Текст книги "Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого"

Однако резкость младшей дочери и Черткова по отношению к Софье Андреевне Толстым отнюдь не одобрялась. Любовь Толстого к другу и дочери вовсе не стояла в противоречии с его любовью к жене. Между тем Чертков и Софья Андреевна, любя Толстого, ревновали его друг к другу, а другой близкий Толстому человек в доме, Александра Львовна, ревновала его ни к кому другому, как к собственной матери. Если он жалел Софью Андреевну или оказывал ей внимание, то Александра Львовна обижалась.

Александра Львовна с детства была нелюбимой дочерью матери. Она и родилась-то против ее желания. Как слышал я от самой Александры Львовны, Софья Андреевна принимала даже меры, чтобы вызвать выкидыш: вскакивала, беременная, на столы, на стулья. В детстве подвергала дочь телесным наказаниям. Один раз – это было в Москве, в Хамовниках – оттаскала ее, без всякого серьезного повода, за волосы. Тогдашняя 10 или 11-летняя Саша была так потрясена и обижена, что решила утопиться в Москве-реке. Выбежала из дому, но увидала, что на улице очень грязно, и вернулась за калошами, – ну… а вернувшись, раздумала топиться.

Натуры матери и дочери были разные. Александра Львовна была примитивнее, но непосредственнее, бескорыстнее и веселее своей матери. Софье Андреевне не нравились у Александры Львовны некоторая грубоватость и отсутствие приличных манер. – «Разве это светская барышня? Это – кучер!» – говорила она.

Александра Львовна была в 1910 году слишком молодым человеком. Она любила отца, хотела, подражая своей умершей сестре Маше, «идти за Толстым», доказать ему и на словах, и на деле свою преданность и понимание, успевала в этом сколько могла и, между прочим, считала также своим долгом «защищать» своего отца против матери. Отсюда – постоянная, враждебная настороженность против последней, настороженность, которую та, конечно, не могла не чувствовать. А поскольку дочь в своем стремлении всегда «стоять» за отца объединялась с Чертковым, мать и сама настроилась против нее враждебно.

В широкой публике часто думали и думают, что Александра Львовна была связана с Чертковым личным чувством. Это абсолютно неверно. Напротив, в душе она нелюбила Черткова и, как я уже говорил, боялась его: холодный, расчетливый, методичный, Чертков внушал это чувство необъяснимой «боязни» не ей одной. Но она слепо шла за отцом, а отец любил Черткова, верил, что Чертков «посвятил ему жизнь». И Александра Львовна считала нужным всеми мерами поддерживать Черткова. Меры эти подчас были безрассудны, – она не замечала этого. Увлекаясь, как спортом, борьбой с матерью, Александра Львовна, подобно самому Черткову, совершенно не считалась с тем, что, раздражая Софью Андреевну, она тем самым вредила и отцу[49]49
  Далее зачеркнуто: «ведь Софья Андреевна срывала обычно свое раздражение именно на ни в чем не повинном и стоявшем в стороне от спора муже».


[Закрыть]. Таким образом, расхождение между матерью и дочерью, весьма полезное и удобное для Черткова (divide et impera)[50]50
  разделяй и властвуй (лат.).


[Закрыть], могло оказаться только в высшей степени тягостным и непереносным для самого старика Толстого.

И все же: свою Сашу Лев Николаевич глубоко и нежно любил, но мало было бы говорить о «любви» его к жене, женщине, с которой он прожил 48 лет и которая, уже без всякого преувеличения и действительно, посвятила ему всю свою жизнь: она, жена, Соня была просто частью его самого. Вот почему свой долг по отношению к жене Лев Николаевич считал, по-видимому, первее, обязательнее, чем долг по отношению к дочери и другу[51]51
  Далее зачеркнуто: «(чего те, по неопытности ли жизненной, по ограниченности ли, никак не могли ни понять, ни принять)».


[Закрыть]. Вот почему все углублявшееся по тем или по другим причинам расхождение с женой было для Толстого так тяжело. Вот почему яснополянская драма ощущалась и переживалась им гораздо болезненнее, чем, скажем, теми же дочерью и другом. Вот почему «покинуть свой дом», «уйти из Ясной Поляны» именно для него, с его чувством долга по отношению к старухе-жене, было не так легко, как это воображали себе в Телятинках. И при труднейшей ситуации 1910 года Толстой последовательно стремился не рвать, а укреплять свои отношения и свою внутреннюю связь с женой, хотя жена и отошла от него так далеко по своим воззрениям и привычкам.

Впрочем, правильнее было бы выразиться: хотя он, Лев Николаевич, и отошел от жены так далеко по своим воззрениям и привычкам. Что же касается Софьи Андреевны, то она, как была с первого года замужества, так и оставалась до конца барыней, помещицей. Но… также и человеком, верной женой и матерью семейства.

Характерно, что когда дочь с ее подругой, взбунтовавшись против Софьи Андреевны, переехали в Телятинки, и в Ясной Поляне, кроме стариков да меня с бесплотным и надмирным Душаном, никого не осталось, Лев Николаевич стал удивительно внимателен и нежен с Софьей Андреевной: то грушу ей подаст, то о здоровье спросит, то посоветует раньше ложиться спать, чтобы сохранить это здоровье, то почитает ей что-нибудь. Один раз даже о яснополянском хозяйстве с ней поговорил – «милость», можно сказать, небывалая! И Софья Андреевна расцвела. При суровой, подозрительной и ревнивой Александре Львовне все это было бы невозможно. Вот почему и говаривал Лев Николаевич о своих паладинах Черткове и «Саше»: «Боюсь, что они все это (злобу и материальные вожделения Софьи Андреевны) преувеличивают!»

Представители «чертковской» партии как-то не понимали особого положения Софьи Андреевны как жены Толстого. Их удивляли, казалось, и все попытки Толстого защитить свою престарелую подругу жизни, оградить ее от оскорблений, проявить участие и любовь к ней – чувства, не покидавшие его, несмотря на многие отрицательные свойства Софьи Андреевны и на повторявшиеся бестактные выражения и выходки ее.

17 октября Александра Львовна записывает в своем дневнике: «Отец говорил мне, что она (Софья Андреевна. – В. Б) около двух часов ночи приходила к нему, у него дуло в окно, и она завесила его чем-то, и заботливо ухаживала за ним, и просила прощения. Отец размягчился, говорил о том, как ему жалко ее, и просил быть снисходительнее к ней. Я молчала. В последнее время мне как-то особенно неприятны ее ухаживанья за отцом, ее ласковые к нему слова. Я вижу в этом другое значение…»⁵³

Какое именно значение, видно из записи, сделанной на другой день.

«Утром была у отца. Он все жалеет мать и находит, что она душевнобольная. Я молчу. Он спрашивает, почему я молчу.

– Я этого не считаю, – сказала я, – я имею свою определенную точку зрения, стоя на которой, я могу ее жалеть, как и ты, но не хочу и не могу закрывать себе глаза. Почему же у нее такие определенные материальные цели?

– Это тоже болезнь, – отвечал Лев Николаевич»⁵⁴.

Последний этот ответ Льва Николаевича был истинно мудр.

Но не одних только друга и дочь приходилось убеждать Льву Николаевичу. Ведь около него находились и еще советники! Когда в сентябре он гостил у Татьяны Львовны, в имении ее мужа Кочеты, А. Б. Гольденвейзер прислал ему выписки из дневника В. М. Феокритовой, выставляющие в самом дурном свете Софью Андреевну. Это вмешательство со стороны в глубоко интимное, семейное дело не вызвало, однако, ни признания, ни благодарности со стороны Толстого. 21 сентября 1910 года он ответил Гольденвейзеру письмом⁵⁵, в котором писал, что он вовсе не сердится на него за его сообщение. Хотя ему и неприятно, что «столько чужих людей» знают о их семейных делах. «В том, что пишет Варвара Михайловна, – говорилось далее в письме, – и что вы думаете об этом, есть большое преувеличение в дурную сторону, недопущение и болезненного состояния, и перемешанности добрых чувств с нехорошими»[52]52
  Юб. Т. 82. С. 163.


[Закрыть].

Варвара Михайловна, значительно подмигивая, сама обратила мое внимание на это выражение «столько чужих людей». Письмо Льва Николаевича, должно быть, не на шутку ее озадачило. Может быть, в головке пухленькой кубышки-мещаночки (вдовы товарища прокурора) мелькнуло соображение, что, пожалуй, и она-то была не совсем подходящей советчицей при Толстом? А между тем она и советовала, самостоятельно или через Александру Львовну, и. записывала все нелепые, «пикантные» и бестактные выражения Софьи Андреевны, доверенные ей в интимных, «дружеских» беседах и жалобах, – выражения, которыми потом бывало занятно посмешить Сашу, «порадовать» Чертковых. В самом деле, памятником трагедии остался еще чисто женский, «бабий» дневник Варвары Михайловны, «дружески» подходившей к Софье Андреевне и затем без сожаления предававшей Софью Андреевну ее врагам.

– Я провокатор! – «добродушно» смеясь, говорила сама о себе Варвара Михайловна[53]53
  Неопубликованному дневнику В. М. Феокритовой⁵⁶, этому, с позволения сказать, собранию сплетен, излишнее и неподобающее внимание посвящают литературоведы, как, например, редактор 58 тома Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого (далее зачеркнуто: «или составитель двух томов «Летописи жизни и творчества Л. Н. Толстого») (примеч. В. Ф. Булгакова).


[Закрыть].

Так держали себя враждующие между собой стороны.

Правы ли, неправы ли были они, вопрос другой. Суть в том, что методы их борьбы были ужасны и что борьба эта самым плачевным образом отражалась на престарелом Л. Н. Толстом. И тут я больше прощаю Софье Андреевне, ограниченной женщине, материально настроенной мещанке, чем В. Г. Черткову и находившейся под его влиянием А. Л. Толстой, из которых один, по всей видимости, считал себя первым учеником и будущим духовным преемником Льва Николаевича, а вторая – хоть и плохой и непоследовательной, но тоже – «толстовкой». Вражда ослепляет, и потому ни Софья Андреевна, ни даже Чертков с Александрой Львовной и другими членами его партии не отдавали себе отчета в своем поведении, не замечали, какого рода орудием оказались они в руках судьбы, чему служат и кого губят. Со стороны это было виднее.

Помню, однажды, сидя с Владимиром Григорьевичем за чаем в «кабачке» – кухне в доме Чертковых и пользуясь спокойным настроением друга Льва Николаевича, я выразил преследовавшую меня в те дни мысль о том роковом значении, какое могут иметь или получить события в Ясной Поляне при обострении открытой борьбы между близкими Толстого.

– Софья Андреевна теряет самообладание в борьбе. – сказал я. – Я думаю, что не надо бороться с ней, потому что она, раздражаясь, срывает свои обиды и раздражение на Льве Николаевиче!

– То же пишет мне Иван Иванович (Горбунов-Посадов. – В. Б.), – ответил Чертков. – Но вы оба неправы. Никакой «борьбы» с Софьей Андреевной нет. Мы только защищаем Льва Николаевича от этой ужасной женщины.

Слова эти были произнесены с невозмутимым спокойствием, как нечто само собой разумеющееся.

Неоднократно заводил я разговоры на ту же тему с Александрой Львовной – и тоже без всякого успеха.

В разгар борьбы, уже под осень, приехал из Москвы в Ясную Поляну близкий Льву Николаевичу и Чертковым человек – преподаватель консерватории, сотрудник изданий «Посредника» М. М. Клечковский. Сразу по приезде он напал в Ясной на Софью Андреевну. Она, по своему тогдашнему обыкновению, начала ему рассказывать такие вещи про Черткова, погрузила его в такую грязь, что бедный Клечковский пришел в ужас. Он тут же при Софье Андреевне расплакался и, вскочив с места, выбежал вон из дома как ошпаренный. Убежал в лес и проплутал там почти весь день, после чего явился, наконец, к Чертковым в Телятинки…

Очень впечатлительный человек и всей душой любящий Льва Николаевича, Клечковский никак не предполагал, чтобы великому старцу было так тяжело в Ясной Поляне, как это он заключил по своему свиданию с Софьей Андреевной, – и от такого открытия расстроился ужасно. Вероятно, он думал отдохнуть душой у Чертковых. Но. здесь он напал на Анну Константиновну Черткову и на самого Владимира Григорьевича, которые, со своей стороны, наговорили ему столько отвратительного про Софью Андреевну, погрузили его в такие невыносимые перипетии своей борьбы с ней, что Клечковский пришел в еще большее исступление. Мне кажется, он чуть не сошел с ума в этот вечер. Вероятно, он ясно представил себе то, чем все это может кончиться для Льва Николаевича.

Против обыкновения, Клечковский не остался ни погостить, ни даже ночевать у Чертковых и в тот же вечер уехал обратно в Москву. Случилось, что и я как раз в это же время собрался по своим делам в Москву, так что нас вместе с Клечковским отвозили в одном экипаже на станцию. (Потом мы ехали в вагонах разных классов.) По дороге на станцию спутник мой почти все время молчал и жаловался на головную боль. Мы перекинулись с ним только несколькими фразами. Признаться, и мне тяжело было касаться в разговоре яснополянских событий.

– Боже мой, как не берегут Льва Николаевича! Как не берегут Льва Николаевича!.. Как с ним неосторожны! – невольно прерывая молчание, вскрикивал только время от времени Клечковский, сидя рядом со мной и задумчиво глядя перед собой в темноту надвигавшейся ночи.

Эту фразу расслышал Миша Зайцев, деревенский парень, работник Чертковых, отвозивший нас на станцию.

– Да-а, Софья Андреевна, уж, верно, неосторожна! – заметил он на слова Клечковского.

Он, конечно, был наслышан у Чертковых о том, что делалось в Ясной Поляне.

– Тут не одна Софья Андреевна неосторожна, – возразил Клечковский.

– А кто же еще? – с недоумением спросил Миша Зайцев, оборачиваясь к нам с козел.

– Вот он понимает, кто! – кивнул на меня Клечковский.

Клечковского поразила та атмосфера ненависти и злобы, которой был окружен на старости лет так нуждавшийся в покое великий Толстой. И столкнувшись с ней невольно, он был потрясен. Неожиданное открытие вселило в него горькую обиду и самый искренний, естественный у любящего человека, страх за Льва Николаевича. А в Ясной Поляне и в Телятинках еще долгое время по его отъезде говорили о нем с снисходительно-презрительными улыбками:

– Он – странный!..

Как гроза с громом, молнией и ливнем, поражает и освежает иногда истомленных и заленившихся в душную, жаркую пору людей, так внезапная и опасная болезнь Льва Николаевича поразила и отрезвила ненадолго маленький кружок его родных и друзей, роковым образом забывшихся, перессорившихся и, незаметно для самих себя, снизившихся в своем человеческом достоинстве, – явное доказательство того, что и удары такого рода нужны бывают в жизни.

Это было 3 октября. С утра Лев Николаевич был очень оживлен. Ездил с Душаном Петровичем верхом. И ничто решительно не предвещало того, что случилось вечером. А случилось вот что.

Перед обедом Лев Николаевич заспался и, прождав его до 7 часов, сели за стол без него. Разлив суп, Софья Андреевна встала и еще раз пошла послушать, не встает ли Лев Николаевич. Вернувшись, она сообщила, что в тот момент, как она подошла к двери спальни, она услышала чирканье о коробку зажигаемой спички. Входила ко Льву Николаевичу. Он сидел на кровати. Спросил, который час и обедают ли. Но Софье Андреевне почудилось что-то недоброе: глаза Льва Николаевича показались ей странными.

– Глаза бессмысленные… Это – перед припадком. Он впадает в забытье… Я уже знаю. У него всегда перед припадком такие глаза бывают[54]54
  Тяжелых обморочных припадков, вызывавшихся обычно какими-нибудь сильными потрясениями или переутомлением, у Льва Николаевича, за все время его старости, было три или четыре. С начала 1910 года таких припадков у него совсем не было (примеч. В. Ф. Булгакова).


[Закрыть].

Софья Андреевна поела немного супу. Потом, шурша шелковым платьем, отодвинула стул, поднялась и снова пошла в кабинет.

Дети – гостившие в Ясной Поляне Сергей Львович и Татьяна Львовна – невольно переглянулись: зачем она беспокоит отца?

Но на вернувшейся Софье Андреевне лица не было:

– Душан Петрович, подите скорее к нему!.. Он впал в беспамятство, опять лежит и что-то такое бормочет. Бог знает что такое!

Все вскочили точно под действием электрической искры. Душан, за ним остальные побежали через гостиную и кабинет в спальню.

Там – темнота. Лев Николаевич лежал на постели. Он шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание, звуки.

Отчаяние и за ним ужас прокрались в эту комнату.

На столике у изголовья зажгли свечу. Сняли со Льва Николаевича сапоги и накрыли его одеялом.

Лежа на спине, сжав пальцы правой руки так, как будто он держал ими перо, Лев Николаевич слабо стал водить рукой по одеялу. Глаза его были закрыты, брови насуплены, губы шевелились, точно он что-то пережевывал во рту.

Душан всех выслал из комнаты. Только П. И. Бирюков, тоже случайно оказавшийся в этот день в Ясной Поляне, остался там, присев на кресло в противоположном от постели углу. Софья Андреевна, Сергей Львович, я, Татьяна Львовна и Душан, подавленные, вернулись в столовую и принялись за прерванный обед.

Только что разнесли сладкое, прибежал Павел Иванович.

– Душан Петрович, у Льва Николаевича судороги!

Снова бросились все в спальню. Обед велено было совсем убрать. Когда мы пришли, Лев Николаевич уже успокоился. Бирюков рассказывал, что ноги больного вдруг начали двигаться. Он подумал, что Льву Николаевичу хочется почесать ногу, но, подошедши к кровати, увидел, что и лицо его перекошено судорогой.

– Бегите вниз. Несите бутылки с горячей водой к ногам. Горчичники нужно на икры. Кофею, кофею горячего!

Кто-то отдавал приказания, кажется, Душан и Софья Андреевна вместе. Остальные повиновались и вместе с приказывавшими делали все, что нужно… Сухонький Душан бесшумно, как тень, скользил по всем направлениям комнаты. Лицо Софьи Андреевны было бледно, брови насуплены, глаза полузакрыты, точно веки опухли. Нельзя было без боли в сердце видеть лицо этой несчастной женщины. Бог знает, что в это время было у нее на душе, но практически она не потерялась: уложила бутылки вокруг ног, сошла вниз и сама приготовила раствор для клистира. На голову больного, после спора с Душаном, наложила компресс.

Лев Николаевич был, однако, еще не раздет. Потом я, Сергей Львович (или Бирюков) и Душан раздели его: мы с Сергеем Львовичем (или Бирюковым – даже не заметил) поддерживали Льва Николаевича, а Душан заботливо, осторожно, с нежными уговариваниями больного, хотя тот все время находился в бессознательном состоянии, снимал с него платье.

Наконец, его покойно уложили.

– Общество. общество насчет трех. общество насчет трех.

Лев Николаевич бредил.

– Записать, – попросил он.

Бирюков подал карандаш и блокнот. Лев Николаевич накрыл блокнот носовым платком и по платку водил карандашом. Лицо его по-прежнему было мрачно.

– Надо прочитать, – сказал он и несколько раз повторил: – разумность. разумность. разумность.

Было тяжело, непривычно видеть в этом положении обладателя светлого, высокого разума – Льва Николаевича.

– Левочка, перестань, милый, ну, что ты напишешь? Ведь это платок, отдай мне его, – просила больного Софья Андреевна, пытаясь взять у него из рук блокнот. Но Лев Николаевич молча отрицательно мотал головой и продолжал упорно двигать рукой с карандашом по платку…

Потом… потом начались один за другим страшные припадки судорог, от которых все тело человека, беспомощно лежавшего на постели, билось и трепетало. Выкидывало с силой ноги. С трудом можно было удержать их. Душан обнимал Льва Николаевича за плечи, я и Бирюков растирали ноги. Всех припадков было пять. Особенной силой отличался четвертый, когда тело Льва Николаевича перекинулось почти совсем поперек кровати, голова скатилась с подушки, ноги свесились по другую сторону..

Софья Андреевна кинулась на колени, обняла эти ноги, припала к ним головой и долго оставалась в таком положении, пока мы не уложили вновь Льва Николаевича как следует на кровати.

Вообще, Софья Андреевна производила страшно жалкое впечатление. Она поднимала кверху глаза, торопливо крестилась маленькими крестами и шептала: «Господи! Только бы не на этот раз, только бы не на этот раз!..» И она делала это не перед другими: случайно войдя в «ремингтонную», я застал ее за этой молитвой.

Александре Львовне, вызванной мной из Телятинок запиской, она говорила:

– Я больше тебя страдаю: ты теряешь отца, а я теряю мужа, в смерти которого я виновата!..

Александра Львовна внешне казалась спокойной и только говорила, что у нее страшно бьется сердце. Бледные тонкие губы ее были решительно сжаты.

Но. не обошлось без печального инцидента. Софья Андреевна, несмотря на свое волнение, успела взять с письменного стола Льва Николаевича портфельчик с бумагами и спрятала его. Дети это заметили. Сергей Львович поспешил взять и спрятать записную книжку Льва Николаевича, Татьяна Львовна – ключ от его рабочего стола.

После пятого припадка Лев Николаевич успокоился, но все-таки бредил.

– 4, 60, 37, 38, 39, 70 – считал он.

Поздно вечером пришел он в сознание.

– Как вы сюда попали? – обратился он к Душану и удивился, что он болен. – Ставили клистир? Ничего не помню. Теперь я постараюсь заснуть.

Через некоторое время Софья Андреевна вошла в спальню, стала что-то искать на столе около кровати и нечаянно уронила стакан.

– Кто это? – спросил Лев Николаевич.

– Это я, Левочка.

– Ты откуда здесь?

– Пришла тебя навестить.

– А!..

Он успокоился. Видимо, он продолжал находиться в сознании.

Ночью, воспользовавшись тем, что Лев Николаевич заснул и все разошлись, Софья Андреевна вынула взятый ею из кабинета Льва Николаевича портфельчик из своего шкафика в гостиной, куда она, было, его спрятала, и понесла к себе в комнату. Татьяна Львовна встретила ее.

– Мама, зачем же вы берете портфель?

– Чтобы Чертков не взял.

По требованию Татьяны Львовны она отдала ей портфель…

Болезнь Льва Николаевича произвела на меня сильное впечатление. Куда бы я в этот вечер ни пошел, везде передо мной в моем воображении вставало это страшное, мертвенно-бледное, насупившееся и с каким-то упрямым, решительным выражением лицо: слишком выразительны были его черты, смысл же этого выражения был ясен, и мысль о нем резала сердце. Когда я не смотрел на лицо и видел только тело, жалкое, умирающее, мне не было страшно, даже когда оно билось в конвульсиях: передо мной билось только животное. Если же я глядел на лицо, мне становилось невыносимо страшно: на нем отпечатлевалась тайна, тайна великого действия, великой борьбы, когда, по народному выражению, «душа с телом расстается».

Поздно ночью приехал из Тулы доктор (Щеглов). Но он уже не видал Льва Николаевича. Душан объяснил ему болезнь, как отравление мозга желудочным соком. На вопрос наш о причине судорог приезжий доктор отвечал, что они могли быть обусловлены нервным состоянием, в котором находился Лев Николаевич в последнее время, в связи с наличностью у него артериосклероза.

Легли спать во втором часу ночи. Я и Душан – поблизости со спальней. Бирюков просидел в спальне до третьего часа ночи[55]55
  Далее зачеркнуто: «Во все время болезненного припадка внизу, в комнате Душана, сидел вызванный тайно Александрой Львовной из Телятинок В. Г. Чертков, вход которому наверх был воспрещен. С. М. Белинький доставлял ему сведения о состоянии Льва Николаевича.
  Наутро Лев Николаевич проснулся спокойным и в полном сознании. Хоть он и оставался в постели до вечера, но ясно было, что всякая опасность миновала, и это переполняло радостью сердца всех, кто его окружал. Счастливые, что гроза пронеслась, Софья Андреевна и Александра Львовна помирились в самой трогательной обстановке. Александра Львовна вместе со своей подругой, с пуделем Маркизом и с попугаем переехала снова из Телятинок в Ясную Поляну. Казалось, вот теперь начнется спокойная жизнь: все недоразумения изжиты, близкие великого человека прозрели, сознали свои ошибки, сознали, как вредно отражаются на нем их ссоры, и решили, заключив мир, предоставить 82-летнему старцу возможность спокойного, тихого, светлого, трудового заката в родном доме, среди родной природы и близких, любящих людей.
  К сожалению, надежда эта обманула. Прошло недели две, и началось все снова. И не могло не начаться: ведь основная-то причина разделения между близкими Толстого – борьба за его литературное наследие – оставалась. И в самом деле, начались снова сцены ревности к Черткову, устраиваемые Льву Николаевичу его женой, столкновения ее с дочерью и даже нечто похуже, а именно – настойчивые вопросы Софьи Андреевны ко Льву Николаевичу: правда ли, что он составил завещание? Почему он не хочет выдать ей особую записку о передаче ей прав собственности на свои художественные сочинения? Неужели он все оставит Черткову?»


[Закрыть].

Возобновились подглядывания, подслушивания. У Чертковых было тоже неспокойно. «Галя (жена Черткова) очень раздражена», – записывает Лев Николаевич в интимном дневничке. Раздражена, очевидно, тем, что Лев Николаевич ради Софьи Андреевны допускает перерывы в своем общении с Чертковым. Чертков в письме-статье к болгарину Досеву подробно освещает интимную жизнь Льва Николаевича, уверяя притом, что «подвиг жизни» Толстого в том-то именно и состоит, что он находит в себе силы переносить тиранию своей жены. Льву Николаевичу в этом писании «неприятно нарушение тайны (его. – В. Б.) дневника». Словом, круг вражды и недовольства вокруг Толстого запутался, замотался снова.

Все упорнее и упорнее заговорили, зашептались в яснополянской «ремингтонной», в Телятинках о том, что Толстой в недалеком будущем покинет Ясную Поляну. Передавали друг другу о письме его к крестьянину – писателю М. П. Новикову в деревню Боровково, близ станции Лаптево, за Тулой, с просьбой подготовить «хотя бы самую маленькую, но отдельную и теплую хату». Все устали, изнервничались и ждали какого-то нового события, просветления, удара, которые бы разрешили в ту или иную сторону напряженное положение.

И то, чего ждали, наконец произошло.

В ночь на 28 октября Лев Николаевич, лежавший в постели в своей спальне, заметил сквозь щели в двери свет в своем кабинете и услыхал шелест бумаги. Это Софья Андреевна искала каких-нибудь доказательств томивших ее подозрений – о составлении завещания и т. п. Ее ночное посещение было последней каплей, переполнившей терпенье Льва Николаевича. Надежда найти общий голос с женой, образумить ее, добиться спокойствия и сносных условий труда и жизни в яснополянском доме, очевидно, была потеряна окончательно. Решение уйти сложилось у Льва Николаевича вдруг и непреложно. Разбудив Александру Львовну и Феокритову, а также Душана Петровича, Лев Николаевич наскоро собрался и вместе с Душаном в старой пролетке выехал на станцию Ясенки (ныне Щекино), а оттуда по железной дороге на юг, с тем, чтобы, навестив свою сестру монахиню Марию Николаевну в Шамординском монастыре, двинуться дальше: он собирался достигнуть Новочеркасска и там посоветоваться о дальнейших планах с своим родственником И. В. Денисенко, товарищем председателя департамента Новочеркасской судебной палаты.

В оставленном жене письме Толстой, как известно, указал две причины своего ухода: 1) то, что «положение его в доме становится – стало невыносимо», и 2) то, что он не может более «жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делает то, что обыкновенно делают старики его возраста, – уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни».

Я лично ночевал эту ночь в Телятинках. Утром была получена записка Александры Львовны, вызывавшая меня спешно в Ясную Поляну. Тихий, серый, холодный, осенний день. Деревья голы. Снега нет, но земля мерзлая как лед. Природа закостенела. Зловещее что-то в воздухе.

Было около 11 часов, когда я вошел в яснополянский дом. Софья Андреевна только что проснулась и оделась. Выбежала в «ремингтонную». Александра Львовна поспешила к ней навстречу из зала. А я как раз подымался снизу по лестнице. Мы все столкнулись на верхней площадке лестницы.

– Где папа? – кинулась Софья Андреевна к Александре Львовне.

– Уехал.

– Как уехал?! Когда?

– Сегодня ночью.

– Не может быть! Саша, милая…

– Ну вот, да что же я? Я передаю то, что есть.

– Совсем уехал?!

– Должно быть, совсем.

– Один?

– Нет, с Душаном.

– Голубушка, Саша, милая!.. Скажи – куда?

Софья Андреевна сложила умоляюще руки, колени ее подогнулись, она оперлась на дверь.

– Я не знаю, куда, – ответила Александра Львовна. – Он мне ничего не сказал, вот дал только для вас письмо.

– Боже мой! – прошептала Софья Андреевна.

Разорвала конверт письма и прочла первую строчку: «Отъезд мой огорчит тебя…»⁵⁷ Не могла продолжать, бросила письмо на стол в библиотеке и побежала к себе, шепча:

– Боже мой!.. Что он со мной делает!..

– Да вы прочтите письмо, может быть, там что-нибудь есть! – кричали ей вдогонку Александра Львовна и Варвара Михайловна, но она их не слушала.

Тотчас кто-то из прислуги бежит и кричит, что Софья Андреевна побежала в парк к пруду.

– Выследите ее, вы – в сапогах! – обратилась ко мне Александра Львовна и побежала надевать галоши.

Я выбежал на двор, в парк. Серое платье Софьи Андреевны мелькало вдали между деревьями, я пошел за ней. Потом побежал.

– Не бегите бегом! – крикнула мне сзади Александра Львовна.

Я оглянулся. Позади шли уже несколько человек: повар Семен Николаевич, новый лакей Ваня Шураев и другие.

Вот Софья Андреевна свернула вбок, все к пруду. Скрылась за кустами. Александра Львовна, как паровоз, стремительно летит мимо меня, шумя юбками. Я бросился бегом за ней. Медлить было нельзя: Софья Андреевна была у самого пруда.

Мы подбежали к спуску. Софья Андреевна оглянулась и заметила нас. Она уже миновала спуск. По доске идет на мостки (около купальни), с которых бабы полощут белье. Видимо, торопится. Вдруг поскользнулась – и с грохотом падает на мостки прямо на спину… Ползком, цепляясь руками за доски, карабкается к ближайшему, левому краю мостков и перекатывается в воду.

Александра Львовна уже на мостках. Тоже падает, на скользком месте, при входе на них. На мостках и я.

На ходу скинув теплую вязаную кофту, тотчас и Александра Львовна прыгает в воду. Я делаю то же.

С мостков еще вижу фигуру Софьи Андреевны: лицом кверху, с раскрытым ртом, в который уже залилась, должно быть, вода, с бледным лицом, с бессмысленным выражением на нем, беспомощно разводя руками, она погружается в воду… Вот вода покрыла ее всю.

К счастью, мы с Александрой Львовной чувствуем под ногами дно. Софья Андреевна счастливо упала, поскользнувшись. Если бы она бросилась с мостков прямо, там дна бы не достать. Средний пруд в Ясной Поляне очень глубок, в нем тонули люди. Около берега нам – по грудь.

С Александрой Львовной мы тащим Софью Андреевну кверху, подсаживаем на бревно козел, потом на самые мостки.

Подоспевает лакей Ваня. С ним вдвоем мы с трудом подымаем с досок тяжелую, всю мокрую Софью Андреевну и ведем ее на берег.

Александра Львовна бежит скорее переодеться, поощряемая вышедшей за ней из дома Варварой Михайловной.

Ваня, я, повар, тоже подоспевший, увлекаем потихоньку Софью Андреевну к дому. Она жалеет, что вынули ее из воды. Идти ей трудно. В одном месте она бессильно опускается на землю:

– Я только немного посижу!.. Дайте мне посидеть!..

Но об этом нельзя и думать: Софье Андреевне необходимо скорее переодеться.

Мы с Ваней беремся руками, делаем сиденье, с помощью повара и других садим на это сиденье Софью Андреевну и несем. Но скоро она просит спустить ее. В доме я поручаю Софью Андреевну заботам экономки Прасковьи Афанасьевны и В. М. Феокритовой и сам иду снять сапоги, полные воды, и переодеться.

Не прошло и часа, как снова бегут и говорят, что Софья Андреевна опять убежала к пруду. Я догнал ее в парке и почти насильно увел домой.

На пороге черного крыльца она расплакалась.

– Как сын, как родной сын! – произнесла она, обнимая и целуя меня.

Всю следующую ночь напролет я не спал и дежурил, сидя в «ремингтонной». В. М. Феокритова ушла спать в 3 часа утра. Софью Андреевну нельзя было оставлять одну.

Поместилась она не в своей комнате, а в спальне Льва Николаевича, на его постели. Однако тоже почти не спала. Ходила по комнатам, прижимая подушечку Льва Николаевича к щеке, жаловалась на мужа, говорила, что не может без него жить и умрет. Под утро сказала мне, что нельзя мучиться больше, чем она, что она чувствует и свою виновность перед Львом Николаевичем, и свою беспомощность что-нибудь теперь сделать.

Затем постепенно съехались в Ясную Поляну все дети (кроме Льва Львовича, находившегося в Париже), появились доктора, друзья семьи. Софья Андреевна была неровная: о покинувшем ее муже говорила то с любовью, то со злобой. В ночь на 30 октября Александра Львовна и В. М. Феокритова окольным путем, через Тулу, чтобы замести след, уехали вслед за Львом Николаевичем в Шамордино.

Навестив 30 октября Телятинки, я узнал, что ко Льву Николаевичу в монастырь Оптину пустынь (по дороге на Шамордино) еще раньше ездил, по поручению Александры Львовны и Чертковых, Алексей Сергеенко. Он вернулся как раз 30-го. Рассказал, что Лев Николаевич бодр и здоров. Виделся с сестрой-монахиней, которая к решению его покинуть Ясную Поляну отнеслась будто бы вполне сочувственно. Сергеенко, по его словам, передал Льву Николаевичу, что Софья Андреевна бросилась в пруд по его отъезде и что Александра Львовна и лакей Ваня вытащили ее из воды. Я думал, что Алеша обмолвился, но позже прочел и в дневнике Льва Николаевича (последняя тетрадь, запись от 29 октября): «…Известия ужасны. С. А., прочтя письмо, закричала и побежала в пруд. Саша и Ваня побежали за ней и вытащили ее»⁵⁸. Лев Николаевич, очевидно, из благодарности к тем, кто помог в его отсутствие его жене, внес эти последние два имени, о которых услыхал от Сергеенко, в свой дневник. Алеша не хотел назвать меня, хотя и знал правду.