье, о настроении, расспрашивал о планах и занятиях, давал непринужденные, чисто дружеские, но оттого не менее ценные, советы и т. д. Недаром поэтому каждый дорожил возможностью побыть подольше в обществе много занимавшегося и часто уединявшегося в своем кабинете Льва Николаевича.

Между нами была тогда огромная разница лет (23 и 81), а между тем, кажется, ни с кем в жизни я не чувствовал себя так легко и просто, как с Л. Н. Толстым. И это – при условии, что всякая фамильярность или какая бы то ни было развязность с моей стороны были совершенно исключены. Просто ум Льва Николаевича был такой всеобъемлющий, и в свои 81–82 года он был еще так свеж духовно, что к нему находил дорогу каждый, и молодой, и старый, а он, с своей стороны, отлично каждого понимал, входил в его интересы и давал ему maximum того, что может дать человек столь исключительно одаренный. Право, когда приезжали в Ясную Поляну на побывку собственные сыновья Толстого, этакие 35-летние и 45-летние бородатые дяди, давно уже «отделившиеся» от семьи и жившие своими домами по разным городам и губерниям России, то они всегда казались мне старше своего отца. С ними мне, 23-летнему юноше, труднее было найти общий язык, чем со Львом Николаевичем. И, думается, не потому только, что я был «толстовцем»…

Немалую радость доставляли мне совместные верховые прогулки со Львом Николаевичем. Софья Андреевна настаивала на том, чтобы он ездил не один: она боялась внезапного обморока где-нибудь в глухом лесу. Ездили со Львом Николаевичем обычно либо я, либо доктор Д. П. Маковицкий, либо лакей, курносый яснополянский парень – переросток Филя. Филе-то это было все равно, а мы с Душаном, бывало, всегда волновались немного, ожидая, кого Лев Николаевич пригласит. Ибо и Душан очень ценил эти поездки. Лев Николаевич восхищался красотой природы. По большей части ехал молча и задумчиво, но иногда начинал милый, дружеский разговор, вспоминая, рассказывая о чем-нибудь или делясь занимавшей его мыслью.

Ездок он был очень смелый. Вот программа всех верховых прогулок Льва Николаевича, от которой он отступал очень редко: выехать по дороге, скоро свернуть с нее в лес или в поле, в лесу пробираться по самым глухим тропинкам, переезжать рвы и заехать таким образом очень далеко; затем – заблудиться и, наконец, тогда искать дороги в Ясную, спрашивая об этом у встречных, плутать, приехать утомленным. Спросишь: устали, Лев Николаевич? – «Нет, ничего», – неопределенным тоном. Или – очень определенно, только одно слово: «Устал!»

У Льва Николаевича была славная, хоть и не молодая уже, стройная, сильная и горячая верховая лошадка – иноходец Делир, подарок Сухотиных. Один из посетителей упрекнул Толстого за то, что он разъезжает по окрестностям Ясной Поляны верхом на кровной лошади, тогда как мужики вокруг голодают. Это произвело впечатление на Льва Николаевича, и как ни любил он верховую езду, дававшую ему возможность уезжать подальше, в природу, отдыхать от работы и от семейных неурядиц, наблюдать деревню, встречаться и беседовать с прохожими и тем самым пополнять запас своих художнических впечатлений, он все же от верховых прогулок отказался. Все наперерыв, в том числе и я, убеждали его не делать этого, но он оставался тверд, пока, наконец, через некоторое время Черткову не удалось убедить Льва Николаевича отказаться от своего ригоризма.